Архив стихотворений Юрия Ряшенцева

Может, ночь — это лучшее время для бешеных строк.
Ночью пошлый рассудок расслаблен и спит, как сурок.
Что, казалось, убито, забыто, встаёт на реванш.
Время медленно рвётся, как тот кобулетский лаваш.
Синий ветер врывается в фортку, герань теребя,
словно свежая весть, что умершим нельзя без тебя…
Не поддайся толчку, не зажги электрический свет.
То, что есть, подождёт. И да здравствует то, чего нет!
Называй как угодно счастливую эту тоску:
хоть бессонницей чёрной, хандрой — я на правом боку,
не вставая с постели, с руки не подняв головы,
рассекаю пространство от жёлтой Куры до Невы.
И, светясь от промчавшихся фар, белизна потолка
проплывает, как будто тверские прошли облака.
О, за дальним холмом то, что мы называем вчера.
Это, кажется, славная ночь… Сколько лет до утра?

Дни в бедламе и топоте… Май. Тринадцатое число.
Я прошу Тебя, Господи, Не отнимай у меня ремесло.
Когда тело усталое отбросит моя душа,
неужели останусь я без рифмы, как без гроша…
Как мне жить без просодии… о, прости оговорку мою —
как мне быть в том нечувственном, вроде, и в том без звонких согласных краю,
где я всё же надеюсь (по наглости) оказаться в свой срок — потому
нет предела Божественной благости, милосердию Твоему.
Может, там, под вокал канареечки, мне позволено будет порой
вдруг заняться на тихой скамеечке этой выше судьбы игрой.
И в счастливом глухом средоточии, в размышленьях о зле и добре,
разглядеть монограммы праотчие на антоновской серой коре.

Мы — подобье Его. Но ведь Он не явил нам лица.
В Назарете не знали, похож ли Исус на Отца.
А о нас-то уж что говорить… Впрочем, речь о другом —
о случайном кузнечике, умершем под сапогом.

Та кровавая сорок второго размера судьба
неужели настолько глуха и настолько слепа,
чтоб не слышать прекрасного стрекота в майской траве
и явить нам безбожье, приличное лишь в божестве?

Высший смысл этой акции низкой неясен пока
ни для бабочки легкой, ни для волевого жука.
Да и будет ли ясен, поскольку сапог — ни гу-гу,
и, видать, то, что он натворил, невдомек сапогу…

А кузнечик с последним движеньем затих под кустом.
Чье мы все же подобье?.. А впрочем, ведь речь не о том.
Речь о том, что — весна, и заря предвещает теплынь,
и кузнечики всласть воспевают родную полынь.

На вознесённом к облаку балконе
вечерние мгновения полны.
И страха нет, что жизнь уже на склоне
не потому ль – что в этом нет вины.

Две птицы над пустынею залива
расходятся, как верный знак того,
что можно жить и вольно, и счастливо,
не зная друг о друге ничего.

Не помня ни совместного паренья,
ни близкого и верного тепла,
ни общих кличей, ни прикосновенья
не всё ль равно – руки или крыла?

Не всё равно. И в тихую погоду,
и в смерч житейский всё-таки видать:
причастность к человеческому роду –
проклятие и всё же – благодать,

порой обман, но раньше – обещанье
и отзвук прежней музыки в тиши,
и даже на пороге обнищанья
владение сокровищем души.

Засмейся, птица, ты же всё забыла.
Заплачь, ты так несчастлива, паря!..
Кружит однообразно и уныло,
кружит над серой коброй фонаря.

Гале Полиди

На Собачьем пруду Жемчуговой высокая тень.
На Оленьих прудах голоса соколиной охоты.
Ангел мой, проржавевшим крылом «мерседес» не задень –
разорят, разорвут, доведут до предсмертной икоты.

Не умеют империи гибнуть, как гибнут цари
и дома, и деревья: без гноя, чумы и безумья.
Ангел мой, в этом баре танцуют, но брось – не смотри:
вспомни жест Саломеи – была ведь такая плясунья.

Нет двух разных исходов, как нет двух похожих начал.
Но империи гибнут особенно. Впрочем, не надо…
Этот яузский ветер кривые стволы раскачал,
чтоб одно доказать: далеко ещё до листопада.

От него далеко до Покрова. А там далеко
до крещенских морозов. А там далеко до капели.
Так вздохни же поглубже, мой ангел, дышать так легко,
даже если мы, всюду спеша, никуда не успели.

На студёном берегу на морском –
Полоса сухого снега с песком.
То ли будет, то ли нет ледостав –
Для зимы ещё не писан устав.

В светлом небе три сосновых ствола –
Буйна медь на тихом фоне стекла.
И стучит какой-то лишний мотор.
И лежит необъяснимый простор.

И не кажется уже ничего.
Чего нет ещё – не будет того.
Да об этом ли, по совести, речь?
Кабы то, что есть, подольше сберечь…

Ибо кто я, если вдруг предпочту
Сущей прелести – пустую мечту?
Что за рабство – ничего не ценя,
Ждать в приёмной у грядущего дня!

Чего нет ещё – не будет уже.
Есть лишь отсвет – на цветном вираже.
Есть две строчки – обещанье само.
Есть из дома бытовое письмо…

И над маревом вселенской воды
Птицы чертят неземные ходы.
И не сразу молвишь слово, не вдруг,
И к рыданью приближается звук.

И глядишь вдогонку птицам морским,
Ошарашен горьким счастьем людским:
Ничего в нём ни разъять, ни связать –
Жалко, некому спасибо сказать…

Вот древнее зрелище — полная страсти толпа
на рынке, коричневом, желтом, оранжевом, красном, зеленом.
Сквалыга и вместе мотовка, зорка и слепа,
как дышит она маринованным воздухом или соленым,
иль диким кишлачным, которым так веет шурпа.

И солнечных разных энергий заряд шаровой,
эфир очищают вдруг рыжие цитрусы гагринской рощи.
Забудь о садах Коста-Браво, игрок биржевой:
здесь так же сладка для тебя, но дешевле и проще,
удача на длинных прилавках, — небось, с трын-травой.

«Не хлебом единым»… Конечно, не хлебом одним,
но — мясом и сыром, арбузами, зеленью и овощами.
Слабеет ли дух наш, настойчивой плотью тесним,
иль там он силен, где мы сами свободны, где сыты мы с вами?
И правда:«не хлебом единым». Конечно, не им!

Но все-таки это Господне вниманье к тому,
чтоб столь упоенно и празднично лезли в глаза эти брашна, —
есть просто лукавый соблазн для того, чтоб потом нас — во тьму
за грешную слабость к дареной нам плоти? И вымолвить страшно!
Я, может, во что и не верю, но верю Ему.

Мне жаль и заколотых овнов и даже козлищ.
Но их назначенье иное голодному люду невнятно.
Серебряный отзвук целковых, шуршанье ли тыщ —
оно, неоплатное зрелище рынка, как прежде, бесплатно!
И как это славно, и как это кстати: сегодня я нищ.

От ночного полынного ветра слабея,
лягу в поле – глаза в небеса.
Там зигзаг свой раскинула Кассиопея.
Вот и вечность на четверть часа!
До того неподкупен мой возраст суровый,
что ручная луна не дика.
Снова море вздыхает вселенской коровой.
Замирает пунктир светляка.
Неужели меня ты не помнишь, природа?
Неужель ты не помнишь меня?
Не чудно ль: чем мы дальше с тобой год от года,
тем ты ближе мне день ото дня.
Но в сухом перезвоне травы и созвездий
лишь слышнее столетье моё –
хор святых и безумцев, героев и бестий,
чья задача одна – Бытиё.
И свой голос тяну в этом милом мне хоре.
И срывается он. И молчу…
А на ферме корова вздохнёт, точно море.
И хозяйка зажжёт мне свечу.
Электричества нынче не будет на ферме.
При свече эта книга ясней:
что искала Юдифь, то нашла в Олоферне, –
только петь или плакать о ней?

Что-то все не начинается весна,
и под тяжестью нагрузки снеговой
все трясет горизонтальная сосна
над обрывом сумасшедшей головой.
Белоснежный неподтаявший покров
только чуть засеребрился на ветру.
Черен дуб. Закат внезапен и багров.
И судьба неудержима на яру.
Этот яр так упоителен и крут,
что любого завлечет на суицид.
Слушай, тело, не сочти за тяжкий труд —
пусть душа над этой бездной повисит.
Там, внизу, в неясной схватке плоскостей, —
камни серые в земном своем поту.
Кто упал, не соберет небось костей.
А зачем они в бесплотном-то быту,
в том грядущем, где в отсутствие-то тел
не мутируют ли души до цинги,
за которой беспредельность в беспредел
превратится?.. О, прости и помоги!..

Насмотревшись на грудь четвертого человека
в пионерском еще строю,
я стою там, где улица, ночь, фонарь, аптека,
одиноко, вольно стою.
Меж сугробов блестит отпотевшая за день льдина.
Две снежинки летят на свет…
Знаешь, пей или плачь, дорогой мой, а все едино —
русский ветер, холодный бред.

Потому и не пить и не плакать охоты нету —
лишь смотреть, как в ночной Неве
Петербург звезду, как запретную сигарету,
прячет в грязненьком рукаве,
как бродячая мимо фасадов бежит собака,
ни прогалов особняка
и ни арки, куда бы могла свернуть, однако
не находя пока.

Я себя осуждаю, певец подворотен, арок,
но догадки мои честны:
одиночество — это мне лично Божий подарок —
я не знаю ему цены.
Вот куда мне такому идти и за что мне браться?
Слух особый на кой мне ляд
в это дикое время всеобщего панибратства
и повальных фальшивых клятв?

В страшный миг единенья грозной любви с покоем
созерцанье дороже слов…
Вот вторая собака бежит — на кой им
этот город сфинксов и львов?
Столько сфинксов и ни одной загадки,
чтоб наградой судьба была…
Затушеваны камни старинной кладки.
Молчаливы колокола.

И полночную медь, холодную плоть кумира
пробирает ночная дрожь.
— Майна? — спросишь судьбу. А она вдруг ответит: — Вира!..
Впрочем, тихо — не разберешь.

Наступает неделя, когда умирают снега.
В пышных дебрях отеля, куда не ступала нога человека,
а только — подошвы вельможных особ,
музыкальные лифты летают в режиме нон-стоп.
Убеждая швейцара, бубнит проститутка в манто.
Он из-под окуляров находит в ней что-то не то —
видно, тянет она для владельца такого поста
только «на три звезды», а не то так и «на три креста»…

Это город, которому имя одно — Вавилон.
Лед размолот — торчит из ручья, как гнилой поролон.
Колесницы летят, обдавая фонтанами брызг.
И наглеет светило, кривое и пьяное вдрызг.
Снег одежду марает. Ночами трещат дерева.
Снег всегда умирает сражаясь — не то что листва.
И в холодных ручьях унося на февраль компромат,
притворяясь самим февралем, начинается март.

Натянут лук Садового кольца –
летит стрелой ночная Пироговка.
Пришёл июнь – я счастлив до конца,
в пришельце ничего от пришлеца,
за подозренья попросту неловко.

Так я люблю? И может быть – любим?
Язычник жив, но сброшены кумиры.
Богач – скупец. Счастливец – нелюдим.
Кого-то все пути приводят в Рим,
ну а меня – к окну твоей квартиры.

Как непохож неспешный мой порыв
на взрыв юнца, на старческое тленье,
на бред любовных песен, на наплыв
в кино, где чувство – движущий мотив…
На это вот, увы, стихотворенье…

Наше озеро бездонно, безлунно.
Что в нем ловит полуночный рыбак?..

Как в поэзии, где слово безумно
и смирительных не терпит рубах,
в темноте слышны и шелест, и всплески
темных птиц ли или черной воды.
Чей-то посвист в молодом перелеске.
Чьи-то игры у прибрежной скирды.

Ну и темень на Ивана Купалу.
Как языческие боги скромны:
то ли плохо переносят опалу,
то ли сгинули из нищей страны.
Все затихнет к часу ночи. Похоже,
ни единого не будет костра…
А по зимней по бездарной пороше
так озерного ждалось серебра!
Так хотелось раннелетнего леса,
где святая — хоть умри! — нагота
тешит легкого беззлобного беса
без ущерба для святого креста…

На ручных моих часах монотонно
убывает новый век. Темнота.
Наше озеро безлунно, бездонно,
и повсюду омута, омута…

О. Батраковой

Не за наградой, не от наказанья
лечу сквозь снег и медленную муть.
Я – раб той самой строчки расписанья,
где сказано «семь тридцать, пятый путь».

Не серые, не в яблоках ли кони –
дрожат такси… Из мутной полосы
на угольном стеклянном небосклоне
уже восходят мутные часы.

И лица проводниц плывут всё тише
меж поручней протяжной чередой.
Являйся, появляйся, выходи же,
мой старый враг, мой праздник молодой!

Твоих волос туманный блёклый очерк
уже забрезжил где-то за толпой –
и вот, печальный рыцарь проволочек, –
хочу ли я остаться сам собой?

Иль всё, что в нас, наш мир и нрав наш сложный,
короче, то, что называем – «я»,
ждёт лишь одной улыбки невозможной,
чтоб превратиться в жизнь из бытия, –

вот в эту мглу, где дышат три вокзала,
где мокрый снег ползёт по витражу,
где ты ещё ни слова не сказала,
где я ещё не знаю, что скажу.

Небо пятницы этой — арбузная алая мякоть.
Чуть подсохшая слякоть
запомнила след.
Час бесед.
Время каркать воронам
и уткам на озере крякать.

Ствол коринфской сосны чуть шуршит золотой шелухой.
Запах хвои сухой
с четверга настоялся.
Стало ясно:
юность где-то отстала,
а старость советчик плохой.

Потому что резоны — как путы тягучей резины
иль как хляби трясины
для вольной судьбы.
Эх, кабы
сосны помнили то же,
что помнят родные осины.

Звезды пятницы этой — как нищенские медяки.
Разве мы бедняки,
чтобы их дожидаться?
Может статься,
этот час до заката —
успех наш всему вопреки.

Над озерною рябью вечерние призраки лодок.
Жеребец-первогодок
рванул наутек.
Наш итог —
это горькое счастье,
что нету потерь без находок.

Ничего не видя и не слыша,
лягу у инжирного куста.
Между мной и Богом только крыша
из худого ржавого листа.
Я из-под навеса на дорогу
не гляжу — там та же мельтешня.
Есть сегодня, что сказать мне Богу.
Только он все знает без меня.

Пусть. И мой рассказ Ему не лишний.
Потому ль, что он Ему знаком,
так спокойно Он молчит, Всевышний,
над железным утлым козырьком.
Иверская, добрая икона,
значит, остается мне опять
уповать без всякого резона,
безо всяких жалоб уповать.

Ноев ковчег, остановленный не Араратом,
а Воробьевыми говрами за зиму сгнил.
Это их лоцман с сердечным стоит препаратом,
шестидесятыми пахнет его хлорвинил —
желтая курточка, что не подвластна распаду.
Твари попарно бредут по Нескучному саду.

Вон он, Нескучный, наполненный мусором рай,
схлесты тропинок, не видимых с этого брега,
екатерининский желтый с зеленым сарай,
черные птицы над клочьями черного снега.
Это все было и до. На задворках Европ
просто бессилен всесильный вселенский потоп.

Липы Нескучного кедрам ливанским подобны.
Брось, помолчи, если Ноя не помнишь юнцом.
Может быть, это неплохо, что мы допотопны:
стало быть ужаса нет перед явным концом.
Ветер летит колокольный над склоном весенним.
Было. И сплыло. И прожито. И — с воскресеньем!

Стиксы и Леты! У этих мистических вод
перед Москва-рекой есть лишь одна только льгота:
будь хоть потоп, а живущий над нею народ
вместо предсмертной икоты разбудит зевота.
Глянет на хляби, башкою качнет — баловство!..
И не понять: это слабость иль сила его.

Тяжёлые всплески несутся в окно –
так мокрое бьёт по воде полотно.

Там полночь и быт непонятный её:
вселенская прачка стирает бельё.

Сияние пены чуть брезжит сквозь мрак.
Пищит нетопырь, полуночный дурак.

И кем-то, кто чувствует шелест и звон,
срифмованы вслух окончания волн.

И слово со словом, всё тщась – об ином,
застыло в бессильном объятье ночном.

Безумье и мудрость, сливаясь в одно,
становятся ночью и веют в окно.

И счастье вдохнув, выдыхаешь печаль.
Но жалко любви. А любимой не жаль.

Мы счастливы оба, всерьёз и вполне:
я – въявь, а она – наяву и во сне.

Кого тут жалеть? Я не помню беды
над чудом общенья земли и воды.

Жизнь – самозабвенье, а не забытьё…
Вселенская прачка стирает бельё.

И тихим созвездьем не первой руки
в ночном тамариске горят светляки.

Опустевший террариум рая.
Безопасные фрукты цветут.
Предыюньская ясность сырая…
Как с тобой оказались мы тут?

Одержимые хворью познанья,
преступившие умный наказ,
беспощадные, словно пиранья, —
кто пустил нас сюда в этот раз?

Непонятно радушье Господне,
странен вохровский сон ключаря.
Мы не завтра — сегодня, сегодня
согрешим, никого не коря:

ни змеи, не прощенной доныне,
ни крылатой охраны слепой.
Там, внизу, в безысходной долине,
в нас грехом нашим тычет любой.

Там любой на запретах зациклен
и прищурен, как храбрый Вьетнам,
и один лишь Господь беспринципен
и опять улыбается нам.