Архив стихотворений Юрия Ряшенцева

Виток золотистого ветра
над шапкой из алого фетра.
Прекрасна моя одноклассница!
И полдень — как будто с иконы.
И где-то поют геликоны
иль тубы — какая нам разница!..

Любовь начинается рано.
Как пахнут — внезапно и пряно! —
помпоны вискозного шарфика
при схватках за место в беседке,
за птичье перо для беретки,
за нитку воздушного шарика.

О, так эти детские страсти
тянули к нам дерзкие пасти —
щенячьи, но цепкие челюсти,
что после все связи, романы —
их взрослые розы и раны —
всего только отзвук той прелести.

Вот вера, вот истинно вера
молиться на призраки сквера,
районного сквера тщедушного,
всё слыша в нём взрыв моментальный —
исход неизбежный летальный
шара надувного воздушного.

У пегой коровы, похожей на карту Европы,
покрытой снегами, такой недоверчивый взгляд.
Какие кровавые бойни, какие потопы
в коровиной памяти генной живут и грозят?
Ходила ль прабабка кормящей на транспорте Ноя,
козлу ль провокатору верила в смертном пути,
иль было в говяжьей судьбе приключенье иное,
но явен фамильный испуг.
Прекрати, прекрати
смотреть на меня, будто предок мой на борт ковчега
тебя не пустил и козла не забил под конец.
И так уж Творцу на меня за «телегой» «телега»
идут, и похоже, что всем им поверил Творец.
Всё рушится в жизни. Всё рвется и там, где не тонко.
Остыла и дружба. Вконец оскудело родство.
О, дай мне обнять твоего озорного телёнка,
дай мне заглянуть в несмышлёные очи его!

А зиме-то конец, отвечаю своей головой.
У малиновой церкви большой разговор с голубой.

В небесах, как салют, зависает заряд голубей.
Неохота считать, сколько лет впереди, хоть убей!

На весенней реке, там, где раньше купальня была,
зародили в воде колыхание колокола.

И цветная реклама в волне завиляла хвостом,
как невиданный в здешних местах то ли угрь, то ли сом.

Дальше будет весна. Дальше лето. А дальше… Дыши!
Эх, седому пропойце, тебе ли считать барыши?

Что гадать о грядущем… Молчим, сомневаемся, но
лишь секунду спустя — вот грядущее, вот же оно!

Лишь секунду спустя, а не где-то, когда-то, поздней…
Помолись о снегурочке легкой, седой берендей.

А оттепели наши — ненадолго.
Оцепенела уличная Волга.
А буйных вод ее дворовой Камы
с декабрьских стуж не видели пока мы.
Префекта нынче власть иль власть райкома —
все вкруг двора привычно и знакомо.
Кто вам сказал, что в стужу для сугрева
полезно прыгать? Пресвятая Дева,
какой совет ошибочный и пошлый!
Полезно то, что стало жизнью прошлой:
тепло негородской моей лежанки,
ленивый смех прелестной горожанки,
да волжский груздь с грузинским самогоном,
да синева зимы в стекле оконном,
где месяц у креста, что на Николе,
качнулся, словно лодка на приколе.

А туча лежит, и скучна, и брюхата,
на пряном багряном ветру,
как тучный патриций эпохи заката
на пьяном усталом пиру.

Какими глазами ты небо ни меряй,
но издавна кажется мне:
есть что-то от ждущих распада империй
в вечернем небесном огне,

в огне ежедневном, тлетворном, коварном
и неугасимом, пока
четверг для среды – и захватчик и варвар,
а пятница – для четверга.

Роскошного пурпура небу не жалко:
горит, ни о чем не скорбя.
И чёрная птица – рабыня? служанка? –
танцует уже для себя.

Апшеронским поверьям переча, нырну в темноту –
Ничего не случится, Адыль, сладких снов на посту.
Что случиться могло, всё случилось уже, дорогие:
Как я будни любил! Но без праздника невмоготу.

Как я будни любил!.. Чёрным перцем приправлена ночь –
Это блюдо готовит моряна для нас, северян…
Превозмогший других, уж не мнишь ли себя превозмочь, –
Это библия, может быть? Может быть, это коран?

Тяжесть медленных глаз – на покое беспечном моём.
Мы встречаем не поздно – мы поздно себя узнаём.
Оттого наше счастье – кому-то беда, дорогие.
Так ликуй в одиночку во имя покоя вдвоём!

Но и стрельчатый створ просиявшего в листьях окна,
И платана слоновья нога посреди темноты –
Это всё лишь орнамент, экзотика, грош им цена –
Назови мне окошко, которому молишься ты!

А тогда и платан, и фонтан, и хурма, и долма
Да войдут в твою жизнь, словно в труса – отвага сама.
Что себя нам беречь – надо жизнь поберечь, дорогие!
Ах, ума бы нам каплю – мы так бы сходили с ума…

В ангеле этом живет удалец-шоферюга:
с Сокола через Щипок до Бульварного круга
тоже доедешь, однако есть путь и быстрей.
Полно, Сусанин, мы здесь уже были с тобою.
Нам же ведь нужен Архангел, тот самый, с трубою,
этих, без труб, в нашем городе — как сизарей.

Ты говоришь: без потерь не бывает прозрений.
Если все так, объясни, почему я не гений:
столько терял, а доныне слепее щенка.
Этот вот стон из окошка старинного дома —
было! И стон мне знаком, и окошко знакомо.
Разве не видишь: мы кружим, а цель далека.

Цель далека. Что молчишь? Ты у Господа в штате.
Если тебе подопечный с проблемой некстати —
действуй, пиши докладную, шли на хрен меня.
Но ведь спасая порой по три раза за сутки,
ты мне о смысле пути — ни словечка, ни шутки.
Ты ж не охранник-хранитель. Молчат ли, храня?

Знаю, что грешен: настырен, не слишком доверчив,
утром — подвижник, но — червь бесхребетный под вечер.
Да ведь летим-то мы вместе, покуда ты мой.
Мой ты покуда. Вот только маршрут наш неясен:
в жизнь через гибель, в покой через муку — согласен.
Все же не полный я дурень, мой спутник немой.

Мука, потеря, но только зачем же — кругами?
Мы же здесь были однажды. Да уж не рога ли
в тихих кудрях твоих… Снова беспутье Щипка.
Нет, все в порядке. Ухабы, колдобины, льдины,
ибо все это и значит — «неисповедимы»!
И на руле не крыло, не копыто — рука.

Агнец Ивана Жулидова бел, как туман,
тихо лежащий за старицей ближе к Уралу.
Завтра с рассветом зарежет ягненка Иван…
В небе станицы смеркается мало-помалу.

Смерть, как и жизнь, спозаранку являют себя:
кобчик, ликующий в небе, и мертвый кузнечик.
Жесткую шерстку ягненка с тоской теребя,
что же ты плачешь, любитель стремян и уздечек?

Бабка Жулидова лепит у хлева кизяк,
песню старинную воет, шалава, тевтонка…
Крови ль бояться казакам? Жулидов — казак.
Стало быть, завтра с рассветом зарежет ягненка.

Месяц шабашит за рощей, далеко отсель,
но возникает внезапно и без проволочки.
Больше кулагу, калиновый местный кисель,
ты не возьмешь от жулидовской ласковой дочки.

Полно, блокадный заморыш!.. О, чтоб ты пропал:
завтра же вечером будешь глодать с казаками
кости того, кто был другом твоим, каннибал,
кто так доверчив сейчас под твоими руками.

— Это не тот, — тебе весело скажут, — другой!
Это не тот, у того и ребро жигловатей…
Дочка Жулидова ловкой веселой ногой
будет пихаться: что бабка увидит — плевать ей…

Жизнь, как и смерть, обнаружат себя под закат:
хохотом в горнице, рожками в мертвом ведерке…
Агнец Ивана Жулидова дивно рогат:
словно две свечки… Но солнце давно на пригорке.

Сказать, что жизнь была к нему сурова?
Хватало в ней вина, хватало плова.
Он был грудным, когда о нём «Скупец!» –
сказала мать. В начале было слово.

Он деньги проживал в мгновенье ока,
и нищий за него молил пророка.
И сто пороков числилось за ним,
а этого не числилось порока.

Здоровьем и умом не обделённый,
всегда любимый, иногда влюблённый,
зачем не удивлялся он слезам,
а слыша смех, терялся, удивлённый!..

И праздник был. И там, во время пира,
к нему был обращен вопрос эмира:
– О чем всегда печалишься, певец,
когда с тобою все богатства мира?..

И объяснил поэт исток печали:
– Конец мгновенья скрыт в его начале.
Меня спросил ты, и ответил я –
ещё две фразы в мире отзвучали…

Сказал и вышел. Гурии кружили.
Шербет плескался в иверском кувшине.
– Какой мудрец! – решили вслед глупцы.
– Какой глупец! – так мудрецы решили.

А он, спешивший к той, с которой нежен,
ступил в гнездо змеи в тени черешен.
– …Каков наглец, – подумала змея, –
так ценит миг, а с жизнью так небрежен…

Созревая в условиях разнообразных дворовых помоек,
я в тот август невинность носил терпеливо, как стоик.
Сам предмет моих грёз был настырно томителен, но не конкретен:
плоть без лишних примет, героиня частушек, потворщица сплетен…

Между тем, пара лет как издохла большая война…

Поразительно, как тушевались картины, скульптуры, страницы
пред случайною вылазкой тяжких коленок дворовой блудницы.
Но её нагота – для других, не для нас: пацанвы, малолеток –
знать, куда поважней жили птицы в пролётах тех лестничных клеток.

Между тем, в это лето до осени длилась весна…

Просверк женского тела нагого был смерчем, метелью, самумом!
Август шёл. Теребя серебро, я глядел толстосумом.
Дело было в метро. Среди дня. Подъезжая к «Охотному ряду»,
я форсил – в жиганстве разгульном являл себя миру и граду.

Между тем, серебру и в ту пору – какая цена?

Из тоннельной глухой темноты поезд вылетел к свету.
Видно, дьявол юнцу присоветовал станцию эту.
Что за сон: вдруг в пустыню вагона толпа голых женщин влетела –
я был стиснут весёлым напором нагого и наглого тела!

Между тем только юность не путает яви и сна…

Этот розовый клок, этот дар «Красной розы», нагузник шелковый –
пусть не фиговый лист, ну а всё же покров откровенно фиговый
для очей огольца, чья простая мечта о неведомой плоти –
не имущей лица! – где бы ни был он, реет на автопилоте.

Между тем, как тесна эта давка, как давка тесна!

Сумасшедшие? Пьяные? Или участницы кинокартины?
Сотни две! Из какого же быта? И где режиссёры, кретины,
распустившие эту массовку, – не группу, не горстку! –
прозевавшие этих шалав на погибель подростку?!

Между тем как близка эта кожа, гладка и полна…

Что за день, с озорством охламона, тупым, но азартным,
оборжавший мою молодую диету обжорством внезапным!
Почему эти ноги так пышно растут, не кончаясь так долго?
В этом мире, скупом на погляд, их не может быть столько –

столько смуглых колен из-под шёлкового полотна!

Что же, можно касаться того, что вчера лишь – ножом по сетчатке?
Этот миг – это чушь, это бред, как гранатовый сад на Камчатке!..
Но качается поезд, качаются бедра, хохочут соседки,
и колышутся рядом, как крепкие гроздья сиреневой ветки.

Между тем, адской серой подземной несёт из окна…

И я вспомнил, позорник. Я вспомнил растерянно и утомлённо:
нынче День физкультурника! Вся эта роща познанья – колонна!
Да, колонна спортсменок – ну, там, «Авангард», «Пищевик» иль «Торпедо»…
Вот и всё… Помню где-то читал: «О, вкушая вкусих мало меда…»

«И се аз умираю», – там далее было. Хана!

Так держава однажды о сыне своём проявила заботу.
Иль ждала, чтоб с тех пор на красавиц глядел, подавляя зевоту,
жизнь отдав лишь труду? Иль, напротив, она с шельмовством откровенным
торопила дать Родине новых солдат за бесплодьем военным?

Воля Родины здесь очевидна – идея темна…

Так иль иначе, отрок один в опустевшем вагоне.
Беззаконьям души нет помехи покуда в державном законе.
И любовь к семикласснице в легкой матроске строга и бесплотна.
И одно хорошо: хорошо, что ничто в этом мире не бесповоротно.

Между тем, как и власть поворота не многим дана.

Увидел на странице древней книги
свой портрет и загрустил.

Шестая записная книжка А. Блока.
Запись от 29 июля 1903 г.

Блок был неприятно поражён,
увидав портрет свой в древней книге.
Разглядел ли заговор времён?
Ощутил ли новые вериги?

Отчего ужасно знать душе,
что её земное воплощенье
некогда явилось здесь уже
и явило знаки посещенья?

Уж не оттого ль, что для творца
нестерпимо, горестно и дико
увидать двойной тираж лица –
собственного божеского лика?!

Нет.

Но уж тогда не в том ли суть,
что намного внятней вздор загробный,
если ТАМ сейчас не кто-нибудь –
твой двойник, во всём тебе подобный?

Нет.

Тогда не свалим ли вину
на иные праведные плечи –
на нужду увидеть мать, жену
этого безмолвного предтечи?

Нет.

Тогда зачем его рука
эпизод, пустой первоначально,
принесла на площадь дневника,
принесла смущённо и печально?

Да затем, что совести его
невозможно жить за новой датой,
ничего не помня, ничего
из того, что было с ним когда-то.
И не быть в ответе за уста,
лишь теперь молчащие с портрета,
но привычно внятные тогда, –
невозможно, страшно для поэта.

Вот какой огонь зажёгся в нём.
Это ли не боль для очевидца –
самого себя пытав огнём,
ничего, ни звука не добиться!

Это ли не тяжкая печать
для его живого в слове духа
не отпеть свой образ – отмолчать,
отмолчать беспомощно и глухо…

В речном затоне — как в ночном притоне:
безумства щук, подлянки головля.
И толстый сом, как старый вор в законе,
лежит бревном, желанья утоля.

Но очень может быть, что это — бредни,
рожденные в мечтательном виске,
ведь ничего такого нет ни в бредне,
ни на к березе взвившемся крючке.

Лохнесские чудовища России,
они размером с крупную плотву.
Ее по слухам с речек приносили,
да вот никто не видел наяву.

Вот раз не за рулем, а — пьяный, пеший
взошел на холм, гляжу — передо мной
идут с этапом прочь шишига, леший,
кикимора, волк, лось и водяной.

Покой бездействия в округе, а тем паче —
меж красных домиков Канатчиковой дачи.
Трава, листва, уравновешенные псы…
Летит по ветру одинокая газета.
Но все, про что она — все это где-то, где-то.
А здесь — осенняя остойчивость осы,
осатаневшей от безмолвья и безлюдья
и грозно вставшей надо мною… Да не будь я
старинным, помнящим Зацепу москвичом,
я не поверил бы, что на шоссе знакомом
домишки красные как были желтым домом,
так и остались. Бравый колер ни при чем.

Там над тарелкой местной каши — манной, пшенной? —
так улыбнулся вдруг один умалишенный,
что я почувствовал: он знает, но молчит.
Он разглядел нам путь сквозь марево распада
в Эдем, в Инонию иль просто в Эльдорадо —
глядишь, и карту человечеству вручит.
Но нет, он помнит, что всегда в мгновенье ока
любой Колумб здесь обретет продленье срока
и просто вынужден до выписки скрывать —
какая горькая пустая несвобода! —
секрет благой от человеческого рода,
скрывать от страждущих такую благодать.

Но грянет выписка и, скинувши пижаму,
он одарит улыбкой встретившую даму:
жену, сестру иль мать — по виду не поймешь,
и станет ясно ей: по-прежнему Россия
спасется гением — супруга? брата? сына? —
а жизнь семьи, она пропала ни за грош…
Но в алом мареве сентябрьского заката
дорога в город и безлюдна и поката —
идти легко… «Гори, гори, моя звезда!..» —
опять в окно взывают в буйном отделенье.
И, страшно молвить, в тихом небе, в отдаленье,
звезда тотчас и загорается. Всегда.

В «Китайском летчике» играли танго шведы.
За ближним столиком сердились привереды,
просили лабухов — нельзя ль погорячей.
И дикой скрипочки отравленный ручей
с эстрады меленькой по маленькому залу
бежал в тридцатые, откуда все и беды.

Но беды вовсе не оттуда. Отцепись,
душа гулагская, потрепанная рысь!
Умолкни звон политизированных кружек!
Мы выйдем к площади, и — никаких «наружек».
Да не наивен я, а просто нету мочи
лишь небом в клеточку считать всю эту высь.

Там хлопья снежные рождаются из мрака…
Мне скоро семьдесят исполнится — однако!
Я ничему не научился в этой мгле —
а лишь ловить закат в замурзанном стекле,
да пару дивных тактов различать в бедламе,
да ветер скверов пить со страстью вурдалака.

Мы всё прошляпили: свободу, счастье, дом.
Ты слышишь, Родина? Спасибо и на том,
что одиночество — не страх тому причиной.
Я славно выгляжу, гляжу я молодчиной,
но речь родную, искореженную стебом,
и понимаю я и верю ей с трудом.

И оттого еще милее мне Варварка
и эта уличная шалая овчарка,
какой привычно испугался ты и — зря.
На свете нет светила лучше фонаря!
А боль, как Стенька драгоценную княжну, —
в ночную реку: «Не видала ты подарка!..»

Когда уже Мама-Давид
меня забыл в пыли дорожной,
то я не так смотрел на вид,
как слушал звук какой-то сложный.

Едва он снизу добегал,
я различал, клянусь ушами,
как пел гудок, шипел мангал,
лилось вино, плащи шуршали.

Не понимаю, почему,
но я в вечернем этом граде
почуял вдруг, как гость в дому,
что дом хорош не гостя ради.

Всё в норме: грешники грешат,
творцы творят, враги враждуют,
герои подвиги вершат,
когда лентяи в ус не дуют.

Так отчего же дураком
стою – и вдоха не хватает,
и в горле то растает ком,
то будто снова вырастает?

Молчит Мтацминда. С этих плеч,
наверно, шёпотом иль криком
я должен что-нибудь изречь,
поклясться в чём-нибудь великом.

Но ей со мной не повезло:
она гора и мне не ровня.
…Из города идёт тепло,
как будто там, внизу, жаровня.

Я совсем изнемог от бесовских бесед с книгочеем.
Захотелось летать — я спустился вдоль сосен к качелям.
Лунный окунь плескался в пруду,
да известно, ему наплевать на блесну и мормышку,
а за ловлю в казенной воде, ну, теперь уж не «вышку»,
так иную схлопочешь беду.

А качели — ничьи. Я с утра догадался, что — Божьи…
Как чудесно, качнувшись, взлетев, оказаться в дебоше
стай вечерних, дабы
вновь лететь к синеватой траве с зеленеющей выси,
как царевич Димитрий при честном покуда Борисе,
знать не зная судьбы.

Вера схожа с любовью. При матери общей — не странно.
Обе вовремя к людям приходят: не поздно, не рано.
Это нам дожидаться не в мочь.
Это девушка — прямо с моста в удивленную реку,
не дождавшись, когда Шантеклер пропоет «ку-ка-ре-ку»
и закончится страшная ночь…

Ох, как я высоко!.. Да ко мне уж и птицы привыкли:
что-то даже кричат мне азартное, кажется — «Quickly!»
Да куда уж еще — аж до крон!..
Я заметил, что птицы, как правило, иноязычны:
по-китайски мяучат скворцы, и картавы и зычны
сионистские речи ворон.

Все равно все друг друга на этом ветру понимают…
На веранде две тени друг друга взахлеб обнимают.
Джинн по кличке «Табак»
вырывается из кулака проходящего мимо
просто путника или — скитальца, гонца, пилигрима,
и сникает, слабак.

Ибо джиннам не место в раю, кроме разве «dry jin`a»,
за которым заснул книгочей. Ну, скажи мне, вражина,
что ты вычитал там, на листе?..
И за это заплачено жизнью высокого леса?
Будь ты проклято это величие мелкого беса,
чьи печати — везде!..

Вера схожа с любовь.. Надежда, она покапризней.
Это кажется только, что мы с ней едины, А мы с ней —
то вдвоем, то поврозь.
Вот сейчас я качнусь посильней, и она возвратится…
Слушай птица… Да нет же, не ты, а соседняя птица —
что заплакала? Брось!

Ветки марта темны и негибки.
Я люблю их. Еще я люблю
этот взгляд накануне улыбки,
безответственный дар бобылю.
Что ты знаешь, чтоб так улыбаться?
Вы с весной ошалели. Молчи!
Это призраки бывшего плаца:
кони, прапорщики, трубачи —
будоражат в Хамовниках ночку
и влекут нас по снежным стогам,
и ночную торговую точку
самобранкою стелят к ногам.

А стога, хоть и лёгки, и зыбки,
но подснежную влагу таят.
Этот взгляд накануне улыбки —
будь он проклят, блажной этот взгляд!
Ну и что, что весною повеет,
да и веет уже, как назло.
Все равно ведь никто не поверит,
ибо — некому: всех размело.
Все равно одиноко пробродишь,
где окна золотое пятно.
Все равно ничего не воротишь,
кроме счастья… А на хрен оно?

Везде ли так иль только лишь у нас?
Европы порча, иль азийский сглаз,
или шальная блажь их корреляций —
одни безумцы в гениях, увы:
предвидя смерть от “белой головы” —
пить лимонад и ехать и стреляться!

Знать, где погибель, и идти туда,
боясь костлявой меньше, чем стыда,

и жизнелюбцем будучи при этом,
и видя, как архангел невских льдов
такие строки диктовать готов,
влюбленно пролетев над парапетом!..

У Черной речки — низменный резон.
Но этот невский бешеный озон
главенствует и в центре, и в округе,
и, логике нормальной вопреки,
подгонят сани верные дружки,
и — Бог им помощь — гроб закажут други.