Архив стихотворений Владимира Британишского

Уже и Грибоедов был убит,
и Пушкин. Никого не оставалось.
Старик Крылов, нечесан и небрит
(как светская молва о нем твердит),
влачит свою безрадостную старость.

Крылов лежал (лежачего не бьют).
Не бунтовал (бунтовщиков казнили).
Валялся, не одет и не обут,
в постели, как в прижизненной могиле.

Он пережил царицу, двух царей
и только николаевского царствованья
не одолел: уже он стал старей
и ждать устал.
Когда-то юность яростная
сулила новый век, и этот век
вот-вот уже достигнет середины —
а впереди просвета нет и нет
(ну, прожил бы он восемьдесят лет —
чего дождался бы?), и ни единой
надежды: взгляд встречает тьму и тьму.

И, смиловавшись, смерть пришла к нему.

Мальчики, сделавшие карьеру…
Что ж, приглядимся и к ним. К примеру,
«Модинька» — тайный советник Корф.
Жаль ему тех, кто с поры Лицея
верит, беззубея и лысея,
в детские бредни. Пустой восторг!
Братство до гроба! Союз до гроба!
Гроб?.. Но к нему далека дорога.
Каждый приходит к нему один.
Кем? Губернатором? Генералом?
Или всего только добрым малым,
то есть в ничтожестве до седин?

Кем-нибудь стал ты или не стал им?
С Анной? Владимиром? Станиславом?
В чине каком и женат на ком?
Стал ты чиновником образцовым
или беспутным и непутевым
оригиналом и чудаком?

Крутятся разные варианты
судеб. Несбывшиеся таланты…
И добросовестности триумф
в царствованье царя Николая:
царь, на мятежных гневом пылая,
труженикам воздает за труд.

Тот, кто достоин, достиг удачи.
Кто был пропащим, пропал. Тем паче —
тот, кто был жертвой пылких страстей.
Так Кюхельбекер погиб и Пущин.
А ведь дано было всем живущим
распорядиться жизнью своей.

Сорокалетний, на полдороге,
может уж Корф подводить итоги,
выслуженный пожинать успех.
Порассуждать, хоть с самим собою…
Богом? эпохой? царем? судьбою? —
выделен и вознесен, из всех.

Благополучен он в службе царской.
Благословил его сам Сперанский
(впрочем, старик уж не тот, что встарь!).
Царь его жалует. А отныне,
с нового года, он — на вершине,
он — государственный секретарь!
…Модинька! Жаль мне тебя, чинушу!
Все обретя, потерял ты душу.
Да и обрел ли ты что? Взгляни!
Те неудачники, те бедняги,
те, что чинов лишены и шпаги,
опередили тебя они!

Смотри, сколь многого успел достичь
почтенный Николай Иваныч Гнедич!
Статский советник был и двадцать тыщ
оставил по себе наличных денег.
Он выкарабкался из нищеты
и ел на серебре, имел часы
и табакерки золотые, орден
с брильянтами. Но был угрюм и скорбен.
И неосуществленные мечты
тащил, как горб. Не старостью был сгорблен:
последекабрьский петербургский мрак,
сугубя невских тундр сырую стужу,
объял судьбу и службу, дом и душу.

«Душа, душа… (он жалуется так)…
Ты не могла…»

Лобанов, сослуживец,
с которым и Крылов, и Гнедич сжились
(а может, просто свыклись: жребий свел),
Лобанов, аккуратный их коллега,
душеприказчик Гнедича, нашел
отрывок этот, а спустя полвека
он был опубликован.

«…не могла…» —
тут Гнедич обессилел как-то сразу
и не докончил ни строку, ни фразу,
ни стих. Не смог. Такие вот дела.

А дальше были похороны. Был
февраль, и снег, и северное небо…
Потомок запорожцев, он любил —
свободу. Пылко. «Дико и свирепо»
(как пишет он о земляках своих).
А жил — в неволе. Не окончив стих,
он рухнул, задохнувшийся от крика:
«…Ты не могла!..» И замолчал. Затих.

А говорили, якобы от гриппа
он умер.

Айвазовский.
Но не Черное море, а вид в окрестностях Петербурга:
чайки, злаки (может быть, тростники?),
лодка, лежащая на песке, на ней сидит человек,
дата — 1835 год.
Пушкин был еще жив.

Воробьев.
М. Н.
«Осенняя ночь в Петербурге»:
сфинксы, луна, блеск Невы, световые эффекты
(за десятки лет до Куинджи),
дата — 1835 год.
Пушкин был еще жив.

Эпоха Пушкина? Эпоха — ничья.
Может быть, даже Пушкин — один из прохожих,
идущих осенней ночью по набережной,
и он уже видит сфинксов,
вот-вот минует здание Академии художеств,
та же самая луна вверху, а внизу та же самая Нева,
но живописец взмахнул, как палач топором, отрубил,
оставил фигурку за пределами этой картины…
Его здесь нету.
Но вот они, эти сфинксы.
Вот эта набережная.
И картина, вот она, есть.

Конюшенная церковь
мундирами полна.
Ни одного тулупа
или зипуна.

Один лишь Никитенко
от всех от них:
бывший крестьянин,
из крепостных.

«Бедный Пушкин!
Тебя уже нет.
Зачем тебе нужен был
высший свет?

Зачем ты в эту касту
хотел попасть?
Ты ведь был призван
стать выше каст!

Тебя теперь хоронит
сановная знать —
бросили на сани,
везут, как кладь.

Крестьянские сани,
под соломой гроб —
везут тебя в деревню,
как колоду дров.

Подальше от столицы,
с глаз долой!..
Лежать тебе в мужицкой
в земле сырой!..»

Слова так печальны
и так просты.
Почти как причитанья.
Как плач почти.

Записки. В нескольких строках
автор описывает, как
Пушкин отцу его, поэту,
читал памфлет против писак:
скользил, летая по паркету,
«будто катаясь на коньках».

А дальше — письма разных лиц,
обрывки сплетен, небылиц,
подробности о пышном бале,
где Пушкин тоже был, с женой,
и что, мол, Геккерн молодой
приличья нарушал едва ли.
Но этот вздор о пустяках
и попадание впросак
и вера мнениям и свету
простятся: автор как-никак
оставил фразу нам — вот эту:
«…будто катаясь на коньках…»

Историк — тщательность сама
(но не лишенный и ума) —
увидел фразу средь письма,
источник средь песков бесплодных.
Источник проливает свет,
где именно провел Поэт
один из вечеров свободных.
И все. Жемчужное зерно
историком извлечено.
А нужно именно оно,
не так ли? Да. Пожалуй. Но
навозной куче уподоблен
тот человек с егю письмом.
Не слишком ли большим добром
прирост познания удобрен?
Историк, разгребавший хлам
и фразу откопавший нам,
весьма доволен был собою.
Пошла та фраза по рукам.
А человек остался там,
весь человек, с его судьбою.

И хоть к Поэту он имел
лишь косвенное отношенье,
но он ведь жил: он пил и ел,
он думал, чувствовал, хотел,
он, может быть, душой болел
и бедных искренне жалел.
Бог весть. Тень остается тенью.

1. Зеленая долина

Что ж поделаешь: возраст. Старею. Не стану,
как молодой Мицкевич к Чечоту и Зану,
писать письмо к кому-то с юношеским жаром,
увлекшись майским утром и пейзажным жанром,
живописуя в красках, трепетно, любовно
зеленую долину в окрестностях Ковно.

Горы, средь них — долина: то уже, то шире.
Солнце взошло недавно (он вставал в четыре),
но горы тень бросали; как едешь ущельем,
то те, то эти склоны, вслед за освещеньем,
зеленели на солнце, в глубине ж долины
тень была. А по склонам — деревьев куртины
(как в парке, чьи красоты Трембецкий прославил).
Мицкевич, план за планом, всю массу представил
рябин, черемух белых, ветвями сплетенных,
темно-зеленых елей и белоколонных
берез. Но здесь поэту мир немой наскучил,
и фильм он в этом месте внезапно озвучил,
дал слышать пенье пташек и журчанье речки,
чтоб слушатель и зритель острее и резче
воспринял центр пейзажа — крестьянок-литвинок,
с корзинками долиной идущих на рынок…

Мицкевич той долине верен, как влюбленный:
в «Гражине», в «Валленроде» (прощаясь
с Альдоной,
Конрад там вспоминает о «нашей долине»).
А позже, много позже, в парижской пустыне,—
все долины и горы, все деревья, травы,
реки, ручьи, озера, ельники, дубравы
Литвы и Беларуси уложит художник
в эпически спокойный тринадцатисложник.
Помните, в третьей книге, где граф с Телименой
и тут как тут Тадеуш, следивший за сценой,
но не граф с Телименой, не Тадеуш даже,
главное там — деревья, черемуха та же,
которую Мицкевич украсит и хмелем,
буки и дуб добавив к березам и елям,
боярышник припомнив, калину, малину,
богаче и пышнее создаст он картину.

Но в том наброске быстром, в том письме из Ковно —
он сам, живой и пылкий и скачущий конно!

2. А. М. 1823

Только «А. М.» и год —
на валуне, в долине.
Речка внизу течет,
так и течет поныне.
Разве что вот грязна,
да и неблаговонна,
а ведь была она
чистой во время оно.
Ну, да чего уж там.
Ладно. Скажем спасибо
лиственницам, дубам,
соснам — так и росли бы
дальше, как и растут…
Древопоклонник страстный,
к этим, растущим тут,
рвался он в годы странствий,
с Лемана и с холмов
Рима, от римских пиний,
к этим, что и без слов
поняли бы, к долине
(полной когда-то птиц…
Ну, да чего уж. Ладно.)…
Но не достиг. И Стикс
не переплыть обратно.

Да, но ведь он не весь
умер. Пресуществился.
Камень, лежащий здесь,—
тоже его частица.

3. Прощание с Литвой

Романтик виленский в Гарольдовом плаще
прощался загодя с Литвой зеленохолмой
и якобы всплакнул у друга на плече,
коль верить версии, какую друг запомнил.
«Прощай любимый край!..» — Вот тут он
и всплакнул,
на первом же стихе «Прощанья Чайльд-Гарольда».
Казенный дом его нисколько не согнул,
не испугал его. Но — дальняя дорога…

Быть может, и Сибирь маячила пред ним.
Быть может, Петербург был по-сибирски страшен.
Но хоть бы он и знал, что там — Одесса, Крым,
и этим не был бы отъезд печальный скрашен.

Лишь в ночь последнюю, беспечный, как студент,
он пел и пировал («Гей, насладимся жизнью!..»),
импровизировал под аккомпанемент
флейтиста Фрейенда… Да так и не ложился:
пируем до утра!

Но вот и рассвело.
Звонили к утрене, и город просыпался…

Он ясновидцем был, но разглядеть всего
не мог, а может быть, совсем и не пытался.

Копыта цокали по гулкой мостовой.
Друзья за бричкой шли до самой Погулянки.
И тут уж взор его застлало не слезой,
а Немана волной и синевой Паланги.

Прощай, любимый край! В изгнанье путь лежит.
Равно где изнывать от холода иль зноя.
Прощай, любимый край,— навеки и навзрыд:
как в этом выкрике: «Litwo, ojczyzno moja!..»

«Братья-разбойники». «Кнут» и «острог» —
два бунтовщически-каторжных слова.
Волга. И сквозь байронический слог —
тени то Разина, то Пугачева.

Волга. И Астрахань (в черновике,
в первом наброске сценария-плана).
Песня: поют и плывут по реке…
И есаул предает атамана.

Движется, движется план и сюжет —
к Лобному месту, на площадь, на площадь…
Но и бессвязный, бессмысленный бред
брата больного о том же пророчит:
Лобное место. Туда он и гнет:
площадь, толпа и палач беспощадный…

«Если читательниц не отпугнет,—
пишет Бестужеву,— то напечатай».

«Если читательниц…» Или другой
дуры: цензуры.

Бестужев хлопочет.
Вышел журнал — в двадцать пятом, весной.
А в декабре — вышли на площадь:
Лобное место…
А будут там все,
только не всем еще время приспело.
Он ведь не зря (в том же самом письме)
вспомнил зловещее «слово и дело!».

Пуля свинцовая, два ли столба —
царская милость в любых вариантах.
Лобное место — сюжет и судьба.
Он ведь не зря именует себя
(Левушке, в письмах): «Разбойник-Романтик».

Даже пытался сдружиться с царем.
Пробовал даже любить свои цепи.
Все же — казнили: в тридцать седьмом.
Спрятали тело в Конюшенной церкви.

«Братья-разбойники» — «кнут» и «острог»…
Будто ему уже было известно:
жизнь — лишь отсрочка, а близится — срок:
Черная Речка — Лобное место.

«Оссиановские облака»,
«скандинавская» ночная буря…
В «Путешествии» что ни строка —
подчинен ландшафт литературе.

Но, отдав литературе дань
и над ней и над собой возвысясь,
некую поэт преступит грань:
это в нем проснулся живописец.

И тогда уж черт ему не брат!
Схватит кисть, сверкнет очами зверски
и как мрачно-пламенный Рембрандт
пишет интерьер Потсдамской церкви:

Сумрак. Скудное мерцанье свеч.
Тусклая сияет позолота.
Алый (бархат драпировок) свеж
(тут уж он предвосхитил кого-то
из романтиков: Делакруа?).
Стен темно-багровые обои…

Или озарение другое:
он, едва лишь обретя крыла,
за шлагбаум выбравшись, пустился
в дальний путь — и вдруг узрел листву:
синих, желтых и пунцовых листьев
празднество осеннее в лесу.

Желтый — пусть, пунцовый — пусть,
но синий?
Этого ни на какой картине
не подсмотришь. Это уж его
живопись, его пейзажи, это
цветовиденье поэта, цвето-
пиршество и цветоволшебство!

Обсуждают обряд присяги:
на евангелии? на шпаге?

Ищут слов каких-то особых,
чтоб торжественнее, страшнее…

Может, как у старых масонов,
клятву дать — с веревкой на шее?

Может, прежде чем примут брата
в лоно братства и свет покажут,
завязать глаза, как когда-то?..
(Как идущим на казнь завяжут?).

Может, деньги забрать и кольца?
Может, ядом страшить? Кинжалом?
Может, мраком? (Не будет солнца:
камер каменные колодцы —
узникам; рудник — каторжанам).

Обсуждают обряд присяги.
Говорят о всеобщем благе.
Все высокой полны отваги
и к высоким словам и жестам
склонны, даже чуть-чуть с кокетством,
с фразой, с позой, пусть так, я верю,
но юнец в гвардейском мундире
ведь и впрямь стоит перед дверью:
дверью гроба? тюрьмы? Сибири?

Философы! Не верьте островам!
Платон, не отправляйся в Сиракузы!
Господь не зря Утопию скрывал,
плывущих мимо искривляя курсы.

Пусть даже есть там пресная вода,
плодовые деревья
и туземцы,
чья непосредственность и нагота
в прекрасном будущем вполне уместны,—
философы, не верьте островам!

Как верил тот Мабли, аббат крамольный,
стремясь душой на некий остров вольный
от старых и давно постылых стран.

Не верьте!

Но мечтательный Капнист
(наш русско-украинский утопист,
которого мы часто забываем)
поет про остров, созданный быть раем:
ни ябед, ни судилищ, ни судей…
Василь Васильич! Ты неподражаем!
Не молод уж — пора бы стать мудрей!
Отцы научат грезить сыновей,
на их погибель. Мы их заклинаем:

не верьте островам!

Но Муравьев
(тот, что потом командовал полками
и поседел средь штурмов и боев)
зовет с собой на Остров Островов.
Он основать республику готов
в собратстве с юными учениками
на острове, рисуемом мечтами.

Там так щедра природа, что даров
хватает всем. Там все дается даром.
Там нет царей, цепей, тюремных камер.
Там нет цензуры, церкви. Наконец,
цивилизации. Нет, нет и нет!
Там дикари в младенчестве безгрешном.

(Отметим в скобках с мыслями Руссо
фантазий этих близкое родство.
Все можно объяснять влияньем внешним.
Но россиянин остров рисовал
сам. Он лазурным раем представал,
чуть зыблем лаской зноя, волн и ветра…)

Философы! Не верьте островам!
Но верят вновь.
Наивно.
Беззаветно.

Как денди лондонский, одет. И смотрит лордом.
Красив. Самонадеян.
Он может пылким быть, мечтательным и гордым,
как Байрон, как Онегин.

Разочарованный, он прелесть ранней смерти
воспел французскими стихами,
с изяществом, приобретенным в свете,
явив и быстрый ум, и душу, то есть пламя.

Он геттингенствует, он письма пишет в Веймар,
он грезит по-немецки,
он знает города меж Неманом и Рейном,
словно Тверскую или Невский.

Он книгой «Nonnos von Panopolis, der Dichter»
стяжал признанье Гёте.
Не книгой убедит, так гётевским вердиктом,
коль нужно убеждать еще кого-то.

Эстет и дипломат, не упадет где скользко.
Собой владеет в совершенстве.
Был (как Шатобриан) секретарем посольства.
Любитель древностей и путешествий.

Он покорил сердца французов и австрийцев.
Жуковского пленил талантом.
Уже он выгодно женат (как должно в тридцать),
но все еще остался франтом.

Стоит, позирует (в эффектном интерьере),
поигрывает стеком…
А сам уж движется к блистательной карьере,
ступая в ногу с веком.

Как поэтичен он, стоящий у колонны!..
А лет через пятнадцать
останется лишь лоск, блестящий и холодный,
да светская приятность.

А дальше — постепенное врастанье
в роль, в должность, в держимордность
под тройственным девизом «православье,
самодержавье и народность».

Где грезы светлые об идеале?
Где чувства? Где душа? Ау! Уваров! Где ж ты?..
Ах, юноши! Ведь вы же подавали
надежды!

Три арзамасца, три карамзиниста —
Дашков, Уваров, Блудов!
Три мудреца младых… А будут — три министра.
Три царедворца будут.

Три краха, то бишь три больших карьеры
при Палкине, при Николае…
Увы! Как быстро вы перегорели!
Как низко пали!

Благоволение монарха. Звезды. Ленты.
(И тайный страх попасть в немилость.)
Какие были вы прелестные студенты!
Где юность? Нет ее. И чем сменилась!

Так пышный перистиль ведет порой к руинам
и пышные врата — к пустотам…
Чем можете блеснуть? Чем? Орденом и чином?
Вы, жалуемые деспотом!

Три умника среди тупиц послушных.
Три ложки меда в бочке дегтя.
Три взрослых мальчика на побегушках,
готовых делать что придется:
держать в тисках умы (такая уж работа!),
блюсти за духом молодежи
и запрещать Гюго, а также Вальтер Скотта,
стоять на страже, и — построже!..

И лицемерить. И творить кумира
из самодержца-солдафона.
И слушать лесть льстецов… А дома у камина
меланхолически вздыхать про время оно.

Ах, бедные балованные дети
эпохи Александра!..
Вот молодой Уваров на портрете.
Он самый, как ни странно.

Друг Муз и Разума. Поэтов вдохновитель.
Хоть мы привыкли знать другого,
но это он. Таким его Кипренский видел
весной шестнадцатого года.

Да он и впрямь хорош! Все поддаются чарам:
художник, зрители… Я тоже
стою и не могу связать конец с началом.
Лишь бормочу: «…моложе был, моложе…»

Фигурка Батюшкова из «Записок» Греча:
та петербургская, последняя их встреча
на улице… Каков бы ни был Греч,
«Записки»-то его написаны неплохо.
Взять этот эпизод — и город, и эпоха,
и образ Батюшкова. Вот о нем и речь.

«Субтильный Батюшков» — так пишет Греч.
Субтильный —
но бремя страшное эпохи непосильной
он нес, как маленький Атлас.
Трех войн участник был, не то что очевидец.
И прозвище «Ахилл» стяжал. И впрямь
как витязь
был храбр. И ранен был не раз.

Он видел кровь и смерть, развалины, пожары,
все ужасы войны, когда Европы старой
аж содрогался континент:
высокобашенный вдали чуть виден Лейпциг,
и на пятнадцать верст — тела убитых немцев,
французов, русских и… кого тут только нет!

Он плыл, как Одиссей, но тщетно он искал
Итаки сладостной давножеланных скал,
успокоения, гармонии и лада.
Землетрясения. Вулканы. Дантов ад.
Укрыться некуда. Покоя не сулят
ни огнедышащий Неаполь, ни Эллада.

В краях полуденных приюта не найдя,
дух, в бурях бедствующий, утлый, как ладья,
в Ultima Thule плыл, в страну сплошного мрака.

…Несчастный Батюшков шел по Большой
Морской.
Вот-вот уж скроется. А Греч смотрел с тоской
вслед уходящему. А ветер был такой
в тот день, что поднимал — Греч пишет —
фалды фрака.
Дул в спину Батюшкову, гнал во тьму, во тьму,
в которой тридцать лет еще страдать ему.

Военачальник и стратег,
Барклай стоит перед Казанским.
Военный этот человек
велик был мужеством гражданским.

В стране безгласной и немой,
где собственных не терпят мнений,
Барклай возвысил голос свой
против военных поселений.

Нет, ничего он не достиг…
О нем, почти что неизвестном,
лишь пушкинский напомнит стих
да этот памятник на Невском.

Но голос — был! Сто лет пройдет,
сто пятьдесят пройдет — и ныне
все слышен, слышен голос тот,
глас вопиющего в пустыне.

Князь-чудила Иван Долгорукой
не причислен к канону поэтов,
не уважен солидной наукой,
как Державин, Крылов, Грибоедов.

Не успел им заняться Тынянов,
а Гуковским он вскользь упомянут,
нет его и у Лидии Гинзбург,
нет в учебниках, в схемах и в «измах».

Да и лучше, что нет его в «изме»
ни в каком: так ему повольготней
поболтать о себе и о жизни,
о политике и о погоде,
о царях, о знакомых, о близких,
как болтал он в стихах и в «Записках».
Князь от предков имел только имя.
Дед на плаху пошел, бабка в схиме,
из Сибири вернувшись, скончалась,
и отцу ничего не досталось.

Опыт деда учтя и отцовский,
князь на вещи смотрел философски
и не царскую славил порфиру,
а соседей, друзей и Глафиру.

Что ни день — над стихами сидел он
(что ни вечер — в гостях или в клобе),
но считал стихотворство не делом,
а забавой (по-нашему: «хобби»).

Князь — служил: по Владимирам, Пензам…
Он хотел быть России полезным.
Он о правде радел и о нуждах
человеков крестьян ли казенных,
унижённых ли, пренебрежённых,
незаконнорожденных, недужных.

О полезном радел, о приятном.
Влюбчив был. Увлекался театром.
Все вмещал. И с размахом российским
в сочетании невероятном
был он верующим вольтерьянцем,
робеспьерствующим монархистом.

Впрочем, в годы французских событий
он был зрителем-энтузиастом:
революция, что ни судите,
задремать в наших креслах не даст нам.

Он историю видел на стыке
двух эпох, двух веков, двух столетий.
Может, сам он поэт не великий —
стык веков был великим в поэте.

Все смешалось у князя Ивана:
клял старье и бранил современность,
новомодную власть чистогана
и боярскую спесь и надменность.

Уважал он лишь голую правду,
а не рубль и не табель о рангах.
Павла крыл, но не льстил Александру.
Не вмещался в каких-либо рамках.

Князь — но, как скоморох из народа,
он в стихах был врагом этикета.
Есть в них ярмарочная свобода
(как однажды в державинских где-то).

Он любитель. Он вольная птица.
Значит, может писать как попало,
и неряшество это простится,
как дурачества в день карнавала.

Смесь французского с нижегородским
он в такие закручивал речи,
что Олейникову с Заболоцким
он вполне бы годился в предтечи.

Он поэтам подарок богатый.
Пушкин в полусожженной десятой,
в потаенной, в подполье романа,—
лейтмотивом-рефреном-цитатой
повторяет словцо князь Ивана.

За словцо зацепиться б за это
да и вытащить князя из Леты,
и с «Записками», и со стихами,
и со всеми его потрохами!

Служил. Но не выгодам личным, а пользам казны.
А служба — лишает волос, умножая морщины,
и вот уже он оплешивел и вышел — в большие чины?
Да нет же, в отставку, сорокалетним мужчиной.

Но вновь он на службе. Он ездит (Литва и Волынь),
он ездит и ездит (вот в Выборге, в Риге и в Ревеле)
от южных степей, где лишь ветер волнует ковыль,
до северных скал и озер бездорожной Карелии.

Россия обширна, но всюду грабеж и разор,
погрязли в грехе, а ведь всех не побьешь их каменьями.
И хмурится он, невеселый, как тот ревизор,
который появится по окончаньи комедии.

Еще далеко здесь до Гоголя, до Щедрина,
до Крымской войны, до реформы, до всех революций.
Но каждому жить достается в свои времена,
а жить надо честно и в те, что тебе достаются.

Он видит помещиков алчность, крестьян нищету,
и хищность купцов, и порхающих щеголей праздность,
чиновников, что ухитряются быть у начальства на самом
хорошем счету,
поскольку начальники сами погрязли
во взяточничествах-казнокрадствах.

И тех нетрудящихся трутней, что в тягость стране,
и нехлебородные почвы, что хлеба дают еле-еле,
и бесчеловечную палку, что бьет по согбенной спине,
бездарность министров, несущих убыток казне,
интриги придворных (и царь справедлив не вполне),
бесплодность прожектов, витающих аж на Луне,
и дурь староверов, приверженных лишь старине,—
и столько он всякого видит, глаза б не глядели!

И как живописец, что яркость цветов и плодов
притушит коричневым аллегорическим черепом,
он пишет записки, как будто глядит с облаков
на тщетность тщеславий и временность временщиков
(едва ль не единственный,
он не раскланивается с Аракчеевым).

Ни даже Ермолов его не чарует, ни даже Кавказ.
Прищуривши глаз, он рисует без всяких прикрас
и низких пролаз, и потомственный правящий класс:
дворяне, но дряни, как молвится в грубой пословице…

Он мог бы вполне пугачевщиной кончить рассказ,
но ею он начал. А кончит — словами о совести.