Архив стихотворений Юрия Ряшенцева

Осенний Симеиз печален на закате.
Доходные дома другой, не нашей стати
глядят из темных кущ, унынья не тая,
на жалкий новострой, на толевый, досочный,
построенный на час, а вышло что бессрочный
неповторимый хлам советского жилья.

Сегодняшний закат чем дальше, тем алее.
И грек полунагой на призрачной аллее
растерян посреди живых нагих девиц.
И редкие авто, по большей части “трешки”,
ползут туда-сюда. И медленные кошки
проходят с простотой египетских цариц.

Как это мило все, и как забавно это:
и то, что лучший вид как раз из туалета
нам отданной внаем обители пустой,
и то, с какой тоской приезжие чертовки
здесь слышат тихий смех на голубой тусовке
и горько чебурек вкушают золотой.

А улочек кривых живая паутина
и скользкая ступень крутого серпантина
не хочет умирать, как всё в моей стране:
как старый кипарис, последний в их шеренге,
как бабочка в тени, на гипсовой коленке,
как мой последний друг в моем последнем сне.

Осёл не так уж и упрям.
Не так уж тяжела корзина.
Мать оступилась на стерне
и так осталась с мёртвым ртом…
Генисаретским рыбарям,
знать, не хватало Баргузина
для пьяных плачей по родне
да горьких споров со Христом.

Аминь! Мигайте, огоньки
и Кариота, и Магдалы.
И нищий, грязен и зобаст,
перед ослом с моленьем ляг.
Что жизнь? Тепло Его руки!
Что смерть? Мороз её опалы.
И если кто Его предаст –
то ну каких же ради благ?..

О, этот древний детектив
никем доныне не разгадан.
И в каждой версии – порок,
как гриб трухлявый под клюкой.
Какой таинственный мотив,
небесным проклятый раскатом,
сработал в окаянный срок
в мозгу бухгалтера – какой?!

Считавший лучше, чем Христос,
как мог он быть так нерасчётлив?
А если это просто – страсть,
где ей названье в словарях?..
Андрей сушняк к костру принёс,
и стал огонь высок, отчётлив.
Фома почистил мятой пасть,
и стыд пробрал иных нерях.

А галилейская вода
жевала жвачку по-верблюжьи.
И где-то на югах, вдали,
спал тёмный Гефсиманский сад.
И было ясно: никогда
ни Петр не выхватит оружье,
ни сук не вздрогнет от петли,
ни рук не вымоет Пилат.

Ослик, розоватый на закате,
пристально уставился в бурьян.
Парус, не последний на регате,
мельтешит, гордыней обуян.

Господи, как ярко и наглядно
явлено несходство их натур!..
Парус дальше, дальше — ну и ладно.
Ослик здесь — не сгинул, не надул.

Он стоит, уставясь не в пространство —
созерцая ближний в нем предмет.
В этом взоре безразличья нет —
есть покой, покой и постоянство.

Римские матроны Апулея,
в жажде чувств, глубоких и хмельных,
от ослиных прелестей шалея,
может быть, шалели не от них.

Может быть, причина слез и счастья —
не его напор и естество,
а вот эта пристальность ишачья,
интерес к ним искренний его…

Ослик, розоватый при заходе
солнца, нестерпимого в Крыму,
неподвижен, молчалив и вроде
посвящен себе же самому.

Но на самом деле, но на самом
деле — тот, кто так включен в пейзаж,
для других становится бальзамом.
Этот ослик — это Озрик наш.

Шутовские ножки так нелепы.
Шутовские ушки так милы…

Роды, смерти, встречи, спальни, склепы…
Нет, не все философы — ослы.
Все ослы — философы скорее,
крымски нищ, по-римски ли мастит…

А флажка, летящего на рее,
вот уж и не видно… Бог простит.

Эти лошади малы и худы.
Эта сбруя – из гнилых ремешков.
Эти запахи: травы и воды –
обнялись, как двое пьяных дружков,
и Урал, идущий к морю сквозь лес
и поймавший по пути пару звёзд,
так запомнился, и с ними и без, –
что теперь казачью память внахлёст
гнать из нынешней зимы нет нужды
к вольным запахам травы и воды.

А бродяжья память стала слаба:
тропы путает и лица, и дни.
Только свару рюкзака и горба
Норовит явить – Господь, сохрани!..
Где я только с рюкзаком не бывал,
по каким камням случалось брести,
а, ей-Богу, лучше слова «Привал!»
что-то слов и не припомню в пути.
Может, были и погромче слова,
да не помнит их душа. И – права…

А хорошая сегодня заря!
Право, будет что потом вспоминать.
На распяленных ветвях января
простынёй трепещет синяя гладь.
И блестит на тополиной коре
бывший струйкой дождевою ледок,
твёрдо помнящий тот день в декабре,
как морозом вдруг предстал холодок.
Запасайся сущим, память глупца,
словно жизни и не будет конца.

Отзвенит столетье белой льдинкой
Новая зима белым-бела.
Молодость моя была грузинкой.
Юность же казачкою была.

Как вершил я свой аллюр позорный,
Жухлые поводья теребя!..
Конская спина в воде озёрной
норовит уйти из-под тебя.

И на чувство это уповая,
Возродя и плеск, и конский храп,
снова память полувековая
воскрешает всё, чему я раб:

ковыля серебряное чудо,
жаркий бой стрекоз, и вдалеке
профиль прибазарного верблюда
на форштадском мусорном песке,

нежно голубеющие банки
баб-молочниц, тусклый звон монет,
и голодный старый вор в кровянке,
горько обличающий весь свет…

Память, соучастница прямая,
шарит диким взглядом на авось…
Мало что в минувшем понимая,
знаю я грядущее насквозь:

там живут видения такие,
что стены магической стекло
звать похабным словом «ностальгия»
мне, как вор сказал бы, – западло…

Отношения мои с Господом тяжелы.
Я ему неинтересен. И поделом.
Он меня ежедневно спасает от мора, мглы
и оставляет с моими мыслями о былом.

Между тем, под окном любители домино
сокрушают дуплем столешницу до темноты –
стало быть, ничего на свете не решено
и мемуары куда бесправнее, чем мечты.

«Пусто-пусто!» – кричат ликующие игроки.
Сколько радости приносит нам пустота…
Белый морок над вечным городом, это ты?
Ты лишь память о храме? Или ты – храм Христа?

Собирается гроза. Катится на собор.
Авангардная зарница летит, слепя.
Лучший храм в этом городе, лес Воробьевых гор,
как всегда, принимает все молнии на себя.

Круглый ветер Кольца Садового чуть ползёт.
Привидение башни Сухаревой, не уходи!
В этом городе призракам в последние дни везёт:
Всё, что было, и всё, что сгинуло, – впереди.

Пасмурная яблоня в бесплодии
стонет в саду сыром,
но полусна не будит…
Траурная бабочка мелодии,
чёрная с серебром,
улетай, наконец, будет!..
Никаких звуков не хочется,
ни сладостных — никаких.
Даже речи родной. Баста!..
Здесь, где что ни веточка — доносчица,
стих и зажил как будто да стих
под листвой цвета бакса.
Голуби темнее, чем облако.
Повернут — и станут светлей.
Как тюльпаны цветут пышно…
До потери людского облика —
час, другой всего… Не жалей —
ну, не вышло, не вышло…
Да. И Апполон не востребовал.
И — полная пустота.
И ничтожество очевидно.
Но тому, кто, нет, не погребовал
смертным братством щенка, кота,
жить не так уж и стыдно.
И когда кого-нибудь пытливого
занесёт взглянуть на скамью:
что там скрыла мокрая ива? —
он найдёт в свете дня дождливого
беззаботную рожу мою,
улыбающуюся счастливо.

Голубое с палевыми облаками небо русских икон…
Это – там, на Урале или на Каме. Ухает геликон.
И хоронит допившегося соседа преданная родня.
И с распятым Богом идет беседа, первая у меня.

Бог считает, что мертвый сосед – в порядке, принят в небесный сад,
чуть похожий на Верочкин, у колодца, где антоновские висят.
Он предъявит свою хромоту как примету райскому вратарю…
Ну, а я считаю, что Бога нету. Но с кем же я говорю?

Там цыпленка – на суп. Тут подсвинка – на сало. Серый задрал коня.
Как теперь бы сказали, ты, смерть, достала, ты достала меня!
Я боюсь за родных. И за все живое… Господи, чья мы сыть?
А вокруг – только пение хоровое, с кем же мне говорить?

В нашей Третьей школе все знают точно: Бога придумал грек,
потому что жилище было непрочно в мире, где град и снег.
Но хотя у нас снега гораздо больше, трудно здесь небесам.
Так что, с кем я сейчас беседую, Боже, я не знаю и сам…

Похоронный оркестр ушел к погосту. Это недалеко.
Татарчонок в ватнике не по росту козье пьет молоко.
А козу эту в марте от волчьей стаи спас неизвестно кто –
на Тебя все старухи грешат: отстали, темные… Но зато,

но зато, когда проносили соседа мимо ее крыльца,
о, как бабка, зимой схоронившая деда, встала, глотнув сырца,
поминальным блином не заев напитка, глядя в открытый гроб,
не спеша, как стежки по канве, не прытко, крест положив на лоб, –

как она прокричала в мертвые уши в лютиках полевых,
как она прокричала в мертвые уши через толпу живых,
как она прокричала, баба Дуняша, – словно не про беду:
– Ты скажи там, Федор, Ивану и нашим: скоро я к ним приду!..

Ну, монастырские ворота,
я вам вовеки не прощу
судьбы крутого поворота,
громовых капель по плащу.

Вершиной университета
слепое брюхо пропоров,
всю воду мира туча эта
приберегла для двух голов.

И всё равно не остудила
всего, чем покоряла ты:
ни безответственного пыла,
ни окаянной прямоты.

И всё равно не испугала
того, каким казался я:
гибридом глины и металла,
продуктом лепки и литья…

Ну, монастырская ограда,
и я постиг в конце концов,
какая кара и награда –
за встречу у твоих зубцов.

Реликвия! Святое место!
Крестов не менее шести!..
Гляди и помни: вот он, крест-то!
И нам его нести, нести…

Очнулась река, всю проспавшая зиму без просыпу.
И лед притонувший похож на гнилой поролон.
Какой-то вороний пророк по воде — аки посуху.
Похоже, что чуда взыскует и вера ворон.
Они барражируют в светлом и медленном воздухе.
Весенняя твердь раздвигает кирпичный проем.
И все это небо висит лишь на бронзовом гвоздике,
чья шляпка сейчас засветилась над монастырем.
Наверно, люблю. А не то бы навряд ли бездельничал.
Быть может, любим, а иначе зачем так открыт
я этим однажды предавшим прудам Новодевичьим,
где, стоя с сухими глазами, я плакал навзрыд.

Теперь вот не плачу — глаза же влажны. Отчего б это?
Небось оттого, что рассказы про возраст — вранье:
бесстрастная юность не лучше бесстрашного опыта.
А юность, ей-богу, бесстрастна — взгляни на нее:

как точно считает и как заседанья свиданиям
уверенно предпочитает. Но это пройдет.
Цель жизни — прийти к одиноким весенним скитаниям,
когда под мостом не вода, но уже и не лед.

Уж если мы что получаем, то, право же, — вскорости.
Всей жизни — на миг. Где уж тут позабыть о былом.
И нет ничего, что бы стоило мартовской новости
об ангелах, стаей вернувшихся с первым теплом.

Алёше Дрофенко

Дослушать пластинку. Да взять чемодан.
Да «трогай» промолвить негромко…
Ах, русских поэтов и страсть, и дурман:
шарманка, кибитка, котомка!

Есть лёгкая дружба ночных биваков –
талант вдохновенный и кроткий.
Таков ли ты, сын мой? Отец твой таков.
Таков же и парус над лодкой.

Как трудно не помнить ночную звезду,
за хлебом идя спозаранку, –
как трудно не встретить нам в русском быту
кибитку, котомку, шарманку,

как трудно не вспомнить, как страшно отдать
любимые жесты и лица,
пустую дорогу, простую тетрадь,
где тихое слово хранится.

Когда-нибудь, в первый налёт багреца,
бродя нескончаемой Русью,
два сына пред грустным весельем отца
склонятся с весёлою грустью.

Потянется вдаль путеводная нить,
суровая честная нитка,
и душу помогут живой сохранить
шарманка, котомка, кибитка.

Светлый кобальт вечерней речной воды.
Май и расцвел как будто, да вот зачах.
Чайки то круто падают, то поды-
маются без добычи в кривых когтях.

Разве не вы открыли мне нрав Невы?
Где вы? Звоню, стучусь к вам, и — никого.
Пьяное чудо лексики, вздох “увы!” —
что бы мы, братцы, делали без него…

Это только надежда: мол, жизнь прошла.
Что у судьбы в загашнике — не поймешь.
Ангелом, не освоившим ремесла,
эта весна коснется и бросит в дрожь.

Это прошла не жизнь, а ладожский лед.
Славно стоять — под Биржею, например, —
и ничего не ведая наперед,
и ни в одну не веруя из химер.

Странно стоять средь невского миража,
вместе и храм приемля в нем, и тюрьму,
всем поколеньям сразу принадлежа,
не подпевая вчуже ни одному.

Я кланялся и смоквам, и оливам,
верблюду на хургадском берегу.
Но к этим терриконам горделивым
испытывать почтенья не могу.
Конечно, и у спеси есть заслуги,
которыми полным-полна земля.
Но краски Лувра живы и упруги.
Огонь интриг горит внутри Кремля.
А здесь мертвец за мертвыми камнями,
высокими, но только и всего.
Какое чувство управляет нами,
когда мы все о нем да про него?

Вот я взираю медленно и слепо
на эту грань, взлетающую вкось,
Тутанхамона иль Аменхотепа
нелюбопытный и случайный гость.
Но этот недопараллелепипед,
безропотный свидетель дат и вех,
неужто он душа твоя, Египет,
из черной почвы рвущаяся вверх?
По мне, верней следить за ближней ямой,
там змейка, ядовитая, поди,
быть может, пра-пра-правнучка той самой,
послушливой, с царицыной груди.

Искусства дикая звезда
такие дебри освещала:
рыдай, кто не был никогда
в садах беспечных Ортачала.

Зелёно-чёрные тона
к закату там ещё густели.
И пьяно морщилась луна
на рукаве карачохели.

Питейный дом. Питейный шум.
Любовь на уровне куплета.
Но тот, кто бледен и угрюм,
вот-вот обожествит всё это.

В Маргошках видя Маргарит,
а в проститутках – незнакомок,
хрусталик пристальный горит,
звезда кибиток и котомок.

И дивный грустный карнавал
растёт из пошлого начала:
а ты рыдай, что не бывал
в садах беспечных Ортачала…

Крив был Гнедич-поэт, переводчик слепого Гомера.
Боком одним с образцом схож и его перевод.
А. Пушкин

Плачь, о Гнедич-поэт, переперщик слепого Гомера!
Что за подлая, право, у гениев этих манера —
всуе скромные наши в стихах поминать имена,
заставляя смеяться над нами во все времена…
Ну, тусуется Фотий. Ну, нет у Хвостова таланта.
Пошутил за спиною над тем и над этим — и ладно.
Ну, не дался Гомер. Или дался, но — боком одним.
Что ж, теперь утираться веками, смешон и гоним?

Размышлением этим был занят я более часа,
наблюдая за тем, как зажглась за кустами терраса,
застучала машинка за красным стеклом витража
и, наверное, песня возникла, чиста и свежа.

О, соседствовать с классиком — это опасное дело.
Он в окошко взглянул, а за ним твое бренное тело
то ли цедит пивко, то ли с пива справляет нужду,
не заметив орлиного взора в соседнем саду.
И готово! Под собственным именем — горе потомкам! —
ты возникнешь в шедевре каком-нибудь, вечном и громком
как бессмысленный данник своих примитивнейших нужд,
отвратителен, жалок, смешон и высокому чужд.

Соловей! Стань свидетелем честным, что это — неправда,
что надменный сосед мой, уж ежели в чем он и прав, то,
ну, ей-ей же, не в главном!.. А главного сам не пойму я.
Только Гнедича — жалко. И кланяюсь низко ему я.
Пусть он вечный свой срам принимает легко и беспечно.
Впрочем, смею спросить: что такое, по совести, — «вечно»?
Все невечно у нас, кроме нашего вечного гимна.
Я его не люблю. Ибо знаю, что это — взаимно.

Плотью ладоней стремительный валик колодца
притормозишь, чтоб о воду не билось ведро.
Ты и на Страшном Суде не рискнёшь расколоться,
ведьма, носящая вёдрами в дом серебро.

Впрочем, навряд этот грех твой покажется важным.
Там, на Суде, – там с иной ты предстанешь виной.
Может ли быть недоступным небесным присяжным
то, что доступно хрипящей навзрыд пристяжной?

Вон, как косит на тебя – знать, не верит волчице…
Ладно, изыдь! Не хочу вспоминать ни о ком.
Ишь ты, шалава… Живёшь, как в богатой станице
в памяти мальчика, ставшего вдруг стариком.

Как бы я пил, если б водка мне память отшибла!
С памятью кто мы? Рабы померевших господ.
Непоправимо ничто. И такая ошибка –
не опрокинуть, не впиться в холодный твой рот!..

Юность, ты просто жалка. Ты – тихоня, трусиха.
Старость дерзка. Да себе же противна самой…
Тихо, лошадки. Похоже, приехали – тихо:
тут и всего-то полвека, когда – по прямой.

Под капельницей думается плохо:
все кажется, кончается эпоха,
а это ты кончаешься.
Увы,
ты — ветеран всего: любви и зрелищ,
и той земли, в которую ты веришь,
и где хоть три аршина, да твои.

Пугает плазма скукой порционной.
Стенает “послеоперационный”.
Челом качает роза от друзей.
О, жизнь, как незнаком мне этот тонус.
И шум толпы с концерта “Роллинг стоунз”
мне — как анахорету Колизей …

За каплей капля… Ночь немилосердна,
как медсестра… И девочка, присев на
соседнюю кровать, твердит: — Чего,
чего боишься, глупый: нрав мой светел,
меня встречал ты — просто не заметил,
теперь заметишь — только и всего.

У оврага
влага
вела себя оголтело,
и дорога
проходила около водопада,
и коврига
домашнего хлеба за пазухой
перешибала запахи талого снега
и первых чёрных проплешин.
Дорога вела в лес.

Деревья в лесу не походили на мертвецов –
скорее они походили на ожидающих смерти.
Это было странно для ранней весны,
но у них был свой резон –
на то они и деревья.
Из деревни
шёл слух о том, что рощу скоро вырубят:
Родине нужен посёлок.
Согласно статье в «Литгазете»,
деревья способны помнить убийцу дерева.
Почему бы деревьям не верить в печальные слухи?

С талыми водами
слухи как будто бы подтвердились.
Стало быть, вовремя
в лесу появился лыжник,
идущий по липкому снегу
без палок,
но при этом с гитарой в руках.
Явление дерева,
разъятого и ставшего музыкой, –
стало быть, воскресшего,
стало быть, отрицающего древесную смерть, –
явление такого дерева
деревьям, назначенным к вырубке,
было сродни известным событиям первого века.
По всей вероятности,
когда в эту рощу
вернутся цветы, и травы, и листья,
в их испуганном шелесте
непреложно должны возникнуть
евангелье от шалфея,
евангелие от мака,
евангение от ольхи.

Подымемся наверх,
Где небо – в двух шагах,
Не сетовать на век,
Не спорить о врагах,

А растворить окно
Сырых небес вдохнуть
И ощутить одно:
И наш измерен путь.

Но в разнорядье лет,
Которых тьмы и тьмы,
Не чудо ль, что на свет
Явились вместе мы,

И вот глядим вдвоём,
Столкнувшись раз в века,
На тусклый водоём –
Не Лета ли река?

Она – как тайный знак
Пред совестью самой,
Что ты – не друг, не враг,
Ты – современник мой.

Не кровная родня,
И всё-таки родня,
Не покидай меня,
Переживи меня!..