Нет, ты не прав, я не собой пленен.
Что доброго в наемнике усталом?
Своим чудесным, божеским началом,
Смотря в себя, я сладко потрясен.
Когда в стихах, в отображенье малом,
Мне подлинный мой образ обнажен, –
Всё кажется, что я стою, склонен,
В вечерний час над водяным зерцалом.
И, чтоб мою к себе приблизить высь,
Гляжу я вглубь, где звезды занялись.
Упав туда, спокойно угасает
Нечистый взор моих земных очей,
Но пламенно оттуда проступает
Венок из звезд над головой моей.
Про себя
Нет, есть во мне прeкpaсноe, но стыдно
Его назвать перед самим собой,
Перед людьми ж – подавно: с их обидной
Душа не примирится похвалой.
И вот – живу, чудесный образ мой
Скрыв под личиной низкой и ехидной…
Взгляни, мой друг: по травке золотой
Ползет паук с отметкой крестовидной.
Пред ним ребенок спрячется за мать,
И ты сама спешишь его согнать
Рукой брезгливой с шейки розоватой.
И он бежит от гнева твоего,
Стыдясь себя, не ведая того,
Что значит знак спины его мохнатой.
Придворная песенка
Спишь ты, Юстина? Я жду у дверей.
— Бог с вами, рыцарь, уйдите скорей! —
Полно, Юстина, я тихо пройду,
Как петушок по дорожке в саду!
— Видела я, петушок наскочил,
Курочку бедную крыльями бил.
— Курочке мил петушок удалой!
Хочешь проверить? — скорее открой!
Предводителю хора
Мупим и Хулим! В литавры! За дело!
Миллай и Гиллай! В свирель задувай!
Скрипка, бойчей, чтоб струна ослабела!
Слышите, чорт побери? Не плошай!
Ни мяса, ни рыбы, ни булки, ни хлеба…
Но что нам за дело? Мы пляшем сегодня.
Есть Бог всемогущий, и синее небо —
Сильней топочите во имя Господне!
Весь гнев свой, сердец негасимое пламя,
В неистовой пляске излейте, страдая,
И пляска взовьется, взрокочет громами,
Грозя всей земле, небеса раздражая.
Мупим и Хулим…
И нет молока, и вина нет, и меда…
Но есть еще яд в упоительной чаше.
Рука да не дрогнет! В кругу хоровода
Кричите: «За ваше здоровье и наше!»
И пляска резвей закипит, замелькает, —
Лицом же и голосом смейтесь задорно,
И враг да не знает, и друг да не знает
Про то, что в душе вы таите упорно.
Мупим и Хупим…
Ни брюк, ни сапог, ни рубашки — но смейтесь!
Ведь лишняя тяжесть от лишнего платья!
Нагие, босые — орлами вы взвейтесь,
Все выше, все выше, все выше, о братья!
Промчимся грозой, пролетим ураганом
Над морем печалей, над жизнью постылой.
В туфлях иль без туфель — всем участь одна нам:
Всем песням и пляскам конец — за могилой!
Мупим и Хупим…
Ни близких, ни друга, ни брата, ни сына…
На чье ж ты плечо обопрешься, слабея?
Одни мы… Сольемся же все воедино,
Теснее, теснее, теснее, теснее!
Тесней — чтоб за ногу нога задевала!
Старик в сединах — с чернокудрою девой…
Кружись, хоровод, без конца, без начала,
Налево, направо, — направо, налево.
Мупим и Хулим…
Ни пяди земли, нет и крова над нами…
Да много ли толку-то в плаче нестройном?
Чай, свет-то широк с четырьмя сторонами!
О, слава Тебе, даровавший покой нам!
О, слава Тебе, даровавший нам кровлю
Из синего неба — и солнце свечою
Повесивший там… Я Тебя славословлю!
Хвалите же Бога проворной ногою!
Мупим и Хулим…
Ни судий, ни правды, ни права, ни чести.
Зачем же молчать? Пусть пророчат немые!
Пусть ноги кричат, чтоб о гневе и мести
Узнали под вашей стопой мостовые!
Пусть пляска безумья и мощи в кровавый
Костер разгорится — до искристой пены!
И в бешенстве плясок, и с воплями славы
Разбейте же головы ваши о стены!
Мупим и Хупим! В литавры! За дело!
Миллай и Гиллай! В свирель, чтоб оглохнуть!
Скрипка, бойчей, чтоб струна ослабела!
Слышите? Жарьте же так, чтоб издохнуть!
Поэту-пролетарию
Байрону, Пушкину вслед, родословьем своим ты гордишься;
Грубый отбросив терпуг, персты на струны кладешь;
Учителями твоими — Шульговский, Брюсов и Белый…
[Вижу, что верным путем ты неуклонно идешь.]
Поэт
Элегия
Не радостен апрель. Вода у берегов
Неровным льдом безвременно одета.
В холодном небе — стаи облаков
Слезливо-пепельного цвета:
Ах, и весна, воспетая не мной
(В румянах тусклых дряхлая кокетка!),
Чуть приоткрыла полог заревой, —
И вновь дождя нависла сетка.
Печален день, тоскливо плачет ночь,
Как плеск стихов унылого поэта:
Ему весну велели превозмочь
Для утомительного лета:
«Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
Певца любви, певца своей печали?»
О, много раз встречались вы со мной,
Но тайных слез не замечали.
Портрет
Царевна ходит в красном кумаче,
Румянит губы ярко и задорно,
И от виска на поднятом плече
Ложится бант из ленты черной.
Царевна душится изнеженно и пряно
И любит смех, и шумный балаган, —
Но что же делать, если сердце пьяно
От поцелуев и румян?
Помню, Лила, наши речи вкрадчивые
Помн<ю>, Лила, наши речи вкрадчив<ые>,
Погасить не смели мы огня,
И, лицо от света отворачивая,
Ты стыдливо нежила меня.
Помню, Лила, эти ласки длитель<ные>
(Жгучий дар девической руки),
Слишком томные и утомительные,
Помню кровь, стучавшую в виски.
О, любовь, как полусон обманчивая!
У запретной пропасти, дрожа,
Мы бродили, ласки не заканчивая,
К<а>к <волчки?> по острию ножа.
С той поры, любовь и жизнь растрачивая,
[В трепете вечерней полутьмы]
Скольким мы шептали речи вкрадчивые,
Скольким клятвам изменили мы.
И когда, за горло цепко схватывая,
Злая страсть безумила меня,
В тело мне впивались зубы матовые.
Полно рыдать об умершей Елене
Полно рыдать об умершей Елене,
Радость опять осенила меня.
Снова я с вами, нестрашные тени
Венецианского дня!
Покрова Майи потаенной
Покрова Майи потаенной
Не приподнять моей руке,
Но чуден мир, отображенный
В твоем расширенном зрачке.
Там в непостижном сочетанье
Любовь и улица даны:
Огня эфирного пыланье
И просто – таянье весны.
Там светлый космос возникает
Под зыбким пологом ресниц.
Он кружится и рaсцвeтaeт
Звездой велосипедных спиц.
Поздно
Я задумался. Очнулся.
Колокольный звон!
В церковь, к свечкам, к темным ликам
Грустно манит он.
Поздно, поздно. В церкви пусто.
То последний звон.
Сердцу хочется больного,
Сердцу внятен стон.
Слишком поздно. Свечи гаснут.
Кто всегда — один,
Тот забыл, что в церкви — радость,
Он — как блудный сын.
Я хочу назад вернуться,
На колени пасть!
Боже, Боже! Дом Твой кроток, —
Надо мною — власть!
Я в тюрьме своих исканий.
Призраки плывут,
И грозят, и манят, манят,
Паутину ткут!
Слишком поздно. В темной бездне
Я ослеп и сгнил…
Будет стыдно выйти к свету —
И не хватит сил.
Подпольной жизни созерцатель
Подпольной жизни созерцатель
И Божьей милостью поэт, —
Еще помедлю в этом мире
На много долгих зим и лет.
Неуловимо, неприметно,
Таясь и уходя во тьму,
Все страхи, страсти и соблазны
На плечи слабые приму.
Стиху простому, рифме скудной
Я вверю тайный трепет тот,
Что подымает шерстку мыши
И сердце маленькое жжет.
По бульварам
В темноте, задыхаясь под шубой, иду,
Как больная рыба по дну морскому.
Трамвай зашипел и бросил звезду
В черное зеркало оттепели.
Раскрываю запекшийся рот,
Жадно ловлю отсыревший воздух, —
А за мной от самых Никитских ворот
Увязался маленький призрак девочки.
Плащ золотой одуванчиков
Плащ золотой одуванчиков
На лугу, на лугу изумрудном!
Ты напомнил старому рыцарю
О подвиге тайном и трудном.
Плащ голубой, незабудковый,
Обрученный предутренним зорям!
Нашептал ты принцессе покинутой
О милом, живущем за морем!
Песня турка
Прислали мне кинжал, шнурок
И белый, белый порошок.
Как умереть? Не знаю.
Я жить хочу – и умираю.
Не надеваю я шнурка,
Не принимаю порошка,
Кинжала не вонзаю, –
От горести я умираю.
Песнь Астарте и Белу
Бел с Астартой! Песня вам!
Зычный филин! Змей из ям!
Воля к страсти! К жизни зов!
Выходите из низов,
Где полынь, где терн заплел
Кипариса ветхий ствол.
Всяк живой — восторг встречай,
Перед ним пути равняй!
Прочь из бездн, из темных ям!
Солнца светел путь и прям.
Пробудилось солнце вновь,
Отравляет хмелем кровь.
Старый хлеб иссяк, но в срок
Озимь гонит свой росток.
Солнце глянуло светло,
Солнце в бездну низошло, —
Птицей властвует порыв,
Птица птице шлет призыв.
Стаи кличут и летят,
Стая к стае, с рядом ряд,
Мчатся, вьются по кругам —
Вот уж пары здесь и там.
Крикни волку в даль степей:
«Вспрянь — и с болью счастье пей!
Встрепенись, как Бог рукой
Мощно схватит мускул твой.
Тайных сил внемли завет, —
Древний ток минувших лет.
Слушай вечности закон;
Полон тайн и мощи он,
Скрыт он в звере и в ростке,
Точно пламень в тайнике».
Человек, восторг встречай,
Светлый путь ему равняй!
Горсть пшеницы золотой
Брошу я в тебя рукой.
В зернах — тайна, в зернах — сок,
В соке — вечной жизни ток.
Тайна в дух твой западет;
Огнь в крови твоей зажжет…
Вспрянь, желай и будь силен:
В этом — мудрость и закон.
Взяв жену, иди в поля,
Там беременна земля:
Поколенья трав живых
Бьют ключем из недр земных.
Тайно в скалах и песках
Зреет новь и тлеет прах.
Жизнью тьма, как свет, полна:
Всюду Бела семена!
Глянь на запад и восток-
Всюду вод кипучий ток
Полн зачатий и родов:
В шумном рокоте ручьев,
В море, сжатом между скал,
Там, где медленный канал,
Где капель поет, звеня, —
В бездне тьмы и в свете дня.
Тайна в дух твой западет,
Властной чарой обоймет, —
Ибо мудрость и закон:
Вспрянь, желай и будь силен!
Песни разбойников татр
1
Эх, как с гор мы спустимся в долины,
Врага одолеем, сами будем целы.
Идите-ка, хлопцы, в долины, в долины,
К королю Стефану, в московские степи!
Налетает ветер с венгерской границы.
Наш Стефан Баторий — что горный орел.
Эй, Стефан Баторий! Веди нас, веди!
За тебя, Баторий, головы сложим…
4
Скоро ты, Яносик, белыми руками
Сундуки купцовские станешь отпирать!
Золото купцовское, королевские деньги
Белыми руками станешь ты считать!…
Эх, Яносик польский, ничего не бойся:
Ни тюрьмы оравской, ни петли тугой,
Ни мадьярских ружей, ни панов богатых,
Эх, Яносик польский, ветер удалой!…
9
Выходи, красавица,
Привяжи коня,
Да в свою светёлку
Пусти меня.
Не гляди ты, девушка,
Что я сед:
И под старым деревом
Корень тверд.
16
Ты свети мне, месяц,
Высоко, не низко.
На разбой иду я
Далеко, не близко!…
Боже, в Польше нашей
Пошли нам здоровья,
В стороне венгерской
Пошли нам удачи!…
Париж обитая, низок был бы я, кабы
«Париж обитая, низок был бы я, кабы
В послании к другу не знал числить силлабы.
Учтивости добрый сим давая пример,
Ответствую тебе я на здешний манер:
Зван я в пяток к сестрице откушати каши,
Но зов твой, Бахраше, сестриной каши краше.
И се, бабу мою взяв, одев и умыв,
С нею купно явлюсь, друже, на твой призыв».
Памятник (Exegi monumentum)
Exegi monumentum
Павлович! С посошком, бродячею каликой
Пройди от финских скал вплоть до донских станиц,
Читай мои стихи по всей Руси великой, —
И столько мне пришлют яиц,
Что если гору их на площади Урицкой
Поможет мне сложить поклонников толпа —
То, выглянув в окно, уж не найдёт Белицкий
Александрийского столпа.
П. Сухотину
Стыд неучтивому гостю, рукой отстранившему чашу.
Вдвое стыднее, поэт, прозой ответить на стих.
Слушай же, Вакха любимец! Боюсь, прогневал ты Флору,
Дерзкою волей певца в мед обративши «Полынь».