Архив стихотворений Юрия Ряшенцева

Кабачок «Сочашнико»
поперёк пути во Мцхету.
Будет очень нелегко
колху, скифу или хетту
миновать такой соблазн,
а уж коль не миновали,
возвратиться с пьяных глаз
в исторические дали.
Так сидят, не суетясь,
возле синих волн бензина
колх, в абхаза превратясь,
скиф – в тебя, а хетт – в грузина.
Наступает мезозой,
возвратившийся по злобе, –
спор цицкайскою лозой
захлебнётся на полслове.

Пролетайте, господа,
на узорчатых копытах.
Для таких, как вы, бурда
подается на саммитах.
Продолжайте шельмовство,
пожиратели налогов!
Никогда отцы народов
не родят нам ничего…

Никогда не пьют «клико»,
никогда не глушат виски
в кабачке «Сочашнико»
халды, готы и мориски –
пьют они от той лозы,
от которой жизнь дороже.
Разве это пьянка, Боже?
Это лишь Твои азы.

Ars longa, vita brevis
Баскервильской собакой бросается ночь на служанку из замка
ни за что ни про что: та, конечно, ханжа и немножечко хамка,
но и служба — не мед.
Жаден старый хозяин. Хозяйка настолько глупа, бестолкова,
что ни конского храпа, ни птичьего грая, ни взгляда людского,
хоть убей, не поймет…

Это только начало картины, которую мы не смотрели,
потому что сидели на заднем ряду в невозможном апреле,
и под тканью плаща
было царство такой раскаленной и праздничной плоти,
что и в жадном до киноискусства юнце-идиоте
все цвело, трепеща.

Легкий шарфик твой был чем-то невероятным несмело надушен.
Легкий шарм нашей дружбы на сорок минут оголтело нарушен
тихой наглостью рук.
И колен твоих замкнутость стала не столь уж надежной и явной.
И прохладные пальцы сдавались в борьбе, и живой, но неравной.
И качался каблук…

А событья картины вернулись внезапно, и это наглядно
доказало обоим, что в их отношениях что-то неладно
и что страсть их бедна,
и что души до света, и боли, и нежности, нет, не доспели,
и что кресла скрипучие, хоть и безжалостней мягкой постели —
не спасет и она…

Все равно этой ветхой и утлой киношке на старом Арбате
благодарен за рваную ленту из жизни загадочной знати —
убедила осла:
даже слабенький ars все равно долговечней расхристанной vit`ы…
Я, как эта служанка, бежал из твоей многочисленной свиты.
Ты назад не звала.

Картина Каналетто —
гостиничная блажь.
Вокруг — Сибирь. А это —
Венеция. Пейзаж.
Игра теней, свечений.
И где-то там, у дна,
под гондолой вечерней
луна растворена.

Я вырвал номер с бою,
И вырвав, ликовал.
Чего же волком всю,
узнав Большой канал?
Я был на Гранд-канале.
Я плыл между дворцов.
И здесь, в своем пенале
я — гость, в конце концов.

И копия — обманка.
И рама — криминал.
Да я и площадь Марка
сто лет не вспоминал.
Но, кажется, что лета
не будет по вине
канальи Каналетто
на ледяной стене.

Когда, от праздника устав,
меняет краски труд,
когда уходит сэр Фальстаф
и Шейлок тут как тут,
то кажется, что это – миг,
простая череда,
и вдруг поймешь, что ты – старик,
и это навсегда.
А развеселый маскарад
исчез в тумане дней,
и чем трезвей теперь твой взгляд,
тем, стало быть, мрачней…

О, как же хочется сейчас
воскликнуть бодро: “Но…”
Но день прошел. И свет погас.
И за окном темно.
И к темноте не привыкать
при вьюге, взаперти.
И утешения искать
почти нет сил. Почти.

Когда придёт конец ночным прогулкам,
а он придёт – не то зачем во мгле
часы всю ночь горят над переулком
и тёмный снег не тает на стекле, –
тогда всё то, что было жалким бытом:
и запах льда, и свист в глуши двора,
и над домами профиль осетра,
плывущего в неоне ядовитом,
и слабо освещённое окно,
холодным ослеплённое узором, –
всё это, странной прелести полно,
в немом величье встанет перед взором.
И станет очевидным до конца
всё то, о чем догадывался прежде:
вот сколько было счастья у глупца,
а он о чём мечтал? Лишь о надежде…
И что ж теперь? Погладить на века
сентябрьский лист в январском хладе гулком,
пока на чёрной шёрстке ветерка
его на миг нащупала рука,
пока видны Хамовники,
пока
часы всю ночь горят над переулком…

Какая осень!
В грачиных гнёздах – ворожба.
А между сосен –
почти как равная труба,
как будто, стоя
в Москве, задумался – и вот
порвал с Москвою
и в лесники ушёл завод.

Сентябрьский запах
и у воды, и у травы.
В сосновых лапах –
моя судьба. И головы
легко лишиться,
когда себя не покорю,
то лес решится,
и я присохну на корню.

Цветов не густо.
У осени такой же путь,
как у искусства:
всё вглубь, снаружи лишь чуть-чуть.
И выше знаний
порыв, владеющий людьми:
– Останься с нами!
Не хочешь? Нас с собой возьми!

Ах, как там стойко
ещё живёт зелёный цвет…
Подумать только,
так будет много-много лет!
Боюсь за точность,
но вряд ли меньше двадцати.
Почти бессрочность.
Почти бессмертие. Почти…

Посыпал крупный снег. Когда взошла луна,
земля была белей священного слона.

Но Киплинга давно я в руки не беру…
Высотные дома качались на ветру.

Но вот и он затих. Как странно, что слышны
в хард-роке наших дней упреки тишины.

Лишь кустик зеленел у края пустыря,
как на планету Март пришелец с Сентября.

Вороньим ли крылом, кошачьим ли хвостом
с него смахнуло снег на пустыре пустом?

Земля была белей бумажного листа.
Но лист был пуст. А жизнь бывает ли пуста?

Да это — бред кликуш, рацеи мозгляков:
наговорил, наплел — в сундук, и был таков!

А кто хоть раз дрожал от напряженья жил,
не строил и не мёл, а жил, а просто — жил,

а жил в такую ночь и не просил взаймы
других, весенних, дней у меховой зимы —

тот жил уже не зря, тот жил уже не зря…
Отстань, не береди, пришелец с Сентября!

Мы знаем свой порок: не ценим свой удел.
Вот Бог, а вот порог — уймись, покуда цел.

Опять, до лучших дней, я остаюсь с зимой.
И цвет ее — он мой. И хруст ее — он мой.

И холодок гвоздик пусть жалит с высоты,
и пусть летят во мгле Николины кресты,

летят, как журавли сквозь чистую метель,
летят, чтоб никуда не улететь отсель.

Плыви, засохший лист, плыви
на ветровом потоке.
Вся роща в желчи и крови –
всему приходят сроки.
У жизни власть невелика,
но помнить это глупо.
Ты слышишь тайну родника
из скального уступа?
Там был в июне наш привал.
Там наш шалаш пробило
дождём, и он нас целовал.
Там было всё, всё было.

Плыви, опавший лист, плыви…
Помянута не к ночи –
но сроки есть и у любви,
они других короче.
Вот ты летишь ещё любя –
внизу, где кроны редки,
есть право даже у тебя
последней тихой ветки
коснуться на твоём пути –
пусть задрожит хоть малость.
Лети, упрямый лист, лети –
другого не осталось.

Плыви, поблёкший лист, плыви
над мхом, где стонет нечисть,
над тусклым промельком плотвы,
не помнящей про нерест.
Внизу – недвижная листва,
ветвей отсохших залежь.
Но вправду ли она мертва,
пока летишь, не знаешь.
Гнездо в берёзовой горсти…
Сосны последней смолка…
Лети, засохший лист, лети –
лететь уже недолго.

Леонтьев мечтал о лазоревой марле на окнах
(не наш знаменитый, Валерий, а тот, Константин).
Хотелось июньского света в тончайших волокнах,
нетяжкой, но явной защиты — хоть в виде гардин.

Так мало простой красоты в этом грязном и рваном,
не знающем собственных гениев подлом быту.
Ну, ветка с листочком… Ну, Варька, с ее сарафаном…
На всю-то родную действительность!.. Невмоготу.

Не хам с кулаками, так нищий с лукавой щепотью,
да бульканье браги, да шелест сушеных акрид,
да кот монастырский орет, угнетаемый плотью,
да юный монах, угнетаемый ею, молчит.

А марлю не шлют дорогие из первопрестольной,
поскольку параметры ткани уж слишком точны,
и в лавках московских не сыщешь рединки достойной —
такой, как велел он, фактуры и голубизны.

Который уж месяц все ищут — не могут купить их,
аршины запрошенной ткани, потребной ему,
чтоб розовый воздух стоял бы в лазоревых нитях
и тем отдалял заоконные холод и тьму.

Там, в этой мороке, которой покорствовать надо,
там, в этом-то мраке, покорство которому — грех,
все-все остается: и вечное шило разлада,
и дружба глупцов, и разумников холод и смех.

А с ним — номеров монастырских тяжелые своды,
Каткова отказ, со средой безответная пря…
Где Бог человеку дает слишком много свободы,
там свят деспотизм благодушный. И он — за царя.

Но сколько же грязи в быту, где жена ненормальна,
где дует в окошко, где ноют спина и щека…

В Москве между тем отыскалась лазурная марля —
в единственном месте: в конторе у гробовщика.

И Варькин наперсток летал, и сноровист и прыток.
И Варька летала, смугла, как лиса в серебре.
И розовый воздух стоял меж лазоревых ниток:
успел постоять — пара зорек была в ноябре…

Лучей необжигающих потоки…
Внезапный вздох каких-нибудь омел…
Я рано просыпался в Лангедоке,
чего нигде на свете не умел.
Такой вот дом — да не узнает сноса! —
при кованом железе на двери,
наверное, имелся у Атоса,
хотя Атос как будто — из Берри.

Коричневые пятна плотных ставен
так хороши на кремовой стене,
что полдень — самому себе неравен —
послом иных времен казался мне,
как будто времена, подобно странам,
общаются друг с другом иногда,
что в общем-то не выглядит и странным.
Мы слишком верим веку, господа.
Вот он пришел, а где же тот, двадцатый?
А где же тот, семнадцатый? А где…
Вопит французский пионервожатый,
и лагерь направляется к воде, —
там будут так же, как в двадцатом веке,
заботу проявлять о человеке
и Божьи ограничивать дары,
опять мешая счастью детворы.

Привет тебе, малаховское детство!
Привет тебе, мой год сорок шестой!
Ну никуда мне от тебя не деться
в моей дороге, в сущности, простой,
как автокруг в соседнем городишке,
где олеандры всё ведут войну
не хуже, чем арбатские мальчишки:
семь красных стен — на белую одну.

Река Леро течет по Лангедоку,
полна у моря, как Дюма-отец.
И вот опять я благодарен року
за этот полный вздох: — Ну, наконец!
Ну наконец, хоть на три дня, а — вилла,
бассейн, воды живое существо,
и есть все то, с чем вспомнишь все, что было,
когда не нужно было ничего.

Куда ты подевался, Борька Котов,
когда твой прах мы предали земле?
Английский мат дворовых полиглотов,
полеты рок-певиц на помеле,
родные наши Жилин и Костылин,
в чеченском вновь воскресшие плену…
Поток событий мощен и обилен —
ты не узнал бы прежнюю страну.

Но там, у вас, поверят ли, что почва
сменила вдруг и цвет свой, и состав?
Что принесет нам бешеная почта,
ты знал вчера, газет не пролистав.
И потому, вздохнув темно и горько
в неясной и неведомой дали,
к неведомо Кому беги же, Борька, —
моли за нас, моли за нас, моли…

Покой — в проплывающем облаке. Забыты мечи и орала.
Вовек не бывавшему в обмороке неведомо чувство астрала.

Безумцев забавы опасные. Околица тысячелетья.
А утро — стоячее, пасмурное… Неужто могу не стареть я?

Неужто дано попустительство мне, жалкой ликующей глине,
и эта стезя обольстительная в глухой раскаленной малине?

Неужто уволен до вечера от подлой и злой процедуры —
ветшания тела, привеченного всей прелестью местной натуры?

Прыщ, чирий я, черная оспина, но — как нам без разговора:
Ты всем нас пожаловал, Господи, но всех и разжалуешь скоро.

Иль, может, тому, кто влюбился так в Твое загляденье земное,
за это посмертно предписано совсем заведенье иное?

Так что ж я сияю, как гривенник, как глупый расхожий полтинник,
открыв этот горний молитвенник, молитвенник мой, Твой малинник…

Луна светила так, как будто
ей предстояла казнь под утро,
а так хотелось весь свой свет
плеснуть из таза ясной меди
на землю накануне смерти,
плеснуть на землю и – привет!

Но без луны нельзя, наверно.
В глухую ночь куда как скверно
шататься с милой под дождем,
ее причудам потакая,
и промокая, промокая
под романтичным, словно триллер,
и столь же тягостным дождем.

Но нынче-то луна светила.
Да как! Подвыпивший кутила
желал с ней пить на брудершафт,
из-за стола на Камергерском
поднявшись вдруг в порыве дерзком,
не то в гордыне – Маяковский,
не то в горячке алконавт.

Непонятый и одинокий,
пророк шатался одноногий
в распадке уличных кружал.
И постовой смотрел недобро
за тем, чтоб было всем удобно,
но обижал одних лишь нищих,
а принцев втайне обожал.

Никто не спал в ночной столице.
Вид белоснежной кобылицы
Проплыл, как некий общий сон.
И голос юной тунеядки,
просившей на прокорм лошадки,
положенный на мерный цокот,
был наглой силой напоен.

Как быть? Как разойтись сегодня?
Чья это ночь: твоя? Господня?
Пойми, я больше не могу
дышать полночным этим ядом,
когда – луна, когда ты рядом,
когда вся жизнь – беспечный спринтер,
сорвавший ленту на бегу.

Вина! Еще вина! И лета!
И лунного, с безумством, света.
И снега свежего. И льда.
И меж сомнением и верой
прожить всю ночь с набухшей веной.
И никогда… И никогда…

Накинь пальто. Не отвечает
октябрь за холод и тепло.
А кто тепла не замечает,
заметит, что оно ушло.

Уж листья в воздухе проводят
миг перед тем, как в землю лечь.
Уж истины на ум приходят:
«Здоровье надобно беречь…»

Пожалуй, это время тленья
не что иное, как вполне
гуманное приготовленье
нас к немощи и седине.

Природа никого не ловит
на месте. И она права.
Так медики жену готовят
к известью, что она вдова.

Не вдруг, а исподволь. Не сразу,
а закалив хотя б слегка,
ей скажут роковую фразу,
чтоб не убить наверняка.

Но сколько бы ни закаляться –
кто жаждет немощи? Никто.
Ей надобно сопротивляться,
и потому – накинь пальто.

Но ты – ты оттого, что бренна,
в восторге!.. Зачата весна.
Сырая ночь одновременно
бессмертна и обречена.

Мне сначала хотелось увидеть его. Но потом
март науськал прислушаться к птичьему свисту…
Если правда, что мальчиком Марк наблюдал за Христом,
лишь труднее работалось евангелисту.
Я не думаю, чтобы особые виды дерев
и волшебные травы росли в вертограде.
И, ограды глухую лазурь без труда одолев,
что обрел бы я? Парк… Но чего это ради?..

Между тем из-за мертвого камня такая весна
пела, щелкала, плакала — словом, звучала,
что не ведай о Слове душа, все равно бы она
догадалась, что звук — этой жизни начало.
Трель малиновки, горлицы стоны и постук желны —
кто там? что там? — но только рождалось в округе
бытие, о котором на севере грезить должны
и, конечно, скучать и молиться на юге.

Нет в увиденном тайны. В услышанном тайна жива —
вольный омут догадок под сенью оливы.
Ах ты, дуб над оградой, садовая ты голова!
Смерть, конечно же, есть, но не будем пугливы.
Разве может быть страшным исход, постигающий всех?
Что назначено всем, — тем одним не трагично…

Там, за муромским дубом, наверное, — грецкий орех,
ибо греку с варягом общаться привычно.
В белом коконе облака медлит дневная луна
тихой бабочкой, желтой лимонницей юга.
Мир наивен и прост, и уж это ничья не вина.
Но ведь чья-то заслуга…

Уходила весна, уходила,
прославляя победу устало.
На булыжной Плющихе и тускло, и дерзко старинное
тлело кино –
это Купер стрелял в крокодила,
это лента во тьме стрекотала,
это к наглому ситцу и тихой сарпинке шинельное
льнуло сукно.

Хриплым смехом смеялась Девичка,
и дворовая лезла подначка
из-за серых заборов, кирпичного боя, промоин
на месте ворот.
Всё бери, всё твое, жёлта лычка:
и частушка твоя, и заплачка,
и фокстрот под окошком, и бабья тоска – ничего
не жалеет народ!

Я был счастлив, что стены рейхстага
брал не этот, затянутый туго,
весь в трофеях, фартовый, ругающий женщин,
являющий бравую стать,
а небритый седой доходяга,
взор которого полон испуга –
от людского несчастья, от пролитой крови,
от страшного долга – стрелять.

Эх ты, мальчик двора проходного,
ты не смыслишь ни в чём ни аза ведь!
Начинается жизнь, состоит из загадок, и только лишь
школа проста.
Что ж ты любишь сержанта седого,
а к чернявому – чёрная зависть?
То ли возраст не тот. То ли время не то.
То ли просто закваска не та.

Допивай молочишко снятое.
Дребезжащая поступь трамвая
отзвучала уже. И последний урок нам даёт
мировая война.
Этот взор, где страданье немое, –
этот взнос за Девятое мая…
И стрекочет кино. И булыжник блестит.
И пластинка
шипит дотемна.

Мелкая галька за пирсом гремуча в ночи,
словно включен микрофон.
Море мерцает, но слабо, в четыре свечи.
Зря ты надела шифон.
Зря. Этот легкий беспечный наряд продувной
ночью не виден почти.
Светлые ноги колышутся передо мной
в длинном прибрежном пути.

Слева от моря какой-то реликтовый хвощ
тянется в полуверсте.
И золотой ветерок мандариновых рощ
вдруг пролетит в темноте.
Чувственный мир, завлекая, светясь и звеня,
благоухая, дрожа,
все продолжает охоту свою на меня.
Я же и так не ханжа.
Я же и так угнетал терпеливый свой дух
нуждами плоти. И что ж?
Если верны обоняние, зрение, слух,
что же сегодня ты ждешь?..
Но никакого ответа не будет во тьме.
Только во мраке сыром
кто-то с воды на невидимой тихой корме
слабым мигнет фонарем.

Можайский лес. Со всех сторон
Блатной язык сорок-ворон.

И запах высохшей коры
Из-за начавшейся жары.

И ссоры старенькой четы
Из-за несбывшейся мечты.

И блажь спортивных лагерей:
Кто дальше, выше и скорей!

И там, в грозу, над головой,
Шаги над крышей мировой…

И страх от частой смены лун,
От удивленья, что не юн,

И от бессилья враз обнять
В грядущем – дочь, в минувшем – мать…

А в горле ком всё рос и рос.
Но предстояло жить без слёз.