Архив стихотворений Юрия Ряшенцева

Вновь по кладбищенской аллее
плетутся шубы и пальто…

Поминки стали веселее:
живущих жаль, а мертвым — что…
И анекдот звучит, и шутка,
к попойке общество клоня.
Ничто не боль, ничто не жутко,
и смерть приелась, как Чечня.

Но это кажется. А позже
один останется порыв
и адрес лишь один: о Боже,
не отнимай того, кто жив!..

Летит велосипед метели,
неся сиротство и вдовство.
Нет, мы не этого хотели!..
Но кто мне скажет: а чего?

Вода стоит с гранитом вровень.
И май то светел, то свинцов,
плывет вдоль изумрудных кровель
екатерининских дворцов.
И клочья рыхлого тумана
возносятся под облака.
И город — вроде наркомана,
спасибо, “ломка” далека.

Чуть ветер небо прополощет
и глянет сверху медный диск,
как по-хозяйски тень на площадь
свою положит обелиск,
и в сквере ослабеет цветом
костер у нищих. Но взгляни:
он на стихи похож. При этом
растет из сора, как они.

Иною копотью заморен
решетки золотой узор.
Там — сад, который так намолен
любовью, что уже — собор.
Там тот, кто дал мне жизнь когда-то,
он и до свадебного дня,
молясь на стрелки циферблата,
уже молился за меня.
Молился! Хоть и рушил церкви
и в гневе правом, но слепом
все разные курочил цепи —
то молотом, а то серпом.
И мне давно пора Николе
поставить за него свечу:
Никола добр ко грешным. Боле
на эту тему не хочу.

Хочу смотреть, как он бескровен,
закат над серою водой.

Вода стоит с гранитом вровень —
стоит, молчит, как понятой.
Но непривычную свободу
порой дает седой висок —
казенную пощупать воду
иль даже просто на глазок
определить, что лето близко
и что оно — твое пока,
твое — как тень без обелиска,
твое — как дым без костерка.

Вздыбленный проулок. Сумасшедшая икона
смотрит тёмным взором в неглубокое окно.
Голубое дерево тбилиcского балкона
язычками перца вдоль перил опалено.

Здравствуй, свадьба курдская, звени-бренчи на таре,
дай увидеть счастье да скорее отпусти:
аль за жёлтой речкою, в высоком Авлабаре,
улочки сосчитаны, не спутаны пути?

Где же наша молодость? Да здесь же, за горами.
Волей честной памяти, средь честной суеты
прошлое, как дьявол, заключённый в пентаграмме,
всё никак не вырвется из городской черты.

Всё поёт в подвальчике лудильщик или медник,
всё поёт, всё жалится, всё просит поберечь
огненный, балкончатый, певучий заповедник
диких и непуганных, и не забытых встреч…

Имена ли, даты ли и – да свершится! – лица:
синий свет даиси к воскрешению воззвал.
Розовеет в сумраке кривая черепица,
вот забрезжил в комнате хевсурский твой овал!..

Но и смерть немыслима, и жизнь неповторима…
Мальчик моментальный, проносящий в дом лаваш,
забери и взгляд свой, и меня, и запах дыма
в дальний вечер – твой ещё, давно уже не наш.

И тогда на улочке, даст Бог, такой же тесной,
в незнакомой памяти, в неизвестный миг,
в час даиси пристальный я, может быть, воскресну…
Дай нам Боже, мальчик мой, дай нам Бог, старик!
_______
* Даиси – сумерки (груз.)

С утра нам жизнь казалась бесконечной.
Путь через двор блестел сильней, чем Млечный,
взрывался в лёгких воздух, как картечь.
Был день для всех. Далёко ль за примером,
вот, скажем, был бы я пенсионером,
я что, всем этим смог бы пренебречь?
Сипели по растаявшему санки,
судачили в проулках горожанки,
в авоськах остывал насущный хлеб.
Магнитофон, визжа в окне, как блудня,
был одинок, как пьяный до полудня,
а кто чужой подумал бы: вертеп!
Ну ничего, мы разберёмся сами,
поскольку и душой, и телесами
у нас любой жилец покуда наш:
возможен крен, но далеко до тлена,
напрасна на устах соседских пена –
ну любит парень джазы, и шабаш…
Но как мы все повязаны друг с другом,
как дружбам, ссорам, сплетням и услугам
нас удалось вовлечь в единый счёт!
Скажи, кто ты, а я скажу, кто враг твой:
он зрячий, не страдавший катарактой,
твоих друзей – и верных! – в гости ждёт.
Теряю мысль инстинкту на потребу:
рванулся ввысь, а возвращаюсь к хлебу,
которым пахнет старый «Гастроном».
Нет зверя на земле смирнее быта –
ему не попади лишь под копыта
в его бездумном шествии земном.
Давайте жить до вечера и дальше…
Ах, Время, не скажу: застынь! – но дай же
нам ощутить себя внутри тебя.
А и не дашь, так виноваты сами…
Стою у «Гастронома» под часами.
Они, когда и бьют, то ведь любя…

Все глуше скрипит сук на сухом клене.
Его не боятся уже ни коты, ни птички.
А что я помню теперь о былой кроне?
Почти ничего, кроме странной ее привычки
внезапно вскипать в час, как в окне клуба
зажгутся огни репетиции или бала
и вдруг золотой совой заухает туба,
сверчками смычки запиликают как попало.
Природный ли слух вкупе с простым вкусом, —
но билась листва, этих звуков не принимая…

Илья в небесах по гремучим бьет лузам —
он любит такой бильярд на заре мая
не меньше, чем Тютчев любил… Этот вихрь с юга,
влетающий в окна, бьющий кувшин с цветами
и так ваяющий плащ, что в нем подруга
намного стройней, чем прилично такой даме…

Сквозняк и труба, вальс и протест веток —
о пьяный наш май, ты случишься еще?.. Наверно.
Хороший прогноз хорош и когда не меток.
Все будет как было. Пускай не точь-в-точь. Примерно.

Газон с мандрагорой подстрижен. Но как-то неровно.
Свет окон слетает, как голубь, крыло наклоня.
Ты должен признать: обаяние ночи огромно.
Огромно! Куда до него обаянию дня…

Ты жил, как и все здесь: «раскинулось море широко…»
Мы оба искали на кухнях бессмертья черты.
Я чуда вовек не просил — я просил лишь намека.
Господь не виновен, что я недогадлив, как ты.

Фома — наш апостол. Вот с кем я бы выпил сегодня.
Он скептик побольше, чем оба мы. Тем и хорош.
Но даже и этот уверовал. Рана Господня?
Всем смертным по ране Господней — ты этого ждешь?..

Я думаю, этот июль, как и жизнь, бесконечен.
А август начнется — ну, что ж, бесконечен и он.
Все правильно: вечность стремительна… Ах, как беспечен
вон тот угловой полный розовым светом балкон!

Там кто-то, дитя широты и беззлобного мата,
посредством законного мага и в свой выходной,
как Стенька свою персияночку за борт когда-то, —
вот так же швыряет «цыганочку» в омут ночной.

Слава богу, что из нас никто не вправе
обозвать немалый век свой чёрным днём.
Мимоходом лишь подумаем о славе,
а ни пальцем для неё не шевельнём.
Так судьба на повороте разлетелась,
так повеет от прелестных чьих-то рук!
И не то чтоб славы просто не хотелось,
а захочется порой, да – недосуг.
Ибо требует она большой погони,
редко балуя одно лишь мастерство.
Так не лучше ли с друзьями на балконе
посидим да потолкуем про него.
Не соврём, что, дескать, слава – это бремя.
Что болтать, коль нам неведом этот бес?
Нет – вздохнём: ах, кабы силу бы да время!
Сила есть, да только времени – в обрез.
Будь же славен тот, кому его хватило,
ну а нам других страстей не побороть,
и мгновения беспомощная сила
упоительно смущает дух и плоть.
И когда, кладя перо, вдыхаешь травы
и любуешься девической рукой –
оторвёшься ли не то что ради славы –
ради девушки, прекрасной, но – другой…

Два золотых ствола
в кривом разоре сада…
Меж ними ты прошла –
прошли любовь, досада.
А что осталось? Блажь
скворца,
цветной витраж
крыльца…
Нет им конца
и, стало быть, не надо…

Нет, ангел не трубит,
и время живо, живо!
Вчерашний страстный быт
уже скрижаль архива.
Где годы тех смешных одежд
и тех смешных
надежд?
И город Пешт?
И Буда у обрыва?

Но что я лгу? Что вру?
Что корчу святотатца?
С пушинкой на ветру
в Серебряном Бору
и то не смог расстаться!
Не то, чтобы умом
не скор –
в себе самом
есть спор:
он – до сих пор,
до гроба, может статься…

Два золотых ствола,
чужих московским кущам…
Минувшего пчела
жужжит ли и в грядущем?
Прошло – и никаких
гвоздей,
и никаких вестей.
Я – богатей:
есть мёд в миру цветущем!

Что было, то ушло,
особенно не мучась:
тот май, его тепло,
стволы. А наша участь –
понять, что жизнь без них –
зола…
Два золотых ствола…
Вот кабала!
Вот плата за живучесть!

Дали молчаливы, безответны и огромны.
Трубы с водокачками растут в живых лесах.
Около Коломны, около Коломны
чёрная дорога поседела на глазах.
Кто-то безунывный внёс живую перемену
в царство святотроицких Алён, Анфис, Марин.
Кто добавил охры в эту пасмурную стену?
Кто плеснул сиреневым в густой ультрамарин?
Это свойство русское: когда уже к пределу
всё пошло, и кажется, вот-вот слетит башка,
тут душа и требует, как будто не по делу,
башенки капризной, продувного петушка.
Дельная? Скудельная? Метельная погода.
У подруги ангельской, я вижу по глазам,
наступает крайняя счастливая свобода:
дай ей спеть про ворона, ударить по газам!

Северное лето. Риголетто
в городском саду свое “ля-ля”
тянет. О, культурная диета
гибнущего вскоре корабля.

Что там на “Титанике” играли
перед обреченною толпой?
Слободские розовые крали,
употев, плывут на водопой.

Там, в сифонах с грушевым сиропом,
этой сладкой жизни эликсир.
Нищий шик, неведомый Европам,
Этот наш таинственный “блезир”.

Все, что здесь мы видим, — для блезиру,
невсерьез, с ухмылкой на губе…
Не прощу проклятому кассиру
этой фальши в нотах и в судьбе.

Но какие вопли роковые
призваны глушить до хрипоты
эти вот оркестры духовые,
газировка, герцоги, шуты?

За кромешной пургой почти не видны стволы.
Ты никак не просунешь нитку в ушко иглы.
Две недели марта прошли – никакой весны.
Ты всё просишь мимозы, но есть ли такой цветок?
У дырявого неба один, но крепкий резон:
вам бы всё бы тепла, а по-моему, не сезон…
На экране пахан твердит братве: – Пацаны,
делать лыжи ещё не пора, погодим чуток…

Отключи, ради Бога, этот бандитский канал!
Да прими, что там есть у тебя: димедрол, люминал?
Снег, он белый, пушистый, но как он нам надоел!
Хоть бы каплю зелёного: листик там или трава.
Надо выключить свет и долго глядеть в окно,
наблюдать, как своей невинностью освещено,
стынет это пространство, бело, как в строке пробел,
и безмолвно, как испугавшаяся молва.

Ощущенье такое, что время покатит вспять,
постоит и покатит. Чего ему зря стоять?
И ещё неизвестно, в каком из своих деньков
мы окажемся через полсуток такой пурги.
Может, в том, где скакали кони, храпя, хрипя,
в том, когда я был молод, весел, не знал тебя
и когда я боялся этих огромных слов:
– Господи, помоги!..

Жестянок звонкий сор, чуть слышный сор картонок –
всё ярмарки следы, всё пьяный шаг казны…
Зелёный лёд весны просвечивает. Тонок
зелёный лёд весны, зелёный лёд весны.

Малина с молоком – вот цвет надвратной церкви.
Жемчужный холст небес натянут кое-как.
А вот уж и закат. А вот уж и померкли
лучи. Другая жизнь. Другой астральный знак.

Так думают вокруг. Я думаю иначе.
Ведь мне всегда везло. И не везло – всегда.
Ты, осень, мой сезон. А ты, весна, тем паче.
Но всё, что счастье мне, оно же и беда.

Уж я ль не ликовал, когда любовь я встретил!
И друг мой – что за друг: не скаред, не сексот.
Но он не ждал, пока три раза крикнет петел.
Любовь же всё ждала, когда мне повезёт.

То хищник, то телок, я в Льва с Тельцом не верю.
Нам мало классов, рас – ещё и рознь от звёзд!..
К горящей букве «М», к московскому сабвею,
совсем не долог путь, однако и не прост.

Былых свиданий пни. Друзей забытых окна…
Слабо, небось, всю ночь прошляться напролёт?..
Вся в мёртвых стёклах луж темнеющая стогна.
Зелёный лёд весны, весны зелёный лёд.

Зима промчалась, как шальная электричка.
А у апреля есть отличная привычка
напоминать, что мы живем в таком краю,
где выстрел почки — это выстрел прямо в сердце,
тем звонче бьющееся в каждом страстотерпце,
чем он скучней глядит на родину свою.

Как молвил кто-то проницательный (но кто же?
Сейчас не вспомнится, но Розанов, похоже),
беда России в том, что мало ясных дней…
Но тот, кто жизнь проводит в холоде великом,
тот восприимчивей других к лучам и бликам,
к травинкам слабеньким меж сумрачных камней.

Скажу, не хвастаясь, народ наш знает цену
ветрам, взбивающим сиреневую пену
на неприкаянных кустарниках дворов,
и майским форточкам с немыслимым закатом,
до ночи длящимся на западе проклятом —
радушным форточкам, открытым для ветров.

Нет, не грачи, а шестиклассницы с веревкой,
все в школьной форме, слишком тесной, слишком ловкой —
примета истинной взаправдашной весны.
Их стайка, может, невысокого полета,
но что-то вечное, но эллинское что-то
сквозит в негодницах, которым так тесны

одежды, нравы и обычаи их края,
и все ж они верны, верны ему, играя
все в те же игры, ударяя каблуком
все в ту же почву, лишь прикрытую асфальтом,
еще не зная, что такое доля, фатум,
еще не плача, слава Богу, ни о ком.

Но как о людях заведешь — так сразу грустно…
Зато пленительно, хоть, может, и безвкусно
смешенье красок на шальной палитре дня:
сирени, киновари, охры, изумрудки.
О, что за краски — хулиганки, баламутки,
до слез счастливых доводящие меня!

И выходит на сцену хороший в прошлом певец.
Кабала кабаре уходила его вконец.
Он не знает, что петь сегодня: рэп или блюз.
Это странно, но легче жилось, когда был Союз.
На шестой части суши суши — еда творцов.
Тунеядцы, смеясь, глотают филе тунцов.
Вот ведь как угадать, исходя из одежд и манер:
может, кто-то из них и Моцарт, а кто-то Мольер.
Я в себе обнаружил, дурак, пролетарскую злость.
Это плохо. Рефлекс голодранца. Откуда взялось?
Все со всеми в конфликте. Повальный сплошной газават.
Если едешь в машине, всегда пешеход виноват.
Если ходишь пешком, то мерзавец, известно, в авто.
И никто никого ни за что не прощает. Никто.
Пой, певец, хочешь, рэп, хочешь, блюз, наши вкусы просты.
Вон и “Моцарт” достал из кармана большие “хрусты”.
Ты в порядке ещё. Ты живой. Ты ещё на коне.
Не проходит любовь к искусству в твоей стране.

И сбудется однажды небылица:
друзей неумирающие лица
вдруг обретут и мимику и речь.
И кто для нас сумел её сберечь?

И с девочкой из племени иного
по утлому уюту проходного
пойду – замоскворецкий проводник,
поверивший в несбыточное слово
за то, что в нём не окрик был, а крик.

И станет ясно, может быть, впервые,
что личный рок и судьбы мировые –
не близкая, но кровная родня.
Так вот куда вы, улочки кривые
вели, вели и вывели меня!

И вывели. И сразу ясно стало:
бесстрашия, его нам не хватало,
беспечности и зоркости простой!
Вон та звезда в стекле полуподвала
и в юности являлась нам, бывало, –
а что он видел, юный взор пустой?..

Уединенье тяготит
лишь одиноких да пустых.
Опять у солнца бледный вид.
Опять чуть что – оно в кусты.

Фигуры лип в пустом саду,
когда бреду за молоком,
как в лёгких платьях, на свету
просвечивают целиком.

И под листвой бежит, как мышь,
сквозняк – и пятится скамья.
И вдруг печёнкой ощутишь
неповторимость бытия,

неповторимость ветерка:
вот я смахнул его рукой,
а он, едва ушла рука,
опять… но это уж другой.

Неповторимость продавца
в большой молочной за углом –
такого именно лица
нет ни в грядущем, ни в былом.

И этот миг средь бела дня –
по представлениям моим,
он, сделавший другим меня,
неповторим, неповторим!

О, если я не задохнусь
от этой мысли на скамье –
когда вернусь, как я метнусь
к моей неласковой семье,

ещё не знающей пока,
что я, как будто по ножу,
обняв бутылку молока,
меж «до» и «после» прохожу.

У Петра в Капернауме тихо. Туристы молчат.
Журналист все толкается пальцем в божественный чат,
примостив свой нот-бук на какую-то древнюю глыбу,
где тоскливая зелень веков проступает сквозь чернь,
где лихой зерновщик из Магдалы кидал свою зернь,
где, по слухам, хозяйственный Симон разделывал рыбу.

Наш «священный Байкал», закрывающий весь окоем, —
и его мы чуть-чуть снисходительно морем зовем,
так какое уж море лежащий в низине Кинерет?
Как какое?! Оно — Галилейское море само!
Увеличь же диоптрии, прооперируй бельмо,
но и это навряд ли поможет тому, кто не верит.

Я вот тоже с прищуром слежу за ладьею Петра:
что на ней за мотор, ведь для паруса больно шустра.
Я в двадцатом привык к ожиданью любого подлога.
Да ведь умный-то жулик не даст и гроша за туфту,
Он использует веру, конечно, но только лишь ту,
что проста и естественна: разве же можно без Бога?

Нет, конечно. И прямо и нагло: конечно же — нет!..
Это море похоже на чей-то стремительный след —
лишь коснулась нога и ушла. Но не в этом же дело —
дело в том, что двадцатый прошел, и не надо уже
доказательств безумному мозгу, лишь солнца — душе,
за сомненья которой так страшно ответило тело.

Я вошел в эту влагу. За мной потянулись друзья.
Настоящей волной нас фальшивая пнула ладья —
мы восторг ощутили, какого на море не знали.
Это, может быть, свойство воды с растворенным лучом
или свойство луча в преломлении брызг над плечом,
но скажу вам как скептик: едва ли, едва ли, едва ли…

Как во хмелю –
от страшных красок полдня!
Они зажглись
и, всё собой наполня,
почти счастливым сделали меня.
Кривую медь сосна в лазурь вонзила,
зелёный лёд прогнулся, чуть звеня,
и желтизна песка под ним сквозила.

И розовые – снизу, на просвет –
берёзовые сучья
в этот бред
вторгались, не внося в него покоя,
и смерть забыл я –
помнил только жизнь.
И будущему молвил:
– Отвяжись!
И что со мною сделалось такое?..

И что такое сделалось в пространстве,
в его биофизическом убранстве,
в простой игре простых его частиц,
что захотелось,
бросив дело на ночь,
не то взлететь в простор, упавши навзничь,
не то припасть к земле, простёршись ниц…

Ну, что ты объяснишь мне,
дикий атом,
когда влюблённый я,
а не анатом.
Ты – не пророк сознанью моему,
не для того попрал в себе я зверя
и, ложной красоте вовек не веря,
уродливую правду не приму!