Архив стихотворений Владимира Корнилова

Я в таком прохлаждался вузе,
Где учили писать стихи.
На собраньях по нитке в узел
Собирали мои грехи.

Выявляли космополитов,
Чтобы щелочью вытравлять,
И с товарищем у пол-литров
Стал я донышки выявлять.

Слава робкой его улыбке,
Что в те годы была светла,
Слава белой как свет бутылке,
Что от подлости сберегла.

Слава девушкам в главном парке,
Бесшабашным студенткам тем,
Что не очень-то были падки
До высокоидейных тем.

Слава юности, что соплива
И наивна была весьма.
Слава армии, что забрила
И в «телятнике» повезла.

И «губе» хвала, где душою
Отдыхал от сплошной «уры»,
И Отечеству, что большое
И припрятало до поры.

На тихой улице Погодинке
Во имя мира и добра
Собачий лай трясет питомники
С полуночи аж до утра.

По тихой медицинской улице
Осенней полночью бреду
И слышу — узники и узницы
Опять почуяли беду.

Их лай то явственней, то глуше,
И вот уж — черт его дери! —
Не разбираешь: он снаружи,
А может, и во мне, внутри.

И постигая боль собачью,
Я словно сам в стальном лесу
Истошно лаю, горько плачу
И клетку истово грызу.

Не сыщешь доводов для сердца,
Ему неведомо досель,
Что нечего глядеть на средства,
Когда так благородна цель.

Но как безвыходно и сиро
Вдруг станет, отвлечешься чуть,
И все несовершенство мира
Обстанет — и не продыхнуть.

Старость — странность, как Зазеркалье,
Как четвертое измеренье,
Как материи иссяканье
И параметров измененье.

Так и тянет обратно в детство
Всякой сладостью начиняться,
Детективами наглядеться,
Телевизором начитаться.

Что ж, погодки и однолетки,
Пухнут вены и стынут жилы,
И успехи на редкость редки,
Но покуда живем и живы,

Не насытится око зреньем,
Не насытится ухо слухом,
Не насытится угрызеньем
Память сердца, а дело — духом.

I

Старик ворчит. Он стар.
С того небось ворчит.
С того, что слаб, что сдал, —
Ворчание как щит.

Ворчание как круг,
Чтоб не уйти на дно.
Ворчание как друг,
И с ним оно давно.

На фронте, может, был,
А может, и сидел,
А нынче хвор и хил
И вовсе не у дел.

И ты к нему не лезь,
Хотя вы с ним равны,
И на свою болезнь
Гляди со стороны.

II

До смерти было далеко,
Но до испуга близко…
Постукивало домино,
Но звук был глуше писка.

Из капельницы сильный жар
По шлангу капал в руку,
И я в ночи соображал,
Идти откуда звуку.

В окно с больничного двора?
А может, из котельной?
Но доминошная игра
Спех обрела хоккейный,

Как будто заскользили вдруг
Игрушечные клюшки,
И равномерным был тот стук.
Но я лежал в отключке.

Изволнуешься, мамма миа!
Ливнем с лысины лупит пот,
Маляриею аритмия,
Закусив удила, трясет.

Припустила в охотку, ходко,
Так, что слева вовсю горит…
Заполошная идиотка,
Где посеяла прежний ритм?

Махи как умудрилась вымахать?
Что за дикое баловство?
С чистой рыси почти на иноходь
Перекинулась для чего?

Продолжаешь пороть горячку,
В страх кидаешь меня и в дрожь,
За проскачкой даешь проскачку
И не знаешь, куда несешь…

Перепуганы все родные,
И сочувствуют нам друзья.
Ты одумайся, аритмия,
Ты их выслушай. Так нельзя.

Опасаются: мне не выехать…
Но не зря ли тебя кляну,
Потому как любая иноходь
Веселей, чем ни тпру ни ну.

Перегонщики «Икарусов»,
Новые пенсионеры,
Матерились в десять ярусов,
Так поизносились нервы.

Были классные водители,
Не могли стерпеть обиды,
Что сменили их вредители,
Нечисть пришлая — лимиты.

— Что творит лимит с машиною,
— Подпускать опасно близко!
А ему три с половиною
И московскую прописку.

Охраняю вроде сторожа
Будущую стройплощадку
И твержу: — Остыньте, кореши,
Чересчур вы беспощадны.

Что ж такого, если пришлые,—
Тут не зона, не граница,
Да и пришлые не лишние,
Или не для всех столица?

— Ну, защита начинается…
А лимит раздавит банку,
Или вовсе — наширяется
И вползает за баранку.

…Перегонщики
«Икарусы»
Как механики чинили
На морозе в тридцать градусов
И опять лимит чернили.

Мерзлый, волею-неволею
Забегал я в их вагончик.
А потом меня уволили,
Так что не был спор закончен.

Как вы нынче, перегонщики?
Неужели вновь сердиты?
Спор какой идет в вагончике,
Если больше нет лимита?

Может, тоже перестроились
И уже не так вам туго?
Или вовсе перессорились
И ругаете друг друга?

Вам и то, и это надо бы,
Но когда нехваток тыщи,
Уж кого, а виноватого
Даже не ища отыщешь.

Александр его удалил
В Кишинев, а потом в поместье,
Чем свободою одарил,
Уберег от уколов чести.

Мог в столице к полкам пристать —
И не выстрелил пусть ни разу,
Все равно писать-рисовать
Воспретили бы, как Тарасу.

И какая б стряслась беда
Для России — не думать лучше…
А когда б не пошел туда,
Сам извел бы себя, замучил.

…В Петропавловке жестко спать,
Если каешься без оглядки,
А в Михайловском тишь да гладь,
И с опального взятки гладки.

Слух пошел: «Второй Некрасов!..»
Но брехня и чепуха…
Для статей и для рассказов
Этот не впрягал стиха.

Душу радовали кони,
И свидании за селом,
И лукавые гармони,
И гармония во всем.

Правда, пил средь обормотов,
Но зато в работе всей
Нету стертых оборотов,
Тягомотин и соплей.

Что ему журналов травля?
Сын задавленных крестьян
Барина из Ярославля
Победил по всем статьям.

Дар его был равен доле,
А стиху был равен пыл,
Знал он слово золотое
И сильней себя любил.

Жизнь отдавши за удачу,
Миру, городу, селу
Загодя шепнул: «Не плачу,
Не жалею, не зову…»

Счастлив ли Иннокентий Анненский,
Непризнания чашу испивший,
Средь поэтов добывший равенство,
Но читателя не добывший?

Пастернак, Маяковский, Ахматова
От стиха его шли
(и шалели
От стиха его скрытно богатого),
Как прозаики — от «Шинели»…

Зарывалась его интонация
В скуку жизни,
ждала горделиво
И, сработавши, как детонация,
Их стихи доводила до взрыва.

…Может, был он почти что единственным,
Самобытным по самой природе,
Но расхищен и перезаимствован,
Слышен словно бы в их переводе.

Вот какие случаются странности,
И хоть минуло меньше столетья,
Счастлив ли Иннокентий Анненский,
Никому не ответить.

Погулять был и выпить силен,
Сладко жил, хоть без толку.
А отправленный на пенсион,
Растерялся надолго.

Все ж занятье нашел: склеил сам
Лист-гигант, на котором
Разместил, по квадратам вписал
Всех Гольштейнов-Готторнов.

— Ты со мной,— говорит,— не базарь,
Я душою и сердцем
Счастлив, что наконец-то наш царь
Наречен страстотерпцем…

Я молчу, потому что до слез
Жалко мне монархиста:
Размечтался облезлый Портос,
Мол, он граф Монте-Кристо…

Что ж, давай что угодно неси,
И не стану я спорить:
Все равно ведь у смерти вблизи
Что нести — все равно ведь…

Тянулось не год, не года —
Поболее десятилетия,
И ярко светили тогда
Огни-миражи Шереметьева.

А мы не глядели и бед
С обидами не подытожили,
И вынесли вес этих лет,
И выжили, дожили, ожили.

И помнили только одно:
Что нет ни второго, ни третьего,
Что только такое дано,
И нет за Москвой Шереметьева,

А лишь незабудки в росе,
И рельсы в предутреннем инее,
И синие лес, и шоссе,
И местные авиалинии.

Б. О.

Музыки не было, а была
Вместо нее — гитара,
Песнею за душу нас брала,
За сердце нас хватала.

И шансонье был немолодым,
Хоть молодым — дорога,
Но изо всех только он один
Лириком был от бога.

Пели одни под шейк и брейк-данс
И под оркестр другие,
А вот с гитары на нас лилась
Чистая ностальгия.

Был этот голос словно судьба,
Словно бы откровенье,
Нас он жалел и жалел себя,
А заодно и время.

Пел свое, времени вопреки,
И от его гитары
Все мы, усталые старики,
Все же еще не стары.

«Неулыбы вы, неулыбы!» —
Упрекают с улыбкой нас.
Отмахнуться еще могли бы,
Да никак не смолкает глас.

Значит, впрямь был изъян допущен
Где-то во глубине веков,
И, шаля, напускался Пушкин
На поэтов и ямщиков.

Что же это мы, в самом деле,
От безмерных своих причин
Прежде хоть заунывно пели,
А теперь, замрачнев, молчим?

Ну-ка, голову выше быта,
Выше ненависти-тоски,
Все претензии и обиды
Встретим весело, по-мужски!

Не для славы исправим нравы,
А за нравами — времена!
Будем радостны, если правы,
Это неправота мрачна!

В лихолетий, в круговерти
За улыбку давай держись —
Пусть она не сулит бессмертья,
Но зато облегчает жизнь;

Упрощает твою задачу —
Потому и веселым будь.
Улыбайся вовсю!
Иначе
Никому не укажешь путь.

Поэзия молодая,
Тебя еще нет почти,
Но славу тебе воздали,
Не медля, твои вожди;

И те, лет кому семнадцать,
Кому восемнадцать зим,
Уверены: все — эрзацы,
И надо дерзать самим;

И надо смахнуть с насеста
Заевшихся стариков,
Преемственность, и наследство,
И прочую смерть стихов.

Тут сразу без сиволдая
Закружится голова.
Поэзия молодая,
Наверное, ты права.

Но нынче поменьше к лире
Приставлено сторожей,
И ей одиноко в мире,
Свободнее и страшней.

И душу ободрить сиру
Пред волею и бедой
Навряд ли сейчас под силу
Поэзии молодой.

Евг. Евтушенко

Третий час, четвертый
Не кончался гул,
Все равно он твердо
Знал свое и гнул.

Безо всякой фальши,
Сверхнаходчив, быстр.
Сразу — фехтовальщик,
Спорщик и артист,

В телемониторах,
В микрофонах весь,
Весь — напор и порох
И победы спесь!

Перед ним, хоть слишком
Эту жизнь познал,
Сам я был мальчишкой
И мальчишкой — зал.

В одури восторга
Хлопал я, шалел,
Но притом не только
Возраст свой жалел.

Есть у силы сладость:
Слабого толкни!..
Но не сила — слабость
Лирике сродни.

А на нас жестоко
Под мигалок сверк
Двинул прежде срока
Двадцать первый век.

Я начал пилить и строгать,
И вскоре пронзило навылет,
Что оды могу не слагать
Всем тем, кто строгает и пилит.

Не издетства, не искони —
Сегодня на них я похожий,
Умею все то, что они,
Вот разве они помоложе.

Работа — она как алтарь,
Давай причащайся артельно,
А хочешь — себя не мытарь,—
И можешь стараться отдельно.

По этой причине простой,
Призваньем по гроб обеспечен,
Тащился за плугом Толстой,
А Блок даже складывал печи.

Понятно, оно нелегко,
Хватает мозолей и пота,
Но все же меня увлекло
Незримое братство работы.

Уже не один, а в семье
(За что извини меня, логик!..)
Могу я писать о себе,
А это и будет о многих.

Пешки и короли…
Залы, где днем темно…
Жизнь мою извели
Шахматы и кино.

Что меня к ним влекло?
Чёрта я в них нашел?
Шахматы и кино
Были заместо шор.

Пешки и короли,
С молодости маня,
Зорко подстерегли,
Взяли, как западня.

Каждый киносеанс
Был как уход в ничто,
Был как забыться шанс
Сразу минут на сто.

Шахматы и кино —
Скучное бытие…
Лучше бы уж вино,
Лучше бы уж бабье…

Все-таки те грехи
Тем хороши хотя б,
Что за грехи — стихи
Душу вовсю когтят…

Но мне прожить в стихах
Было не суждено:
Гнал меня хлипкий страх
К шахматам и кино.

…Шахматы и кино —
И пустота в душе…
Так-то… И никого
Не удивить уже.

В глуши лесной играют Баха
(Не на рояле — клавесине!),
И старый Бах встает из праха —
И снова в славе, снова в силе.

Звучит средь хвои неземная —
Не знаю — фуга ли, соната,
А наша глухомань лесная
Уверена, что так и надо.

Сквозь ветки до небесной тверди
Воскресшие доходят звуки,
Не это ли и есть бессмертье,
Преодоленье смертной муки,

Преодоленье притяженья
Земли, и времени, и долга?..
И замер я от приближенья
ПолЁта, волшебства, восторга!

За стенкою играют Баха,
И радости моей нет краю,
И взмокла на спине рубаха,
Как будто это я играю,

Как будто я уже причислен —
От музыки окрепший духом! —
К высоким самым, самым чистым
Надеждам, помыслам и звукам.

Гоняет старость и усталость
Бах, заиграв на клавесине.

Такие чудеса остались
Лишь в решете и лишь в России.

Начинался черный день — смешно:
Было мне тринадцать без недели,
Сочинял я «Думу про Махно»
И считал, что нахожусь при деле.

Но отец, меня не ставя в грош,
О моих дерзаниях проведав,
Приказал: «Переведи чертеж» —
И насильно сунул мне рейсфедер.

Только что в седьмой я переполз,
До оскомины, до горьких слез
Ненавидя всякое ученье.
И опять — пожалуйста! — черченье.

Потому-то поднял дикий ор:
«Не хочу! Не буду! Лучше — розги…»
И вдруг дворник крикнул на весь двор,
Чтоб на окна клеили полоски.

Засмеялся я отцу в глаза,
В серые, уже не озорные:
И еще тянулось полчаса,
Прежде чем запели позывные.

…Взявши кружку, ложку, вещмешок,
Молча мой отец из дому вышел.
И никто мне помешать не мог.
И чертежник из меня не вышел.

Бедный дичок загорчил, как досада.
Белый налив до сих пор сахарист…
Яблоки из монастырского сада,
Что же я раньше не рвал вас, не грыз?

Или шатался не больно идейно
По лесостепи, лесам и степи,
И, как назло, попадались отдельно
Либо сады, либо монастыри?

Вот отчего так смущенно и дерзко,
Словно во сне еще — не наяву,
В прежней обители Борисоглебской
Эти ничейные яблоки рву.

…Яблоки из монастырского сада,
Я не найду вам достойной хвалы,
Вы словно гости из рая и ада,
Словно бы средневековья послы.

Вас прививала лихая година,
И, хоть была невпродых тяжела,
Память о ней и горька, и сладима,
И через вас до сегодня жива.

Вот и сегодня в Историю живу
Вновь я уверовал благодаря
Этим бесхозным дичку и наливу
Борисоглебского монастыря.