Архив стихотворений Ярослава Смелякова

Не дай вам бог — в леске далёком
иль возле водного пути —
жить в доме отдыха два срока,
два целых века провести.

В день, обозначенный в путевке,
со всех сторон и всех широт
ещё с утра, без остановки,
сюда съезжается народ.

Твою фамилию по чести
контора вносит в общий ряд.
Ты принят. Ты со всеми вместе,
свой отдыхающий, свой брат.

Ты, как участник общежитья,
со всеми делишь круг забот
и радость общую открытья
окрестных всяческих красот.

Уже на этой части суши,
от мест родительских вдали,
друг дружку родственные души
совсем нечаянно нашли.

Уже на вечере вопросов
и в разговорах — просто так —
определился свой философ
и объявился свой дурак.

Людей случайное собранье
сплотилось, словно бы семья:
есть общие воспоминанья,
чуть не история своя.

Ты с ними свыкся незаметно,
тебе нужны и та и тот.
Но вот окончен срок заветный
и день отъезда настаёт.

Несут в автобус чемоданы,
бегут по лестницам.
А ты
стоишь потерянно и странно
средь возбуждённой суеты.

По профсоюзному веленью,
придя сюда своим путём,
сменились, словно поколенья,
твои соседи за столом.

Ты с ними общностью не связан,
и, вероятно, потому
твои — из прошлого — рассказы
не интересны никому.

Им невдомёк и незнакомо
всё то, к чему ты так привык,
средь новых лиц большого дома
чужой зажившийся старик.

Мне во что бы то ни стало
надо б встретиться с тобой,
русской песни запевала
и ее мастеровой.

С обоюдным постоянством
мы б послали с кондачка
все романсы-преферансы
для частушки и очка.

Володимирской породы
достославный образец,
добрый молодец народа,
госэстрады молодец.

Ты никак не ради денег,
не затем, чтоб лишний грош,
по Москве, как коробейник,
песни сельские несешь.

Песня тянет и туманит,
потому что между строк
там и ленточка и пряник,
тут и глиняный свисток.

Песню петь-то надо с толком,
потому что между строк
и немецкие осколки,
и блиндажный огонек.

Там и выдумка и были,
жизнь как есть — ни дать, ни взять.
Песни те, что не купили,
будем даром раздавать.

Краснощекий, белолицый,
приходи ко мне домой,
шумный враг ночных милиций,
брат милиции дневной.

Приходи ко мне сегодня
чуть, с устаточку, хмелен:
посмеемся — я ж охотник,
и поплачем — ты ж силен.

Ну-ка вместе вспомним, братцы,
отрешась от важных дел,
как любил он похваляться,
как он каяться умел.

О тебе, о неушедшем,—
не смогу себе простить!—
я во времени прошедшем
вздумал вдруг заговорить.

Видно, черт меня попутал,
ввел в дурацкую игру.
Это вроде б не к добру-то,
впрочем, нынче все к добру.

Ты меня, дружок хороший,
за обмолвку извини.
И сегодня же, Алеша,
или завтра позвони…

Вдоль полян
и пригорков
дальний поезд везёт
из Москвы на уборку
комсомольский народ.

Средь студентов столичных,
словно их побратим, —
это стало обычным —
есть китаец один.

В наше дружное время
он не сбоку сидит,
а смеётся со всеми
и по-свойски шумит.

И всему эшелону
так близки оттого
кителёк немудрёный
вместе с кепкой его.

Вот Сибирь золотая,
вот пути поворот,
и уже по Алтаю
дымный поезд идёт.

Песни все перепеты,
время с полок слезать.
Вот уж станцию эту
из оконца видать.

Вот уж с общим радушьем
ради встречи
с Москвой
разражается тушем
весь оркестр духовой.

Вот уже по равнинам
в беспросветной пыли
грузовые машины
москвичей повезли.

По платформе скитаясь,
озирая вокзал,
этот самый китаец
потерялся, отстал.

Огляделся он грустно,
пробежал вдоль путей,
а на станции пусто:
ни машин, ни людей.

Под шатром поднебесным
не видать никого —
ни печальников местных,
ни оркестра того,

ни друзей из столицы,
ни похвал, ни обид,
только мерно пшеница
по округе шумит.

Нет ей веса и счёта
и краёв не видать.
Как же станут её-то
без него убирать?

По гражданскому долгу,
как велит комсомол,
он, не думая долго,
на глубинку пошёл.

Не какой-нибудь дачник,
не из праздных гуляк, —
в пятерне чемоданчик,
за плечами рюкзак.

Пыль стоит, не спадая,
солнце душное жжёт.
Паренёк из Китая
на уборку идёт.

И гудки грузовые,
мчась навстречу в дыму,
словно трубы России,
салютуют ему.

В детские годы, в преддверии грозной судьбы,
сидя за школьною партой, веснушчат и мал,
я в букваре нашу заповедь: «Мы – не рабы!» –
с детскою верой и гордостью детской читал.

Дальше вела меня века крутая стезя,
марш пятилеток над вьюжной страною гремел.
«Мы – не рабы и рабами не будем, друзья!» –
я с комсомольцами в клубе фабзавуча пел.

Выше шагай по расшатанной лестнице лет!
К царству грядущего братства иди напролом!
Как же случилось, что я, запевала-поэт,
стал – погляди на меня – бессловесным рабом?

Не в чужеземном пределе, а в отчем краю,
не на плантациях дальних, а в нашей стране,
в грязной одежде раба на разводе стою,
номер раба у меня на согбенной спине.

Я на работу иду, как убийца на суд,
мёрзлую землю долбить и грузить доломит.
Нашу колонну вперёд конвоиры ведут,
рядом <…> и овчарка визжит.

Все нынче пишут о Светлове,
и я, хоть классиком не стал,
но что-то вроде предисловья
к его собранью написал.

Все с ним в пивных глушили кружки,
все целовались с ним спьяна,
нашлись и грешные подружки,
и непорочная жена.

Над незажившею могилой
двенадцать месяцев подряд
они болтают в общем мило
и со старанием острят.

Так что же, может, я ревную
или завидую ему,
ушедшему в страну иную,
в ту, как в соборе, золотую,
полусветящуюся тьму?

Нет. Ведь у нас одна дорога,
за ним иду в разведку я –
от свечки отчего порога
до чёрных люстр небытия.

Я просто издали примерил
костюм вечерний гробовой.
Всё будет так же, в той же мере
немного позже и со мной.

Перед самой войною,
одержим и устал,
у ворот твоих стоя,
я тебя целовал.

Я запомнил ночные
поцелуи твои,
фонари голубые –
наважденье любви.

Я с войны возвращаюсь
в сорок пятом году
и – хоть очень стараюсь –
тех ворот не найду.

Рассказали мне, Лия,
неохотно, с трудом,
что тебя застрелили
немцы в сорок втором.

Нахожу и теряю –
нет, опять не узнал –
где той ночью тебя я
у ворот целовал.

И кладу я впервые
в этот памятный год
васильки полевые
возле каждых ворот.

Вспоминаю в июле, –
сердце, тише тоскуй! –
предрассветную пулю
и ночной поцелуй.

Я родился в уездном городке
и до сих пор с любовью вспоминаю
убогий домик, выстроенный с краю
проулка, выходившего к реке.

Мне голос детства памятен и слышен.
Хранятся смутно в памяти моей
гуденье липы и цветенье вишен,
торговцев крик и ржанье лошадей.

Мне помнятся вечерние затоны,
вельможные брюхатые паны,
сияющие крылья фаэтонов
и офицеров красные штаны.

Здесь я и рос. Под этим утлым кровом
я, спотыкаясь, начинал ходить,
здесь услыхал — впервые в жизни!— слово,
и здесь я научился говорить.

Так мог ли я, изъездивший полсвета,
за воду ту, что он давал мне пить,
за горький хлеб, за легкий лепет лета,
за первый день — хотя бы лишь за это —
тот городок уездный не любить?

Нет, я не знал беспечного покоя:
мне снилась ночью нищая страна,
бетонною, враждебною чертою,
прямым штыком и пулей разрывною
от сердца моего отделена.

Я думал о товарищах своих,
оставшихся влачить существованье
в местечках страха, в городках стенанья,
в домах тоски на улицах кривых.

Я вспоминал о детях воеводства,
где на полях один пырей возрос,
где хлеба — впроголодь, а горя — вдосталь
и вдоволь, вволю материнских слез.

Так как же мне, советскому поэту,
не славить вас, бойцы моей земли,
за жизни шум — хотя бы лишь за это!—
хотя б за то, что в желтых тучах света
в мой городок вы с песнею вошли?

Василь Васильич Казин
семидесяти лет
умён, благообразен
и тщательно одет.

Он сам своих же строчек
лирический герой:
отец – водопроводчик,
а дядюшка – портной.

Он вовсе не зазнался,
певец наш дорогой,
что с Лениным снимался
на карточке одной.

Тем утром пролетарским
его средь запевал
заметил Луначарский,
Есенин целовал.

Ему не нужен посох,
он излучает свет,
лирический философ
своих и наших лет.

Он был все годы с теми,
кто не вилял, а вёл,
его мололо время,
и он его молол.

И вышел толк немалый
из общих тех работ:
и время не пропало,
и он не пропадёт.

Внезапно кончив путь короткий
(винить за это их нельзя),
с земли уходят одногодки:
полузнакомые, друзья.

И я на грустной той дороге,
судьбу предчувствуя свою,
подписываю некрологи,
у гроба красного стою.

И, как ведется, по старинке,
когда за окнами темно,
справляя шумные поминки,
пью вместе с вдовами вино.

Но в окруженье слез и шума,
средь тех, кто жадно хочет жить,
мне не уйти от гордой думы,
ничем ее не заглушить.

Вы не исчезли, словно тени,
и не истаяли, как дым,
все рядовые поколенья,
что называю я своим.

Вы пронеслись объединенно,
оставив длинный светлый след,—
боюсь красот!— как миллионы
мобилизованных комет.

Но восхваления такие
чужды и вовсе не нужны
начальникам цехов России,
политработникам страны.

Не прививалось преклоненье,
всегда претил кадильный дым
тебе, большое поколенье,
к какому мы принадлежим.

В скрижали родины Советов
врубило, как зубилом, ты
свой идеал, свои приметы,
свои духовные черты.

И их не только наши дети,
а люди разных стран земли
уже почти по всей планете,
как в половодье, понесли.

Дочь начальника шахты
в коричневом теплом платке —
на санях невесомых,
и вожжи в широкой руке.

А глаза у нее —
верьте мне — золоты и черны,
словно черное золото,
уголь Советской страны.

Я бы эти глаза
до тех пор бы хотел целовать,
чтобы золоту — черным
и черному — золотом стать.

На щеке ее родинка —
знак подмосковной весны,
словно пятнышко Родины,
будто отметка страны.

Поглядела и скрылась,
побыла полминуты — и нет.
Только снег заметает
полозьев струящийся след.

Только я одиноко
в снегу по колено стою,
увидав свою радость,
утративши радость свою.

Купив на попутном вокзале
все краски, что были, подряд,
два друга всю ночь рисовали,
пристроясь на полке, плакат.

И сами потом восхищенно,
как знамя пути своего,
снаружи на стенке вагона
приладили молча его.

Плакат удался в самом деле,
мне были как раз по нутру
на фоне тайги и метели
два слова: «Даешь Ангару!»

Пускай, у вагона помешкав,
всего не умея постичь,
зеваки глазеют с усмешкой
на этот пронзительный клич.

Ведь это ж не им на потеху
по дальним дорогам страны
сюда докатилось, как эхо,
словечко гражданской войны.

Мне смысл его дорог ядреный,
желанна его красота.
От этого слова бароны
бежали, как черт от креста.

Ты сильно его понимала,
тридцатых годов молодежь,
когда беззаветно орала
на митингах наших: «Даешь!»

Винтовка, кумач и лопата
живут в этом слове большом.
Ну что ж, что оно грубовато, —
мы в грубое время живем.

Я против словечек соленых,
но рад побрататься с таким:
ведь мы-то совсем не в салонах
историю нашу творим.

Ведь мы и доныне, однако,
живем, ни черта не боясь.
Под тем восклицательным знаком
Советская власть родилась!

Наш поезд все катит и катит,
с дороги его не свернешь,
и ночью горит на плакате
воскресшее слово «Даешь!»

Были давно
два певца у нас:
голос свирели
и трубный глас.

Хитро зрачок
голубой блестит —
всех одурманит
и всех прельстит.

Громко открыт
беспощадный рот —
всех отвоюет
и все сметет.

Весело в зале
гудят слова.
Свесилась
бедная голова.

Легкий шажок
и широкий шаг.
И над обоими
красный флаг.

Над Ленинградом
Метет метель.
В номере темном
молчит свирель.

В окнах московских
блестит апрель.
Пуля нагана
попала в цель.

Тускло и страшно
блестит глазет.
Кровью намокли
листы газет.

…Беленький томик
лениво взять —
между страниц
золотая прядь.

Между прелестных
нежнейших строк
грустно лежит
голубой цветок.

Благоговея, открыть
тома —
между обложками
свет и тьма,

вихрь революции,
гул труда,
волны,
созвездия,
города.

…Все мы окончимся,
все уйдем
зимним
или весенним днем.

Но не хочу я
ни женских слез,
ни на виньетке
одних берез.

Бог моей жизни,
вручи мне медь,
дай мне веселие
прогреметь.

Дай мне отвагу,
трубу,
поход,
песней победной
наполни рот.

Посох пророческий
мне вручи,
слову и действию
научи.

Зима стояла в декабре
совсем не шутки ради:
снег на шоссе и во дворе,
в Москве и Ленинграде.

Как белых – в шахматах – успех,
как длительное чудо,
летал повсюду белый снег,
лежал себе повсюду.

Похорошела сразу ель,
мороз трещал, как надо,
почти что целых пять недель,
с походом три декады.

И я всю эту смену дней
с великою охотой
в закрытой комнате моей
без отдыху работал.

Однажды мимо в поздний срок
дорогой недалёкой
проехал Пушкина возок…
Рысак проёкал Блока.

А вслед за ними (хоть темно,
но, кажется, поближе)
Владим Владимыч на «рено»
проехал из Парижа.

Но вот уже, как в горле ком,
с какой-нибудь попойки
промчалась шумно с ямщиком
есенинская тройка.

Неся набор шутливых слов
и узенькую шпагу,
прошёл задумчиво Светлов
своим неспешным шагом.

И сквозь позёмку и метель,
как музыки начало,
вдали Мартынова свирель
возлюбленно звучала.

Зима дымилась на заре,
светлея и крепчая.

Я начал книгу в декабре
и в декабре кончаю.

Мне нынче вспомнилось невольно,
сквозь времени далёкий гул,
те дни, когда у входа в Смольный
стоял китайский караул.

Как это важно, что вначале,
морозной питерской зимой,
сыны Китая охраняли
штаб Революции самой.

Что у твоих высот, Россия,
в дни голода и торжества
стояли эти часовые —
краснокитайская братва.

И Ленин, по утрам шагая
в тот дом, что центром века был,
им, как грядущему Китая,
смеясь, «Ни-хао!» говорил.

Нам не забыть рожденье мира,
кумач простреленных знамён
и под началом у Якира
китайский первый батальон.

Мне Красной Армии главкомы,
молодцеваты и бледны,
хоть понаслышке, но знакомы,
и не совсем со стороны.

Я их не знал и не узнаю
так, как положено, сполна.
Но, словно песню, вспоминаю
тех наступлений имена.

В петлицах шпалы боевые
за легендарные дела.
По этим шпалам вся Россия,
как поезд, медленно прошла.

Уже давно суконных шлемов
в музеях тлеют шишаки.
Как позабытые поэмы,
молчат почетные клинки.

Как будто отблески на меди,
когда над книгами сижу,
в тиши больших энциклопедий
я ваши лица нахожу.

…И в ресторации Дмитраки
Шампанским устриц запивать.

Кто — ресторацией Дмитраки,
кто — тем, как беспорочно жил,
а я умом своей собаки
давно похвастаться решил.

Да все чего–то не хватало:
то приглашают на лото,
то денег много или мало,
то настроение не то.

Ей ни отличий, ни медалей
за прародителей, за стать
еще пока не выдавали,
да и не будут выдавать.

Как мне ни грустно и ни тяжко,
но я, однако, не совру,
что не дворянка, а дворняжка
мне по душе и ко двору.

Как место дружеской попойки
и зал спортивный для игры
ей все окрестные помойки
и все недальние дворы.

Нет, я ничуть не возражаю
и никогда не возражал,
что кровь ее не голубая,
хоть лично сам не проверял.

Но для меня совсем не ново,
что в острой серости своей
она не любит голубого —
ни голубиц, ни голубей.

И даже день назад впервые
пижону — он не храбрым был
порвала брюки голубые.
И я за это уплатил.

Потом в саду непротивленья,
как мой учитель Лев Толстой,
ее за это преступленье
кормил копченой колбасой.

Был вечер по-зимнему синий,
когда я, безмолвен, устал,
в московском одном магазине
в недлинную очередь встал.

Затихли дневные событья,
мятущийся схлынул народ.
За двадцать минут до закрытья
неспешно торговля идёт
____

Вот в это-то самое время
в пальтишке осеннем своём,
замеченный сразу же всеми,
китаец вошёл в «Гастроном».

Он встречен был нами привычно,
как словно до малости свой,
ну, скажем, наладчик фабричный,
а то лаборант заводской.
_____

Как словно и в самом-то деле
он здесь с незапамятных дней…
Лишь губы у всех подобрели
и стали глаза веселей.

Лишь стали радушнее лица:
зачем объяснять — почему.
И вдруг невзначай продавщица
сама улыбнулась ему.

…Я шёл и курил сигарету
и радостно думал о нём,
о маленьком празднике этом,
о митинге этом немом…

Курить, обламывая спички, —
одна из тягостных забот.
Прощай, любезная калмычка,
уже отходит самолет.

Как летний снег, блистает блузка,
наполнен счастьем рот хмельной.
Глаза твои сияют узко
от наслажденья красотой.

Твой взгляд, лукавый и бывалый,
в меня, усталого от школ,
как будто лезвие кинжала,
по ручку самую вошел.

Не упрекая, не ревнуя,
пью этот стон, и эту стынь,
и эту горечь поцелуя.
Так старый беркут пьет, тоскуя,
свою последнюю полынь.

Луну закрыли горестные тучи.
Без остановки лает пулемет.
На белый снег,
на этот снег скрипучий
сейчас красноармеец упадет.

Второй стоит.
Но, на обход надеясь,
оскалив волчью розовую пасть,
его в затылок бьет белогвардеец.
Нет, я не дам товарищу упасть.

Нет, я не дам.
Забыв о расстоянье,
кричу в упор, хоть это крик пустой,
всей кровью жизни,
всем своим дыханьем:
«Стой, время, стой!»

Я так кричу, объятый вдохновеньем,
что эхо возвращается с высот
и время неохотно, с удивленьем,
тысячелетний тормозит полет.

И сразу же, послушные приказу,
звезда не блещет, птица не летит,
и ветер жизни остановлен сразу,
и ветер смерти рядом с ним стоит.

И вот уже, по манию, заснули
орудия, заставы и войска.
Недвижно стынет разрывная пуля,
не долетев до близкого виска.

Тогда герои памятником встанут,
забронзовеют брови их и рты,
и каменными постепенно станут
товарищей знакомые черты.

Один стоит,
зажатый смертным кругом
(рука разбита, окровавлен рот),
штыком и грудью защищая друга,
всей силой шага двигаясь вперед.

Лежит другой,
не покорясь зловещей
своей кончине в логове врагов,
пытаясь приподняться, хоть и хлещет
из круглой раны бронзовая кровь…

Пусть служит им покамест пьедесталом
не дивный мрамор давней старины —
все это поле,
выложенное талым,
примятым снегом пасмурной страны.

Когда ж домой воротятся солдаты,
и на земле восторжествует труд,
и поле битвы станет полем жатвы,
и слезы горя матери утрут,—

пусть женщины, печальны и просты,
к ним, накануне праздников, приносят
шумящие пшеничные колосья
и красные июльские цветы.