Архив стихотворений Владислава Ходасевича

Как волшебник, прихожу я
Сквозь весеннюю грозу.
Благосклонно приношу я
Вам азийскую лозу.
Ветку чудную привейте,
А когда настанет срок,
В чаши чистые налейте
Мой животворящий сок.
Лейте женам, пейте сами,
Лейте девам молодым.
Сам я буду между вами
С золотым жезлом моим.
Подскажу я песни хору,
В светлом буйстве закручу,
Отуманенному взору
Дивно все преображу.
И дана вам будет сила
Знать, что скрыто от очей,
И ни старость, ни могила
Не смутят моих детей,
Ни змея вас не ужалит,
Ни печаль — покуда хмель
Всех счастливцев не повалит
На зеленую постель.
Я же — прочь, походкой
В розовеющий туман,
Сколько бы ни выпил — трезвый,
Лишь самим собою пьян.

I

Редкое выдалось утро, каких выдается не много
Даже весной, а весна — прекрасна в полях Украины,
В вольных, как море степях! — Но кто же первый увидел
Прелесть прохладного утра, омытого ранней росою,
В час, как заря в небесах, розовея, воздушно сияет?
Жавронок первый увидел. На крылышках быстрых он взвился
Ввысь — и оттуда дождем просыпал певучие трели
И разбудил воробьев на крышах, дроздов на деревьях.
Солнце проснулось вторым; румяное, ликом пылает,
Стыдно ему, что оно запоздало, пора за работу:
Кистью слегка провести по цветку; золотистую пудру
Бабочке бросить на крылья; забытую струйку потрогать,
Чтобы чешуйчатой спинкой сверкнул проплывающий окунь;
Яйца лягушек согреть, пшеницы ленивые зерна
Поторопить — и пчелу разбудить лучом веселящим. —
Третьей старушка Гитл, вдова раввина, проснулась
И приоткрыла глаза. Лазурное, чистое небо
Синим повисло шатром. Едва пробившейся травкой
Выгон и поле сверкали. Покой надо всем простирался,
Храма пустого молчанье, — как будто сияньем и блеском
Поражены и земля, и небо — и сами дивятся
Чудной своей красоте… С нагретой постели поспешно
Старая Гитл поднялась, накинула платье и руки
Под рукомойником медным помыла. Тяжелый и толстый
Был рукомойник, старинный. Боками сверкал и сиял он:
Чистили часто его кирпичем толченым. (В подарок
Гитл получила его от покойницы-тетки. А тетка
Ей рукомойник на память в день свадьбы ее подарила…)
Шепот у Гитл на устах: молитвы свои ежедневно
Тихо читает она. Глаза же смеются, сияют:
Кажется ей, что сегодня природа улыбкой умильной
Встретила Гитл, и весь мир ликует обильной красою.
Пестрый старухин кот услыхал, что хозяйка проснулась,
Жалобно жмется к ногам, и мяучит, и нюхает платье.
Впалы бока у него, и клочьями шерсть вылезает,
Время такое кошачье: что ночь — раздаются их вопли.
«На тебе, старый дурак», — на кота проворчала старуха
И, молока в черепок наливши, поставила на пол.
Жадно лакал его кот, устав от ночных похождений.
Глядя на это, и Гитл внезапно в себе ощутила
Точно такой аппетит. И явственно в нос ей ударил
Вкусных вареников запах… Вареники с сыром, в сметане…
Пар благовонный восходит над круглой горячею миской…
И улыбнулась старуха сама над собою: с чего бы
Это желанье у ней? — И стопы направила в погреб.
Погреб ее на дворе. Там сыр и горшки со сметаной.
Только спустилась она — вдруг лай услышала громкий
И человеческий голос: «Пошел ты прочь, окаянный!»
Э, да ведь это Домаха! А Сирка все лает и лает.
Тут подымает Домаха свою суковатую палку.
Видно, собачьей спине пришелся удар не по вкусу:
Взвизгнувши, пес побежал, на трех ногах ковыляя,
Хвост его между ног болтался, трусливо поджатый.
Вышла из погреба Гитл, встречать нежданную «гою».
«Доброе утро, Гитл». «С хорошей приметой, Домаха,
Нынче встречаю тебя: в руке моей полная миска».
«Мир тебе, Гитл» — и Домаха свой посох поставила в угол
Маленькой комнаты той, что для Гитл служила и кухней.
«Ну, а здоровье твое?» «Как видишь, Домаха, недурно.
Медленно я прохожу свой путь по милости Божьей.
Ты-то куда собралась?» «А в церковь, голубушка. Кстати
Хлеба с собой каравай да кувшин молока захватила.
Это отцу Василью: подарочек праздника ради».
«Разве же праздник сегодня?» «А как же? И праздник хороший:
Нынче Микола Малый, забыла ты? Ну, да и наши
Многие нынче выходят по праздникам в поле. Пропала
Вера в народе. К обедне — и то уж немногие ходят.
Все старики, да старухи, насилу живые. Давно уж
Силы не стало браниться с ребятами. Все озорные.
Глянь на него: ведь щенок! А скажи-ка, чтоб шел он к обедне:
Сразу распустит язык: сегодняшний день, мол, такой же,
Как и вчерашний… Все хуже народ. И в церквах запустенье.
Входишь в ограду — там кто? Слепой, хромой да убогий.
Хмурая церковь стоит, а отец Василий — что туча.
Колокола зазвонят — как будто над церковью плачут…
Ну — и из ваших, положим, отступников тоже немало.
Тоже: трефное едят да жарят цыплят по субботам.
Помню, была я девчонкой: в субботу, бывало, все вымрет;
Дрожь по спине пробегала: так тихо и пусто на рынке.
Нынче же — стыд и срам: по субботам — продажа да купля.
Стыдно, ей-Богу, самой покупать у еврея в субботу…
Так-то вот, Гитля. А эти… Ну, — Залман хотя бы к примеру:
Третьего дня приходил, овец продавать. А ведь праздник!
— Залман, — сказала я, — слушай: ужель ты надеешься вечно
Жить да жить на земле? Аль вовсе о смерти забыл ты?
Что тебе скажет Господь? Аль суда ты Его не боишься?
Праздник ведь нынче! — А он — к моему обращается сыну
И говорит ему: — Грица! Отдай-ка ты нам свою матку,
Пусть она будет раввином! — Ведь вот что сказал, безобразник!
Так-то… А что это, Гитля? Зачем тебе сыр и сметана?»
Ей со смущением Гитл отвечает: «Сама не пойму я.
Не было сил устоять: вареников так захотелось —
Просто беда! Говорят же в народе: что старый, что малый…
Долго живет человек, а все дураком умирает».
В это мгновенье до слуха донесся звон колокольный.
Палку схватила Домаха, и хлеб, и кувшин. «До свиданья».
«Путь счастливый тебе». — И гостья уйти поспешила.
— Правильно гоя сказала, — подумала с грустью старуха:
— Хуже и хуже народ! Мы плохи — а дети подавно!
Залман-торговец… А сын мой? А Рейзелэ, внучка? О, горе!
Дай им здоровья, Господь, — а все-таки разве такими
Были когда-то мы сами, и деды, и прадеды наши? —
Думая так, со стены сняла она доску большую,
Сбитую прочно из липы слегка розоватых дощечек.
Темные жилки по ней разбегались красивым узором.
Доску на стол положивши, берется старуха за сито.
Всыпала в сито она муки тончайшей, крупчатки,
Чтобы просеять ее рукой проворной и ловкой.
Снежною пылью, казалось, наполнились дырочки сита.
Снежная пыль расстилалась по гладкой доске и ложилась
Плотным покровом по ней, — сверкающим белым покровом.
Осенью первый снежок не так ли на землю ложится, —
Словно от князя зимы поцелуй и привет ей приносит?
Мелкою, белою пылью мелькает мука, ниспадая.
Вот — пронеслась, промелькнула, как облако. С каждой пылинкой
Точно прошли перед Гитл минувшие дни и недели, —
Долгие годы страданий, минуты короткого счастья.
Вот она — девочка… вот уж — невеста… и мать… и однажды
Вдруг просыпается Гитл старухою, бабушкой… Вот уж —
Рейзелэ, милая внучка, дай Бог ей долгие годы…
Светлою снежное пылью сквозь мелкие дырочки сита
Медленно, тихо мука упадает на гладкую доску.
Гитл, наконец, подгребает ее, на доске образуя
Как бы высокий вал, окружающий впадину. Молча,
Быстрой и легкой рукой муку собирает старуха, —
В мыслях же — Рейзелэ, внучка, дай Бог ей долгие годы.

II

Чистый, невинный и нежный, глаза раскрывает ребенок.
Весь он — как замнутый мир, и в душу его не проникнешь.
Дремлют до времени в ней и злые, и добрые силы.
Но подрастает ребенок под сенью родительских крыльев.
С матерью схож и с отцом; сначала их жизнью живет он;
Дни пробегают за днями; но вот… (Тут Гитл над мукою
Шесть разбивает яиц и белок и желток выливает…
Выливши, месит она рукою привычною тесто.
Вся изменилась мука: прозрачно-янтарная стала.)
Да, настает-таки день: из гнезда выпадает ребенок.
Всякий прохожий к нему рукою своей прикоснется,
Грязью своей замарает; и тяжко, и грубо касанье
Рейзелэ славно цвела, весь дом наполняя весельем;
Песенкой солнце встречала, как жавронок, ранняя пташка;
К вечеру склонится солнце — и Рейзелэ глазки закроет,
Чтоб отдохнуть от дневного чириканья, пенья, плясанья,
От обучения куклы молитвам, от игр на песочке…
Вскоре, однако ж, ее увезли из местечка далеко:
В город отец переехал. И лет через пять лишь старуха
Милую внучку свою опять увидала. Но что же?
В Рейзелэ Гитл не узнала прежнего птенчика. Только
Несколько быстрых мгновений в объятиях бабушки нежной
Слушала Рейзелэ голос минувшего. Но промелькнули
Эти мгновенья, и внучка прекрасные глазки раскрыла,
Словно безмолвным вопросом в старухино сердце глядела,
Чтоб разгадать это сердце, для Рейзелэ ставшее чуждым.
Видела, видела Гитл, что все изменилось, что даже
Сын ее — словно другой. Но глаза закрывала старуха,
Точно боялась она смотреть на все, что творится.
Тесто же стало меж тем на топаз индийский похоже.
Гладкую скалку тогда старуха взяла и по тесту
Крепко ей стала водить по всем направлениям, чтобы
Тесто свое раскатать широким и правильным кругом,
Чтобы его толщина повсюду была равномерна,
Чтобы нигде ни бугров, ни впадин на нем не осталось.
Вот уже тонко оно, как будто прилежным рубанком
Сглажено… Только порой упрямилось липкое тесто,
Цепко, упорно хватаясь за гладкое дерево; к скалке
Точно ласкалось оно, прилипая упрямо и прочно…
Долго с ним Гитл провозилась, умело с работой справляясь.
Минуло целых два года меж этим свиданьем и новым:
Вот уже внучка ее — гимназистка, в коричневом платье
Форменном. Узкие плечи и тонкая талия тесно
Схвачены платьем казенным, как будто бы мощной рукою.
В Рейзелэ все по порядку, по форме, по мерке. Стесненно
Ручкою движет она по указу начальства. Поклоны
Делать ее научили и взвешивать каждое слово.
Книжка в руке у нее: сочинения Пушкина, в красном,
Пышном таком переплете с тисненьями золотом. Книжка
Резелэ строгим начальством дана «за успехи в науках
И прилежанье». За книжкой весь день просидела девчурка,
Стих за стихом нараспев, отчетливо, громко читая.
Пламя в глазах у нее, и пламенем щеки пылают.
Книжка была драгоценна и внучке, и Гитл. Ежедневно
Рейзелэ книжку читала; когда же она засыпала,
Пушкина ставила Гитл на полку, где прочие книги:
Зено урено и тхинос, что сложены Саррой бат Тувим.
Сердце старухино, правда, ее укоряло за это, —
Все ж оправданье она находила такому треф-посул.
Книга ведь эта была не то, что прочие книги Рейзелэ…
В эту минуту стакан достала старуха,
Крепко его приложила к готовому тесту, нажала, —
Словно отточенный нож, краями он врезался в тесто,
И получился кружок, а потом и други такие ж,
Как близнецы, иль сосуды, по форме отлитые общей.
Клещи порядков и правил впиваются в душу ребенка,
Сдавят ее — и по воле, которой противиться тщетно,
Все бытие малыша в суровую форму втесняют.
Вот уж душа у ребенка запугана, скомкана, смята
Долгим и тягостным гнетом, готовым ее уничтожить.
Все убывает она, как свеча под порывами ветра.
Вот уже нет ее вовсе. Но некогда день наступает —
Школу свою ученик покидает, и все его мысли —
Мысли прочитанный книг, и душа его — тоже из книги.
Смотрит на мир он глазами учителя. В гнете учебы
Душу свою потерял он — на время… Тут сыру достала
Гитл, и растерла его, и в глиняной миске смешала
С яйцами. Взявши потом немного этой начинки,
Гитл положила ее на один из кружков, что стаканом
Были нарезаны. Сверху — таким же накрыла кружочком.
Тесто рукой по краям защипнула — и слиплись кружочки.
В школе ребенка душа за себя перестала бороться;
Все получила она из рук учителя чуждых,
Чуждым ученьем прониклась… Но время проходит, из класса
В жизнь вступает она: родным и наставникам радость.
Но из-под гнета оков порой вызволяет ребенок
Душу свою, и она сокровенною злобой, враждою
Вечною полнится к тем, кто ее заставлял поклоняться
Чуждым святыням. Но как же излить ей досаду и горечь?
Вот и влечется она ко всему, что мучители прежде
Ей запрещали так строго… Но годы промчались, и к бабке
Рейзелэ девушкой взрослой в родное гнездо возвратилась.
Только веселья былого не стало в ней. Взор углубился
И опечалился. Молча сидела она и читала
Денно и нощно, пока керосину в лампе хватало.
И захотела старушка порадовать внучку. Из шкафа
Пушкина вынула Гитл. Но губы скривила в гримасу
Рейзелэ, так что старухе обидно за Пушкина стало,
Словно обида его ей в самое сердце кольнула.
И с огорчением Гитл поставила книгу на полку,
Рядышком с зено-урено и тхинос… Еще не готовы
Были вареники Гитл, а там, на плите, уж кипела,
Пар воздымая, вода, — и в горшке пузыри клокотали.
Стала вареники класть в кипяток старуха — и в клубах
Пара сокрылись они… Но залаял Сирка, и тотчас
Ясно донесся до Гитл мужской разгневанный голос.
Вышла старуха во двор и увидела там почтальона.
Рейзелэ почерк знакомый узнала она, и, вернувшись,
С радостно бьющимся сердцем конверта края разорвала,
Ближев к окну подошла, чтобы видеть яснее… Но бледность,
Бледность смертельная вдруг лицо покрывает старухе.
Вот ухватилась она за край стола, чтоб на землю
Прямо не грохнуться тут же. Но вот — овладела собою,
Села на стул и читает… Строк десять, не более, было
В этом письме, но как много сказали старухе те строки!
«Я арестована, жду суда в Петропавловке». Значит…
Рейзелэ, значит, в тюрьме?.. О, Рейзелэ, Рейзелэ!.. Боже!
Мнится старухе, что ближе, все ближе ужасное что-то…
Вот уже близко совсем — подошло, навалилось и давит.
Сил у нее не хватает от ужаса скрыться. А мысли —
Мысли бегут, обрываясь, тускнеют, мешаются, меркнут…
Села старуха и смотрит невидящим взором.
А солнце
Теплое солнце весны, поднялось и залило светом
Поле, и лес, и луга. И луч на лице у старухи
Тихо играет; она же сидит неподвижно и слышит
Рокот и ропот воды, клокотанье, бурленье, — и видит
Пар над горшком, пузыри — и вареники в пене кипящей.

Мясисто губы выдаются
С его щетинистой щеки,
И черной проволокой вьются
Волос крутые завитки.
Он — не простой знаток кофеен,
Не сноб, не сутенер, — о, нет:
Он славой некою овеян,
Он провозвестник, он поэт.
Лизнув отвиснувшие губы
И вынув лаковый блокнот,
Рифмует: кубы, клубы, трубы,
Дреднот, вперед, переворот.
А сам сквозь дым английской трубки
Глядит, злорадно щуря взор,
Как бойко вскидывает юбки
Голодных женщин голый хор.
Ему противна до страданий
Арийских глаз голубизна,
Арийских башен и преданий
Готическая вышина,
Сердец крылатая тревога,
Колоколов субботний звон…
Их упоительного Бога
Заочно презирает он.
И возвратясь из ресторана
И выбросив измятый счет,
Он осторожно из кармана
Какой-то сверток достает.

Тамуза солнце средь неба недвижно стоит, изливая
Света и блеска поток на поля и сады Украины.
Море огня разлилось — и отблески, отсветы, искры
Перебегают вокруг улыбчиво, быстро, воздушно.
Вот — засияли на маке, на крылышках бабочки пестрой…
Там комары заплясали над зеркалом лужицы. С ними
В солнечном блеске танцует стрекоз веселое племя.
В зелень густую листвы и в черные борозды поля —
Всюду проникли лучи; вон там проскользнули по струйке,
Что с лепетаньем проворным бежит по земле золотистой.
Луч ни один не вернулся туда, откуда пришел он,
И ни за что не вернется. Так шаловливые дети
Мчатся от матери прочь — и прячутся; их и не сыщешь.
Поле впитало в себя осколки разбрызганных светов,
Бережно спрятало их в плодоносное, теплое лоно.
Завязи, почки, побеги впитали их в клеточки жадно,
После ж, когда миновала пора изумрудная листьев,
Поле и нива наружу извергли хранимые светы;
Луч поднялся из земли, и зернами сделались искры, —
Зернами ржи усатой, налившейся грузно пшеницы
И ячменя. И всплеснулось золото нижнее к небу,
С золотом верхним слилось, — и со светами встретились светы.
Зной превратился в удушье. Уж нет ни души на базарах,
Улицы все в деревнях опустели, и солнце не властно
Там лишь, где сыщется угол, сокрытый от этой напасти
Ставнем иль выступом крыши… И угол такой отыскался.
Есть на деревне тюрьма. Она ж — волостное правленье.
Ежели к ней подойдете вы с северо-запада — тут-то,
Возле тюремной стены, и будет укромный сей угол.
Трое в полуденный час собрались у стены благодатной.
Первый был Мойше-Арон, что Жареным прозван в деревне.
Случай с ним вышел такой, что дом у него загорелся
В самый тот час, как поспать прилег он на крышу. Спастись-то
Спасся, конечно, он сам, но обжегся порядком… Все лето
Занят своей он работой, работа же его — по малярной
Части. А в зимнее время он дома сидит, голодая…
Кто же были двое других, сидевших с Мойшей у стенки?
Васька-шатун, конокрад, и Иохим — волостного правленья,
То бишь тюрьмы, охранитель и страж. (В просторечье кутузкой
Эту тюрьму мужики называют.) А должность такую
Занял Иохим потому, что был хром. А хромым он вернулся
После кампании крымской… Зачем же судьба их столкнула
Здесь, у стены? А затем, что давно старики замечали:
Ставни в кутузке совсем прогнили от долгой работы.
Ну, заявили на сходе, что надо бы дело обдумать:
Может, давно пора еврея позвать да покрасить?
Спорили долго; но сходу выставил Жареный водки —
И порешили все дело, с Мойшей подряд заключивши.
Вот и стоял он теперь и ставень за ставнем, потея,
Красил, пестрил, расцвечал. Мазнет, попыхтит — да и дальше.
Мойше был мастер известный: уж если за что он возьмется,
Плохо не сделает, нет, и в грязь лицом не ударит.
Ловко покрасил он ставни: медянкойй разделал, медянкой!
Доски с обеих сторон покрасил, внутри и снаружи.
В центре же каждой доски он сделал по красному кругу:
Сурику, сурику брал! Себе убыток, ей-Богу!
И расходились от центра лучи, расширяясь снаружи:
Желтый, и синий, и желтый, и синий опять — и так дальше.
В круге ж чудесный цветок малевал он; уж право — такого
Просто нигде не сыскать: три чашечки тут распускались
Из белоснежного стебля, а в чашечке — вроде решетки —
Клеточки красные шли вперемежку с желтыми. Чудо!
Право, бессильны уста, чтоб выразить все восхищенье!
Видели их мужики — и стояли, и диву давались,
И головами качали: «Ну — Жареный! Ну — и работа!»
Но не закончил еще маляр многотрудной работы.
Гои же рядом сидели, для крыс капкан мастерили.
(Крысы под самой кутузкой огромным жили селеньем,
Днем выбегали наружу и под ноги людям кидались,
Всех повергая в смущенье, а женщин так даже и в ужас.)
Васька с Иохимом сидел, в работе ему помогая:
В этакий зной не до правил, так вышел и он из кутузки,
Чтобы в приятной прохладе беседою сердце потешить.
Вот и рассказывал он про то, как грех приключился,
Как он в кутузку попал за веревку, найденную в поле.
(Пусть уж простил меня Васька: забыл он, что к этой веревке
Конь был привязан тогда, и конь чужой, а не Васькин.)
«Так-то вот, все за веревку», печалился Васька. И был он
Пойман, и к долгой отсидке начальство его присудило.
Заняты делом своим, собеседники мирно сидели.
Клетку из прутьев железных Иохим устроил, внутри же
Прочный приделал крючок для того, чтобы вешать приманку.
Вдруг услыхали они на улице легкую поступь.
Тамуза солнце, пылая, стояло средь неба.
Рынок давно опустел, и улицы были безлюдны.
Кто бы, казалось, тут мог проходить в неурочное время?
Головы все повернули, идущего видеть желая.
Васька, замолкнувши разом, прищурил пронырливый глаз свой,
Мойше-Арон непоспешно в ведерко кисть опускает,
Медленно сторож Иохим капканчик поставил на землю,
Бороду важно разгладил, откашлялся — и вытирает
Черную, потную шею… И все удивились немало,
Старого Симху завидев. Согбенный, с обвязанной шеей,
Спрятавши обе руки в рукава атласной капоты,
Книгу под мышкой зажав, торопливо, легкой походкой
Симха идет. Увидав их, старик улыбнулся, подходит;
Вот — поклонился он всем и беседует с Мойшей-Ароном.
«Ближе, реб Симха, — прошу. Что значит такая прогулка?
Маане-лошон, я вижу, под мышкой у вас». — «Я от сына.
Велвелэ, сын мой, скончался». — «Господа суд справедливый
Благословен!.. Но когда ж? Ничего я про это не слышал». —
Горестно Симха вздохнул и речь свою так начинает:
— Дети мои, слава Богу, как все во Израиле дети:
Все, как ты знаешь, реб Мойше, и Богу, и людям угодны:
Умные головы очень, ну прямо разумники вышли.
Вырастить их, воспитать — немало мне было заботы,
Ну, а как на ноги стали — каждый своею дорогой
Все разбрелись. И заботу о них я труднейшей заботой
В жизни считал. Ведь всегда человек, размышляя о жизни,
Преувеличить готов одно, преуменьшить другое.
Так-то вот выросли дети, и нужно признаться — удачно:
Вовремя каждый родился, и вовремя резались зубки,
Вовремя ползали все, потом ходить научились,
Глядь — уже к хедеру время, и все по велению Божью:
Брат перед братом ни в чем не имел отличия. В зыбку
Нынче ложился один, а чрез год иль немного поболе
Место свое уступал он другому, рожденному мною
Также для участи доброй. Но Велвелэ, младший, родился
Поздно, когда уж детей я больше иметь и не думал.
Был он поскребыш, и трудно дались его матери роды.
Братьев крупнее он был, и когда на свет появился,
Радость мой дом озарила, ибо заполнился миньян.
Был он немного крикун, да таков уж детишек обычай.
Только что стал он ходить, едва говорить научился,
Сразу же стало нам ясно, что вышел умом он не в братьев.
Трудно далась ему речь, а в грамоте, как говорится,
Шел он, на каждом шагу спотыкаясь. Какою-то блажью
Был он охвачен, как видно. Все жил он в каких-то мечтаньях,
Вечно сидел по углам, глаза удивленно раскрывши…
Сад по ночам он любил, замолкнувший, тихий… Бывало,
Встанет раненько, чтоб солнце увидеть, всходящее в росах;
Вечером станет вот эдак — и смотрит, забывши про минху:
Смотрит на пламя заката, на солнце, что медленно меркнет,
Смотрит на брызги огня, на луч, что дрожит, умирая…
Нужно, положим, признать: прекрасно полночное небо, —
Только какая в нем польза? Порою же бегал он в поле.
«Велвелэ, дурень, куда?» — «Васильки посмотреть. Голубые
Это цветочки такие, во ржи, красивые очень.
Век их недолог, и только проворный достоин их видеть».
«Это откуда ты знаешь?» — «От Ваньки с Тимошкой, от гоев
Маленьких». — Часто бывало, что явится глупости демон,
Велвелэ гонит под дождь, на улицах шлепать по лужам,
Глядя, как капли дождя в широкие падают лужи,
Гвоздикам тонким подобны, что к небу торчат остриями.
Стал он какой-то блажной. В одну из ночей, что зовутся
Здесь воробьиными, многих ремней удостоился дурень,
Так что в великих слезах на своей растянулся кровати.
Был он и сам — ну точь в точь воробей, что нахохлился в страхе.
Так вот глазами и пил за молнией молнью, что рвали
Темное небо на части… Но сердце… Что было за сердце!
Чистое золото, право. Бывало и пальцем не тронет
Он никого. Не обидит и мухи. Детишки, конечно,
Часто дразнили его, называли Велвелэ-дурень, —
Да и другими словами обидными: он не сердился,
Горечи не было вовсе у мальчика в ласковом сердце.
Как он любил все живое! Кормил воробьев: ежедневно
Стаей огромной к нему слетались они на рассвете,
Зерна и крошки клевали из рук у него. И бывало —
Сам не успеет поесть, — а псов дворовых накормит.
Пищей с пятнистым котом он делился, был пойман однажды
В том, что таскал молоко окотившейся кошке. Но больше,
Больше всего он любил голубей. Голубятню устроил
И пострадал за нее многократно: ремней, колотушек
Стоило это ему, — и других наказаний. Скажите:
Кто ж это видел когда, — чтоб еврей с голубями возился?
Но устоял он во всем, — и рукой на него мы махнули.
Делал он все, что хотел, и вскоре наполнили двор наш
Голуби всяких сортов и пород. Деревенским мальчишкой
Был я когда-то и сам, но понять не могу я, откуда
Он это все разузнал. И что же ты думаешь, Мойше?
Он и меня научил различать голубей по породам!
Знал их малыш наизусть; вот это «египетский» голубь,
Это «отшельник», а там — «генерал» с раздувшимся зобом
Выпятил грудь; вот «павлин» горделиво хвост распускает;
Там синеватой косицей чванятся горлицы; «турман»
Встретился здесь с «великаном»; там парочки «негров» и «римлян»
Крутят в сторонке любовь, и к ним подлетает «жемчужный»;
Там вон — «монахи»-птенцы, «итальянцы», «швейцарцы», «сирийцы»…
Старец младенцу подобен: уже серебрился мой волос,
Я же учился у сына и стал голубятник заправский…
Вскоре за книги пророков уселся Велвелэ. Мальчик
В сны наяву погрузился. Что в хедере слышит, бывало,
То ему чудится всюду. Пришли на деревню цыгане,
Просто сказать — кузнецы: так он в них увидел египтян.
В поле увидит снопы — снопами Иосифа мнит их;
Спрашивал часто: где рай, где Урим и Тумим, и где же
Первосвященник? Весной, в половодье, все Чермное море
Чудилось мальчику. Холмик — Синаем ему представлялся.
К Ерусалиму дорогу искал он. И понял меламед,
Что недоступен Таммуд его голове — и довольно,
Если он будет хороший еврей. Повседневным молитвам
Велвелэ он обучил и внушил ему страх перед Богом, —
Переменился наш мальчик. Всем сердцем к Творцу прилепился,
Строго посты соблюдал, подолгу молился, как старый,
Даже прикрикивать стал на меня и на братьев: мы, дескать,
Грешники. Мы же его пинками молчать заставляли,
Злили его и дразнили обидными кличками часто:
Цадиком звали, раввином, святошей, Господним жандармом.
Мальчик с тринадцати лет у нас начинает работать.
Начал и Велвелэ наш приучаться к торговому делу, —
Но не затем он был создан. Ты сам все знаешь, реб Мойше:
С самых с тех пор, как пошли с «чертою» строгости, — землю
Нам покупать запретили, и мы превратились в торговцев.
Жизнь, конкуренций, гнет на обман толкают еврея.
Чем прокормиться в деревне? Лишь тем, что пальцем надавишь
На коромысло весов, чтоб чашка склонилась, иль каплю
Где не дольешь в бутылку… Так мальчик, бывало, не может:
«Что говорится в законе? А суд небесный? Забыли?»
«Что ж», отвечаем ему, — «ступай и кричи «хай векайом».
Он же заладил — «обман!» — И рукой на него мы махнули:
«Пусть возвращается к книгам! При нем невозможно работать».
Стянет, бывало, мужик что плохо лежит — и притащит.
Можно б на этом нажить — да гляди, чтоб малыш не заметил.
Прятались мы он него, как от стражника, честное слово!..
В Пурим гостил у меня мешулох один Палестинский —
Плотный, румяный еврей, с брюшком, с большой бородою.
Сыпался жемчуг из уст у него, когда говорил он.
Дети мои разошлись, уставши за трапезой общей.
Все по углам разбрелись: тот дремлет, сидя на стуле,
Тот на постель повалился, дневным трудом утомленный,
Я же остался при госте, и много чудес рассказал он
О патриарших гробницах, о том, как люди над прахом
Западной плачут стены, и как всенародно справляют
Празднество сына Йохаи… И слушать его не устанешь.
Велвелэ рядом сидел… глаза у него разгорелись,
Взор, как железо к магниту, стремился к редкому гостю.
Каждой слово ловя, до поздней ночи сидел он
И уходить не хотел. Когда же на утро уехал
Этот мешулох от нас, наш Велвелэ с ним не простился.
Думали мы: «Неизвестно, кого он еще теперь кормит».
Зная все шутки его, все бредни, мы были спокойны.
Но и обеденный час миновал, — а Велвелэ нету.
Страшно мне стало за сына. Искали, искали — исчез он,
Точно в колодец упал. Спросили соседей: быть может,
Видели мальчика? Нет… Под вечер его на дороге
Встретил знакомый один и привел. От стужи дрожал он.
В эту же ночь запылал малыш, в жару заметался,
Плакал, что больно в боку, — а сам все таял и таял…
Только три дня — и готов. Уж после все объяснилось.
Мальчик ни больше, ни меньше, как сам идти в Палестину
Вздумал — и стал старика у околицы ждать. Ну, мешулох
С ним пошутил и немного подвез его по дороге.
Что же? с телеги сойдя, заупрямился мальчик и вздумал
Дальше идти хоть пешком — и отправился по снегу, в стужу.
Встретил крестьянин его — и привел. Конечно, мы знали,
Что простоват мальчуган, но и прежде казалось нам также,
Что не от мира сего он вышел и в нашем семействе
Гостем он был необычным… Но что за душа золотая!
Умер — и нет уж ее, и дом опустел, омрачился.
Пусто сегодня на рынке, и вот я подумал: зайду-ка
Велвелэ-дурня проведать. Небось, по отце стосковался.
Мимо кладбища, где гои лежат, проходил я и видел:
Все оно тонет в цветах, над могилами ивы склонились.
И одурел я совсем, реб Мойше: взял да и бросил
Сыну цветок на могилку: ведь как он любил, как любил их! —
Симха вздохнул и умолк. Сидел и Жареный молча…
«Ну, брат Василий, — в кутузку! — сказал Иохим: — Подымайся.
Писарь, того и гляди, придет. Не след арестанту
Лясы точить на дворе… Да дверь за собою пркрой-ка!»
Тамуза солнце недвижно стояло средь синего неба.
Море огня разлились… Все искрится, блещет, сияет…

Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь – в самого себя.
День, рaздpaжeнный трубным ревом,
Небес надвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.
И, закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.
Как всадник на горбах верблюда,
Назад в истоме откачнись,
Замри – или умри отсюда,
В давно забытое родись.
И с обновленною отрадой,
Как бы мираж в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей.

Здесь даль видна в просторной раме:
За речкой луг, за лугом лес.
Здесь ливни черными столпами
Проходят по краям небес.
Здесь радуга высоким сводом
Церковный покрывает крест.
И каждый праздник по приходам
Справляют ярмарки невест.
Здесь аисты, болота, змеи.
Крутой песчаный косогор,
Простые сельские затеи,
Об урожае разговор.
А я росистые поляны
Топчу тяжелым башмаком,
Я петepбуpгскиe туманы
Таю любовно под плащом
И к девушкам, румяным розам.
Склоняясь томною главой,
Дышу на них туберкулезом,
И вдохновеньем, и Невой,
И мыслю: что ж, таков от века,
От самых роковых времен,
Для ангела и человека
Непpepeкaeмый закон.
И тот, прекрасный неудачник
С печатью знанья на челе,
Был тоже – просто первый дачник
На рaсцвeтaющeй земле.
Сойдя с возвышенного Града
В долину мирных райских роз,
И он дыхание распада
На крыльях дымчатых принес.

Да, я бежал, как трус, к порогу Хлои стройной,
Внимая брань друзей и персов дикий вой,
И все-таки горжусь: я, воин недостойный,
Всех превзошел завидной быстротой.
Счастливец! я сложил у двери потаенной
Доспехи тяжкие: копье, и щит, и меч.
У ложа сонного, разнеженный, влюбленный,
Хламиду грубую бросаю с узких плеч.
Вот счастье: пить вино с подругой темноокой
И ночью, пробудясь, увидеть над собой
Глаза звериные с туманной поволокой,
Ревнивый слышать зов: ты мой? ужели мой?
И целый день потом с улыбкой простодушной
За Хлоей маленькой бродить по площадям,
Внимая шепоту: ты милый, ты послушный,
Приди еще – я все тебе отдам!

Нине Петровской

И я пришел к тебе, любовь,
Вслед за людьми приволочился.
Сегодня старый посох мой
Пучком веселых лент покрылся.
И, как юродивый счастлив,
Смотрю на пляски алых змеек,
Тебя целую в чаще слив
Среди изрезанных скамеек.
Тернистый парк, и липы цвет,
И все – как в старых песнях пелось,
И ты, шепча «люблю» в ответ,
Как дева давних лет, зарделась…
Но миг один – и соловей
Не в силах довершить обмана!
Горька, крива среди ветвей
Улыбка мраморного Пана…
И снова ровен стук сердец;
Кивнув, исчез недолгий пламень,
И понял я, что я – мертвец,
А ты лишь мой надгробный камень.