Архив стихотворений Владимира Корнилова

Горькое и долгое прощанье
С уходящим от тебя тобой,
И тому прощанью нет скончанья
Аж до самой крышки гробовой.

Тут не обретенье, а потеря,
Потому кидаешься в тоску…
Это я прочел не у Монтеля,
Это я в своем нашел мозгу.

Понимаю: мысли всех велики
Супротив такого пустяка.
Только то, что выудишь из книги,
Вряд ли приспособишь для стиха.

Так что ни Христу,
ни Заратустре,
Сколько им с горы ни говорить,
Не раскочегарить наши чувства
И печали не угомонить.

Будешь сам нести свой личный
ужас,
Будешь сам вгонять в строфу
свой вздор,
И как жизнь уходит,
обнаружишь,
Как холодным потом льет из пор.

Вновь дождь: у бога неполадки…
Я мок в окопе и в палатке —

Не на войне, а малость позже,
Поскольку дождь тогда был тоже.

И снова он по окнам лупит,
Как будто он кого-то любит,

А вот ему не открывают,
И он чечетку отрывает.

…Он все такой же забияка,
Хотя лет тридцать не без гака

Прошло с окопа и палатки,
А он опять в большом порядке!

Осенний, летний или вешний,
Он все равно какой-то вечный,

А я, хоть лезу вон из кожи,
Здесь только гость или прохожий.

И ты и я обижены судьбой
И, значит, квиты…
Давным-давно я позабыт тобой,
Ты мной забыта.

Когда теперь гляжу за толщу лет,
Которых сорок,
Мой взор как будто в пелену одет,
Совсем не зорок.

Там все вдали под гнетом темноты,
Там все уныло,
Хотя тебя любил и вроде ты
Меня любила.

Друг с другом не связало нас узлом
Пришла разлука…
И вот на улице не узнаем
Уже друг друга.

Да как же так? Зачем и почему?
Что с нами сталось?
А ничего… Есть этому всему
Названье — старость.

А в старости — все годы позади
И эти — сорок,
И не поверить, что свербил в груди
Любви осколок.

Так напрочь зарастает всякий след
Обиды ранней,
Что никаких таких в помине нет
Воспоминаний.

Я к нему не ревную,
Пусть он жутко красив
И пусть напропалую
Непослушных разил,

Аж со страстью земною,
Всю округу кляня,
Кто, кричал, не со мною,
Тот, мол, против меня.

Я не то чтобы против
Или там супротив,
Но он жизнь мне испортил
И тебя совратил.

И такого к тому же
Любишь больше отца,
Больше дочки и мужа,
И любви нет конца.

Я уже не терзаюсь
И его не кляну,
Издержал даже зависть,
Не ревную к нему.

И тревогой и болью
Сам себя исказнив,
Все равно я с тобою,
И ты все-таки с ним…

Б. Сарнову

Умер Володя Вейсберг,
Умер без суеты,
Умер, наверно, весь бы,
Если бы не холсты —

Призмы, цилиндры, кубы —
В каждом ожог и шок…
Ради такой Гекубы
Он-то себя и сжег.

Белым писал на белом,
Белым, как небытьё,
Чтоб за любым пределом
Вновь обрести свое.

Словно философ с кистью,
Истиной одержим,
Истиной, как корыстью,
Только одной и жил.

Сколько кругом ничтожных
Выжиг, лгунов, пролаз,
А вон какой художник
Все-таки жил при нас.

Лето в городе Гороховце,
Белое и рыже-золотое,
Все в полдневной солнечной пыльце,
Все помолодевшее от зноя.

Крохотный и древний городок
Возле Клязьмы прикорнул укромно,
И ему, наверно, невдомек,
Что отныне лето в нем огромно.

Как охота мне в Гороховец!
…Ошалев от зелени и света,
На холсте он уместился весь,
И в нем лето и все время — лето!

Никаких ни осеней, ни зим —
Лето — в ржави крыш и колоколен!
…Разве ж этак мы изобразим,
Нарифмуем или наглаголем?

Разве нам дана такая власть?
Разве найдено такое слово,
Чтобы краской на бумагу класть
И тебе — пожалуйста! — готовы

Крыши, колокольни, деревца
Рыже-бело-золотого цвета,
И из города Гороховца
Никогда не исчезает лето.

Помнишь, блаженствовали в шалмане
Около церковки без креста?
Всякий, выпрашивая вниманья,
Нам о себе привирал спроста.

Только все чаще, склоняясь над кружкой,
Стал ты гадать — кто свой, кто чужой,
Кто тут с припрятанною подслушкой,
А не с распахнутою душой?..

Что ж, осторожничать был ты вправе,
Но, как пивко от сырой воды,
Неотделимы испуг от яви,
Воображение от беды.

…Я никому не слагаю стансы
И никого не виню ни в чем.
Ты взял уехал. Я взял остался.
Стало быть, разное пиво пьем.

Стало быть, баста. Навеки — порознь…
Правду скажу — ты меня потряс:
Вроде бы жизнь оборвал, как повесть,
И про чужое повел рассказ.

…В чистых пивных, где не льют у стенки,
Все монологи тебе ясны?
И на каком новомодном сленге
Слышишь угрозы и видишь сны?

Ну а шалман уподобен язве,
Рыбною костью заплеван сплошь,
Полон алкашной брехни… и разве
Я объясню тебе, чем хорош…

Словно бы в перекличке
Банджо и контрабас —
За полночь в электричке
За город мчался джаз.

Скопом на барабане,
Струнах и на трубе
Что-то свое лабали
Лабухи о себе.

Видно, нет счастья слаще,
Чувства растеребя,
Мчать по равнине спящей
С музыкой для себя!

…Музыка в электричке,
Смысла в тебе — ничуть,
И потому-то трижды
Благословенна будь!

Кто ты ни есть — искусство,
Почва или судьба —
Нету в тебе паскудства,
Музыка для себя!

Только восторг свободы
Да разворот души —
И никакой заботы,
Проповеди и лжи!

…Сильно меня задела,
Ужасом осеня,
Исповедь без предела,
Музыка для себя!..

Надо бы жить попроворней,
Строгость меня извела:
Взял — разменялся на корни,
И ни листвы, ни ствола.

Зряшно, подземно и слепо,
Все свое пряча внутри,
Маюсь без краюшка неба
И без полоски зари.

Жизнь ты моя нутряная,
Что же ведешь в никуда,
Роешь, меня зарывая?
Корень — он вроде крота.

Может, и мог бы покорно
Деревцем чахлым цвести,
Да разменялся на корни —
И ни ствола, ни листвы.

Что это — страх или подвиг?
Точный расчет или бред?
…А на земле и не помнят:
Помер такой или нет.

Сорок четвертый троллейбус
В полдень заполнен на треть.
Стоя у дверцы, проедусь,
Чтоб на тебя посмотреть.

Словно из старости в юность,
Словно бы через кордон,
Еду и зверски волнуюсь,
Чуть забелеет твой дом.

Добрый мой, славный товарищ,
Плоть моя, радость моя,
Ты не меня повторяешь,
Ты продлеваешь меня.

И, как подросток, неловок,
Чту я твое волшебство
Целые пять остановок,
Пять остановок всего.

Я тебя зарабатывал кротостью,
И охотою лезть на рожон,
И дурацким хожденьем над пропастью,
Хоть для этого не был рожден.

Я тебя зарабатывал верностью
Стихотворной и просто земной,
И открытостью, и откровенностью,—
Все равно ты была не со мной.

Потому, как в заклятии адовом,
Вдохновляясь и плача зараз,
Я три года тебя зарабатывал —
На четвертый ты только сдалась.

И теперь уж до самой до гибели
Ни за что не расстанусь с тобой,
И плевать, что парнишка из Библии
Страждал дважды по семь за любовь.

То предание ветхозаветное —
Было, не было — не разберем,
И скорее всего и наверное
Там напутали с календарем.

Учитель болен был и недоволен,
Мои стихотворенья разносил,
А я терпел, как нерадивый воин,
И даже снисхожденья не просил.

Была зима.
Учитель был простужен.
Дрожал в чужом нетопленом углу.
А я, чудак,
Надеялся на ужин,
На рюмку водки и на похвалу.

Он был худой.
Высовывались кости
Из ворота дешевого белья,
А мне казалось,
что ему все просто,
Что ниц пред ним повержена Земля.

Не потому ли,
Хоть об стенку бейся,
Хоть переламывайся пополам,
В ответ цедит:
— Вы не бездарны, Берсы,—
Как Лев Толстой никчемным сыновьям.

Тоски и боли поровну изведав,
Терпел стрезва,
терпел и во хмелю,
Терплю и нынче.
Средь живых поэтов
Его любил всех крепче и люблю.

Но если вдруг теперь мои похвалит
Стихи,
где шлаку больше, чем руды,
Мне хочется его обрезать:
— Хватит! —
И горько мне от этой доброты.

1

В благодатном веке
Без гроша, тишком,
Частию в телеге,
Частию пешком
В Петербург добрался
Юноша Бутков,
И ему достался
Худший из углов.
Жизнь в углах неладна,
Смрад в углах и страх.
Надобно таланта —
Не пропасть в углах.

2

От солдатской доли
Откупившись в долг,
Стал писать в неволе,
Но велик ли толк?
Вроде достоверный
Сочинит рассказ —
“Нет, не Достоевский!..» —
Слышит всякий раз.

3

Не дурак, не лодырь,
Хоть не в меру пил,
Он и впрямь не Федор
Достоевский был.
У того дорога
Из углов крута:
С плаца до острога,
Дальше — в рекрута…
И хотя в падучей
Сотрясалась плоть,
Но ее получше
Охранял господь.

4

Был Бутков напуган,
Нелюдим и зол.
Как за нитки — кукол,
Прототипы вел.
Дело шло не ходко,
И пришли в свой срок
С водкою чахотка,
Госпиталь и морг.

5

Господи, помилуй,
Ну зачем ты дал
Юноше унылый,
Невеликий дар?
Не деля на части,
Весь бы выдал кус —
Без того несчастья
Наводнили Русь.
Дар — не пайка хлеба,
Не для бедняков…
И не узрел неба
Из угла Бутков.

6

Маленький писатель —
Это что за червь?
Ты таких, создатель,
Наплодил зачем?
Где добыть им славы,
Мир перевернуть,
Если сердцем слабы
И таланту чуть?..

Ну и стояло пекло!
Ну, доложу, пекло!
Тут не опишешь бегло,—
Время едва текло.

Парило и парило,
Долгий держался зной.
Словно планер,
парило
Лето над всей землей.

Молодо, яро, добро,
Жадно земля жила.
И неправдоподобно
Я умолял: — Жара,

Надобно продержаться!
Раз уж твоя страда,
Страждь!
Вдруг тебе удастся
Сразу и навсегда!
Жарь же, раскочегарь же!
Я тебя не продлю…

Но на декаду раньше,
Не по календарю
Перед рассветом оземь
Грохнулись небеса…
И потянулась осень,
лач дождевой начался.

Кто она — черту известно.
Взор из-под челки сердит.
Вечно напротив подъезда
С вечной работой сидит.

Выйду — посмотрит подробно,
Строчку заполнит крючком,
И отчего-то под ребра
Вновь саданет холодком.

Бред?
Несусветная дикость?
Полный в мозгу кавардак?..
Что ж мне мерещится Диккенс —
«Повесть о двух городах»?

(В Сент-Антуанском предместье
Тоже плела приговор,
Тоже вязала из шерсти
Сводки на сотню голов.

Злобной волчицей рычала —
Сгинула, точно овца…
Кто подстрекает начало,
Плачет еще до конца…)

Так что с вязаньем помедли,
Яростный взгляд опусти
И погребальные петли
Ради себя распусти.

Вяжет…
А жизнь по привычке
Ладит нехитрый уют.
Мимо бегут электрички,
Дети и птицы поют.

И о районе не скажешь,
Будто похож на Париж…
Что ж ты все вяжешь и вяжешь,
Что исподлобья глядишь?

Кто не мастер — несчастен
И удачи лишен.
К жизни он непричастен,
От нее отрешен.

Неспокойно, негордо
Ходит он по земле,
Потому что при ком-то,
А не сам по себе.

А уж бед и напастей
Нипочем не избыть,
Как возжаждет немастер
Вдруг за мастера слыть…

Не от той ли причины
Полпланеты встрясло?!
А ведь все получил бы,
Возлюбя ремесло,—

Трезвость веры и мысли,
Повседневную высь.
И бессмертье при жизни,
И посмертную жизнь.

Только жаждет он снова
Не добра, а вранья,
И рыдает в нем злоба,
Как мотор без ремня.

Мой товарищ ходит по Парижу,
Ручкается с Эльзой Триоле…
Я, несчастный, музыки не слышу,
Словно все притихло на земле.

Никоторой трели,
ни обрывка,
Ни ползвука, просто ни черта…
Словно все примолкло и обрыдло
И на череп вздета глухота.
Жизнь как печь, которая не тянет,
Хоть дрова кидаешь без конца.
Темнотою завалило память,
А из будущего —
ни словца,
Никакого отзыва, ни свиста…
Даже жилка смолкла у виска,
И одна тоска самоубийства,
Самая российская тоска.

Ей-богу, твои ухищренья смешны,
Стыдливая, бедная лира…
Красивым девчонкам стихи не нужны,
И это вполне справедливо.

Для женщин счастливых, для крепких мужчин
Поэзия — мелкая ставка.
Их поприще — жизнь, и, как всякий почин,
Она их берет без остатка.

Как мало веселых и звонких людей!
Поэтому грусть в дешевизне.
Читатель стиха, поскорее редей
Во имя вершителя жизни!

Когда в мирозданьи совсем никого
Жалеть уже станет не надо,
Засяду писать для себя самого,
Не зная ни капли пощады.

А. Гастеву

Этот стих тебе с любовью,
Если только разрешишь…
Ты меня из Подмосковья
Перекидывал в Париж.

В той закусочной у пруда
И разбитого шоссе
Возникали, словно чудо,
Тюильри, Шанз-Элизе.

Для стакана выбрав место,
Как факир из рукава,
Ты выхватывал де Местра,
Энгра и Делакруа.

Словно впрямь в Пале-Рояле
Десять лет твоих прошли,
А не на лесоповале
На краю родной земли.

И, глаза устало сузив,
Помрачнев навеселе,
Ты расхваливал французов
За уверенность в себе,

За достоинство и гордость,
Непрощение врагу…
И смолкал, упрямо горбясь,
Словно взвешивал тоску.

Так стоял, как будто грезил,
Хмуро, медленно зверел,
И созвучно «Марсельезе»
На столе стакан звенел.