Архив стихотворений Юрия Ряшенцева

Почему бы не выпить стопаря
и немедля не добавить по сто?
Я не помню такого сентября.
И никто его не помнит. Никто.
Это эллинскую суть обнажил
край, где ссорятся хохол и кацап
так, что в тутовом саду старожил
оскудел умом и верой ослаб.

Что же это за эпоха у нас:
даже вёдро, полагают, – к войне.
Ибо разве хуже Крым, чем Кавказ?
А Кавказ-то нынче – только во сне…
Я не сливы, не айву, не хурму
потерял с тобой, имперский распад.
Я кого хотел обнять, обниму
после скрежета могильных лопат,
после наших обоюдных кончин,
если есть и впрямь тот свет, высший суд,
и у Господа не будет причин
разлучать нас так, как сделали тут….

Потускнели озера. И солнце к земле охладело.
Но внезапный сквозняк предпокровский чарующ, немыслим!
Для чего же даровано мне это дикое тело?
Для чего — неужели для жалкой бесплодной борьбы с ним?

Эти вечные оргии глаз, эти пиршества слуха
с чередой тишины и мелодий, шуршанья и грома…
Что ж ты смотришь, мой ангел-хранитель, так скучно и сухо:
не махнуть ли крылом на меня как на чадо Содома?

А ведь как ликовал ты, обуховским голосом вторя
той сентябрьской песенке, сложенной мной мимоходом,
и кивал, и внушал, что поэзия — дело святое.
Да неужто не знал ты, откуда та песенка родом?

Что ж ты очи отводишь? Оттуда, оттуда, из ночи
с голубыми гвоздиками неба, с дыханием влаги.
Там и камень до волн, там и волны до камня охочи
и цикады счастливо рыдают в предсмертной отваге.

Что же, щедрость Господню мне счесть провокацией надо?
Ты же видел Его — замолчи, богохульник, отыди…
Подожди, не бросай меня! В рабстве у жадного взгляда
пропаду. Неужели и ангел подвластен обиде?

Оставайся со мной. Не во мне — так хоть рядом. Я знаю:
зоркий глаз мой ослепнет и тонкий мой слух притупится.
Будем жить. Буду слушать рассказ твой про белую стаю,
оскудевшая черная птица.

И выходит: нету ничего
кроме честных слов в объятье тесном.
Общее юродство и родство
ищут плоти в языке окрестном.

Можно брать без счёту города,
племена бросать под колесницы,
не оставив для людей следа
явственней, чем «veni, vidi, vici».

Можно быть Сократом средь ослов,
но тебя не вспомнит и историк,
не обмолвись кто-то парой слов,
вечной, вроде этой: «Бедный Йорик!»

Что оно такое, этот звук,
напоённый смыслом и движеньем,
слышный над заборами наук,
хлипкими перед его вторженьем?..

Не заметишь разве что в овце
отблеска волнения живого:
что за дело ждёт нас всех в конце,
ежели в начале было Слово?..

Старость — как детство: не хочется рано вставать.
Снова дремоту никак не могу одолеть я.
Времени чудо-машина, а проще, кровать,
снова меня унесла к середине столетья.

В мире сараев, сирени, блатняжек и крыс
майское солнце горит, словно таз для варенья.
Краски заборов грубы, словно ткани кулис,
из-за которых появится стихотворенье.

Яблоки юных коленей летают в тени,
«прыгалки» свищут, всю тень на круги рассекая…
Кто я такой, чтоб вторгаться в минувшие дни?
Чтобы меня не пускать в них — да кто ты такая?

Знаю: во сне не исправишь уже ничего.
Да ведь не с этой же целью уснул-то я — дура!
Просто там солнце, о, я еще вижу его!
Просто здесь утро — о, я уже чувствую — хмуро.

Я ненавижу предутренний треск ТВЦ,
как ненавидел тогда «Пионерскую зорьку».
То, что любил я вначале, люблю и в конце:
этот ковер-самолет свой, разбитую койку.

Ибо со смертью сражается только она,
только она обреченным и занята спором,
только она возражала во все времена
утренней птице с проклятым ее «невермором».

В дни войны фашисты
устроили в ней застенок.

Возле рощи сумасшедшей
За разбитым большаком, –
Чёрный остов, не пошедший
ни в хозяйство, ни на слом.
Там до нынешних развалин
шёл тевтонский древний труд:
кто застрелен, кто раздавлен,
от кого – один лоскут.
Бабка видела в окошко,
как взъярились небеса –
а гроза или бомбёжка?
Справедливей, чтоб – гроза.
Потому – ну, что есть кроме,
как «воздастся по делам»?
Да и голос мнился в громе:
– Бойня ты иль божий храм?!.
Сохраню рассказ вчерашний,
поклонюсь ей за постой.
Так и слышу голос страшный
над церквушкою простой.
– Покажи свои приметы, –
докажи, что – не тюрьма, –
арамейские сюжеты
византийского письма.
Вот! И зверству – не ограда,
и – разрушенный, но – храм.
А – всего-то было надо
разорваться пополам.

Простор живого белого стиха,
бескрайнего, как снег под Оренбургом,
иль поле летом – лишь ковыль, ковыль,
неясный мир метёлок серебристых,
колышущийся, как вода в реке.

Я ничего на свете не умею.
На удивленье. Только рифмовать.
Ни умных рук завидная работа,
ни точная работа головы –
ничто в моей судьбе не получилось,
лишь это: «путь – нибудь», «заряд – подряд»,
ну, там ещё сомнительная рифма
«покинутая – киноварью». Всё!

Да-да, я помню: ритмы, форма строф,
гиперболы, сравнения, литоты –
всё это только средство для того,
чтоб выразить страданье или радость,
которые не выразит никто,
а лишь поэт (простите, стихотворец),
и этому нельзя, мол, научиться.

А надо ли? Народ считает: нет,
хоть в этом и себе не признаётся..

Вот я себя и рифм лишил нарочно,
чтобы своё безделье благозвучьем
не украшать. А всё одно: балбес!

Сейчас во двор спущусь я, где неделю
стоит заглохший мой недвижный опель
серебряной чумазой укоризной
беспомощной профессии моей,
и буду шарить безнадёжным оком
по белому безлюдному двору,
куда, быть может, выйдет человек,
рифмующий бесстыдно «мой» и «твой»,
но что-то понимающий в моторе.

Когда пришло –
ни скрыться, ни попятиться –
решенье объясниться до конца,
был выбран день,
как выяснилось – пятница,
как выяснилось позже –
для истца
он был ещё черней, чем для ответчика:
один ходил у правды на краю,
другой
нетерпеливо прятал в плечико
несдержанную мимику свою.
В моих словах,
в твоей ответной жалобе
всё было: мёд и яд, добро и зло,
но всё это ничуть не выражало ведь
того,
что в этот миг произошло.
Когда не врать,
не мысли покаянные,
не боль и гнев
явились сутью дня,
а странный факт:
деревья – деревянные,
вдруг ставший очевидным для меня.
Теперь легко
сопоставлять движения
тех странных дней
с движеньями души.
Захочешь вспомнить –
сделай одолжение:
гляди с усмешкой,
медленней дыши…

Освоена, но не воспета,
грязна, прекрасна, глубока,
за тёплым камнем парапета –
как сон подростка, та река.

Состав воды давно опален,
давно остыл к ней рыболов.
И внятен плеск былых купален
тому лишь, кто седоголов.

Всё это, в общем-то нормально,
хотя и жалко той реки.
Судьба горланит: – Вира! Майна!..
и мы глядим из-под руки

на чудеса родного града,
всё понимая и смеясь
тому, что нас ему не надо,
ну, а у нас одна досада:
что, мол, времён прервалась связь.

Вот, Гамлет, в чём твоя ошибка:
та связь не рвётся никогда…
Ловись, ловись, златая рыбка.
Теки, проклятая вода.

Древнеримской киндзой иль корицей
возбуждён и расслаблен вином,
полулёжа взирает патриций
на рабыню в браслете одном.

В ней видна вековая порода –
бёдер бледная голубизна.
Но два дня уже нету народа,
для которого свята она.

Сытый гость это тело нагое
хочет – вышвырнет, хочет – возьмёт…
Что за странное свойство людское
чуять дёготь, а верить, что – мёд?

Неужели, воспитан Сенекой,
утончён, образован, умён,
дух тревоги естественной некой
не почувствует в воздухе он?

Неужель в прозорливой попытке
избежать столь же страшной судьбы
не отменит любовной он пытки,
не унизив высокой рабы?

Ишь ты, умник, – догадлив, собака!
Да не так уж и зол, шалопай:
по колену погладил, однако
лишь вздохнул и промолвил: – Ступай…

Ничего. Всё равно не обманет
ни судьбы, ни царевны самой
и нагой и нелепый предстанет
перед готской весёлой семьей.

И услышит, как вовсе не мщеньем,
а одним лишь здоровьем полна,
«Ну, ступай!» – говорит с отвращеньем
молодого германца жена.

Розовыми прожилками светится мой инжир.
Лето еще не все – половину зубов даю!
Господи, да не Ты ли влюбил меня в этот мир –
что же Твой клирик сердится так на любовь мою?

Я ж не одни подарки: брызги, лучи, плоды –
принял с благодареньем, взор свой отворотив
и от травы сожженной, и от гнилой воды,
да и от гнуса, гнусящего гнусный, но свой мотив –

принял и эти хворости в крепкой натуре дня,
где из прибоя древнего полчища Афродит
утром выходят на берег, камни на дне кляня,
и светлая соль океанская чуть на плечах блестит.

Но все это лишь подробности. И выразить не дано
того, что нам всем отпущено для разума и души…
Скажи, Ты и вправду сердишься за бешеное вино,
за злую счастливую девушку? Ну, не молчи, скажи!

Да будь оно вправду проклято это мое житье,
если я жил без памяти, если умножил зло.
А и того не хуже ли это мое нытье?
Лучше бы сесть мне в лодочку, лучше бы взять весло…

С греческой девушкой встречи под грубою Кафой
были, конечно, давно. Но ведь позже Гомера.
Позже и Генуи шустрой и Порты лукавой,
несколько позже табачного миллионера,
дача которого служит Грицкам да Галинам,
и уж значительно позже великой Победы,
Кафу отнявшей у немцев впридачу с Берлином.

Девушку знали под простеньким именем Леды.

Гадким утёнком я не был. Но лебедем – тоже.
Что-то во мне возражало и мифу и быту
с общей их тягой к соитьям. Мы были похожи.
К морю мы шли, как к разбитому нами корыту,
зная, что скользкие мышцы, купанье нагими,
солнце – то слева, то справа, а то – над тобою –
это у каждого, только с другими, с другими:
ведь мудрено по прибою валяться с судьбою.

Та не судьба, что тебя хоть навек заманила
и научила бояться любой ахинеи.
Та лишь – судьба, что сначала тебя изменила,
а изменила тебе лишь потом, лишь позднее:
позже Елены, войной освящающей ложе,
позже Манон, позже вольнолюбивой Земфиры,
позже Карениной и уж значительно позже
верной жены в тишине безразмерной квартиры.

Девушке шли и хохлацкая милая мова,
и безнадёжных духов хулиганские вопли…
Помню, рыбацкий господь с черепичного крова,
благословляя, послал нам по вяленой вобле…

Свистел и колыхался мокрый сад.
И порывался голубой фасад
пробиться сквозь листву к прибрежной гальке.
Но нет, куда! Всё тот же русский быт,
когда любая ветка норовит
хлестнуть с оттягом на манер нагайки.

Свивались струи в скользкий мокрый жгут.
И та гряда, где профили живут,
была для жизни вовсе непригодна.
Но там горел какой-то костерок:
какой-то профиль, видно, дал зарок
светить всегда, светить когда угодно.

Но тот, кто призывал «светить всегда»,
здесь не бывал как будто. Ерунда,
что солнце и поэзия похожи.
Похоже всё на всё: костёр – на крик,
шум гальки – на неведомый язык.
А жизнь и смерть вообще – одно и то же.

И дикая плескучая листва
похожа на любовь, когда едва-
едва не перехлёстывает тына.
Сирень – как туча. Туча – как сирень.
Какой мудрец подскажет: ночь иль день?
А для безумца это всё едино.

Своих бы не узнали брадобреи,
что прежде стригли Ямну и Пирей:
ведь златокудры греки и евреи!
И грек сегодня черен и еврей.

История обуглила их кудри.
Захватчики их жен не берегли.
Свидетельства о том не так уж скудны
и – налицо. Столетья протекли,
и яркий свет в античных шевелюрах
сменился тьмой. И что о том жалеть?
Забудь про то, как серых и каурых
каппадокийская хлестала плеть.
Похоже, все народы друг пред другом
виновны в чем-то. Но не в том же суть,
что север в их чертах исправлен югом
или испорчен – это как взглянуть –
что Запад где скуласт – так от Востока
и что Восток от Запада подрос…

Вот только как все делалось жестоко:
на седлах пропотевших и без роз.

Не стало кукушки. Не стало лучей. И ничего не стало.
Репутация “сказочного сентября” рушится с пьедестала.
Вода в бочаге не холодна, но это — ненадолго.
Бабье лето — не по любви, а так… исполненье долга.
Но тропа через лес еще суха. И за гнилым вязом
по очереди начнутся щелчки. А за ручьем — разом…
Не помню кто, — может быть, Юнг — открыл полтергейст.
По мне, так
было бы странно, если бы к нам не прорывался предок
сквозь темные чащи небытия иль бытия иного,
хрипя, как в испорченный автомат, измученное, но — слово.

Господи, как я, когда помру, буду скучать о живущих.
Это ведь — грех? Или не грех?.. Тихо в сентябрьских кущах.
А июньские бунты тугой листвы? Это было прекрасно!
Пахнущий медом и млеком лес — земного облик соблазна!

Цепляется опустошенный куст, не жалевший для нас малины…
О, дыхание Божьих уст внутри сатанинской глины!

Слабый стон потаённых скамеек… Глухие фонарики…
Души летних берёз вместе с нами пребудут в аду.
В крокодильем тропическом плеске затонов Москва-реки
пьяный вторник блудит со средою у всех на виду.

И выходит на берег Елена, в мазуте искупана,
Менелаем ответственно проклята и до конца
туповатым Парисом не познана. Зарево купола
тихой церкви заречной дрожит на пустыне лица.

Дай мне силы не слышать облавы имперского города,
ржанья зеленооких его одноглазых карет
и в холодную прядь равнодушного скифского золота
увязать восхищенье и стыд, пониманье и бред.

Потому что настанет Покров и – славянки наивные –
души зимних берёз позовут нас в проверенный рай.
Наши странные игры мы вспомним почти как спортивные.
Но июль, если так ты болеешь за нас, – умирай!

Умирай, потому что случайные встречи не признаны –
тут согласны глагол ли берёз, шепоток ли куста.
Брызги – призрачны. Призрачна роща. И мы с тобой – призрачны.
И спасёт этот мир и погубит его – красота!

Не остывшей и в полночь водой уплывают без жалобы
и кленовая ветвь, и судьба, и пучок лебеды.
Эй, вы там, на барже, помашите нам с утренней палубы
и растайте под серым и пристальным солнцем среды.

Так думать о смерти и так не готовиться к ней…
Трава зеленей, чем вчера. И цикады слышней.

Дотошная птица, уродует дятел кору.
Роман двух лимонниц, увы, обречён на ветру.

Два листика мчат, пародируя этот роман…
Всё в жизни – обман. Но тогда и обман ведь – обман.

Отчайся! Отчайся! Печальный, но добрый совет.
Быть может, другого пути к постижению нет.

И главная тайна откроется только тому –
тому, хоронящему свет и принявшему тьму.

Но если откроется, то при условье о том,
что он не забыл синий воздух над красным кустом.

И свадьбу лимонниц. И дятла мистический труд.
И жизнь. И всю сладость дарованных смертным цикут.

Горят – как из меди – тела карадагских камней…
Так думать о смерти и так не готовиться к ней.

Старинная мёртвая книга
заложена веткой цветов –
какая живая интрига!..
Готов ли я к счастью? Готов…
Готов наблюдать с интересом
союз, заключённый тайком
серебряным этим обрезом
и этим пунцовым цветком.
Готов обомлеть от догадки
о том, почему не мертвы
свиданья свежайшей закладки
и дряхлой бумажной листвы…
Наверно, неточно мы знаем,
кого зачислять в мертвецы
в пространстве меж адом и раем,
покуда в нём сами – жильцы.
Наверно, гармония эта,
где тлен подтвердил естество, –
примета?.. Конечно, примета!
Бессмертья?.. Конечно, его!

Эта жизнь была не мед, но восхищала иногда:
выдавала крупный куш при мелких шансах…
О, какая вдруг вспорхнет из-под корунда ерунда,
вроде скрипок, замирающих в нюансах.
Генеральша в тридцать лет: повелевающая стать,
очи серые уставшей Ярославны…
Ах, вернуть бы этот бред! Да этих верст не наверстать —
до Коломны, то ли вроде до Купавны.

Был у Лещенко Петра какой-то ключик золотой,
открывающий неведомые дверцы.
На коврах настенных фото: берег, солнцем залитой,
иноходцы, инородцы, иноверцы.
Оттого ль, что надоел казенный юг, казенный муж,
иль у золота любви своя обманка,
но в таком слиянье тел нелепо спрашивать у душ,
кто мы с ней и кем мы станем спозаранка.

И сплетались, и сплетались пошлый слог и дивный ритм
под корундовым сучком в башке мембраны!
Каждый жест мой непреклонен, каждый твой — неповторим:
мы друг другу и рабы, но и тираны…

Эту шустренькую муть, неукротимый шлягерок,
да неужто услыхав, пожмем плечами?
Этот долгий страшный путь вдоль обнаженных светлых ног,
и — ни мудрости в обоих, ни печали.

Лазурь сквозь зелень в сентябре, как в мае, полна безумием.
И там, за парком, — там труба хромая дымит Везувием.

В Барвихе — солнце, и дождя ни капли над дачной розою.
А бедный Горький на далеком Капри не ладит с прозою.

А бедный Бедный пьет средь книжных полок, не позван к Сталину, —
за то, чтоб был он счастлив, здрав и долог, чтоб — лет до ста ему.

Не помню, право, поздно принесенный в ряды победные,
где М.Голодный, где Артем Веселый. Но оба — бедные.

Один лишь только везунок, счастливчик с верблюжьим профилем,
бредет по стогнам — то споет мотивчик, то глянет нобилем.

Еще б не нобиль! Через плац и прямо, сквозь тишь без просыпа,
куда придет он? К саду Мандельштама, пускай не Осипа.

В Стране Советов глух для всех советов народ Хамовников.
Уж он таков: все знают лишь поэтов — никто чиновников.

Горбатый рок наш, он чему подобен?.. Но густ, хоть режь его.
с хлебозавода, радостен и сдобен, дух хлеба свежего!..

И сушь, и тишь. Но кроной неохотно клен к дубу клонится.
Лишь с плаца слышно: то ли полк пехотный, а то ли конница.
А может, рока, — легок на помине, — шаги державные.
Так два верблюда, встретившись в пустыне, кивнут, как равные.

В Тбилиси тёплый дождь. Дух пара и лаванды.
И в мареве дрожат стеклянные веранды.
Весь дивный кавардак из дерева и камня
дрожит в фонарной мгле, изломами светясь.
Дрожит метехский сброс, единственный на свете,
сионский силуэт и силуэт мечети.
И влага, пав с небес, уже – то мокрый камень,
то – мокрая земля, но никогда не грязь.

Что коршун на цыплят, вода летит с карнизов.
Не плачь, тебе пришлют в Саратов срочный вызов:
там сухо и тепло, и можно не бояться
ни дождевых червей, ни влаги дождевой…
Но вот беда: твоя, твоя погода эта,
твои и свет веранд, и темень минарета.
И, роя узкий ход в грузинской сладкой почве,
червяк, помилуй Бог, и тот, похоже, твой.

Кто маяться рождён, и тот привязан к маю.
Люблю бродячих псов, но кошек понимаю:
по мне, любой уход – предлог для возвращенья,
и свято место есть всегда в родном краю.
Ты позабудешь сад, но клён незабываем.
Взрастишь такой же клён, но он – неузнаваем.
Три новые любви, хоть душу отдавай им,
заменят ли одну, ту, первую твою?

Вокруг – вода и пар. Тепло, как в серной бане.
И завтра будет дождь. Люблю его заране.
Забытая душа запела на Майдане
свой рыночный, ручной, шарманочный напев…
Кто счастлив на земле? Чей дом – и сух, и светел,
кто горе пережил, а счастья не заметил!..
А этот так кричит, как разорённый петел.
– Куда? – кричит. – Куда?! И только дождь
в ответ.