Архив стихотворений Владимира Британишского

Как жизнь вести одну
двоим под общим кровом —
смутьяну Щедрину
с почтенным Салтыковым?

За что им этот ад —
в одном ютиться теле?
Грызясь, как с братом брат:
живьем друг друга б съели!

Тот прет против рожна
и всех властей в России,
у этого — жена
и слабости людские.

Тот делает добро
и правду-матку режет,
а этот — пьет бордо
и вкус гурманский тешит.

Тот с золотым шитьем
мундир казенный носит,
а этот — с кистенем,
вот-вот и бомбу бросит.

Тот — в шелковых чулках
и в лаковых штиблетах,
в лицее как-никак
он в лучших был поэтах.

А этому — чулки
отвратны щегольские
и всякие стишки,
свои или чужие.

Сиамских близнецов
пожизненно сращенье:
Щедрин и Салтыков,
ведущие сраженье.

Но оба уж они
равно больны и стары,
терзают их одни
кишечные катары.

Один у них бронхит
(хоть двуразделен дух в них),
одна ступня болит,
одно колено пухнет.

И смерть объединит
их на одре обоих
и вместе их двоих
во гробе упокоит.

— «Дневник» Никитенки читаете? Кладезь!
Почтенная летопись! Тыща пятьсот
страниц! А представьте, мы вдруг оказались
без этих подробностей — сколько пустот
зияло бы там, где сияют цитаты
у наших историков, если б «Дневник»
пропал! Сколько б книг обесцветилось вмиг!
Какие бы в них обнажились утраты!

Да, да! Но, вы знаете, больше всего
мне было бы жалко утратить — его!..

Он ценит упорство, талант и характер.
Вот Линкольн, что был дровосеком. Вот Франклин,
что был типографщиком. Джонсон, портной,
что стал президентом. Вот граф Евдокимов,
что писарем был. Вот он сам, крепостной,
что тайным советником стал…

Но, покинув
крестьянскую хату, в столичных гостиных
вороной, втесавшейся в стаю павлинов,
он видит себя. Украиной родной
он грезит. В столице живет, как в темнице
холодной и мокрой, в темнице сырой.

Да он ведь давно уж на волю отпущен!
Нет. В рабстве себя ощущает. В гнетущем.
Всеобщем. Висящем над целой страной.

Всесильны Правительство и Провиденье.
А люди как рыбы молчат. Как рабы.
Но образ прикованного Прометея:
Поэзии, в ржавых цепях и в крови,—
на первой же лекции, вот этот образ!—
трагический, да, но вселяющий бодрость.

Народ, что веками был ниже травы,
незримо стоит за спиной Никитенки.
Пусть он не поклонник Емельки и Стеньки,
но все же казак. И упрямый как вол.
И сам Николай не припрет его к стенке.
Он выдюжит. Был Николай, да прошел.

И век деспотизма пройдет. Пусть не сразу.
Пусть даже вступает он в новую фазу,
но минет, исчезнет, пройдет. А пока
старик повторяет любимую фразу:
мол, все перемелется — будет мука.

Он верит в российскую будущность, ибо
народ перетерпит и перенесет
все: барское иго и царское иго,
ярмо нищеты и помещичий гнет.

«Терпенье и мужество» — вот его кредо.
Но что-то в нем есть от сапожника-деда,
который был трезвый и тих и смирен,
тачал знай то чоботы, то черевики,
но выпивши дед был ругатель великий,
шумел, бушевал и хотел перемен.

Профессор и цензор, уставший томиться
весь день, перед сном за дневник свой садится
и, дав себе волю, как выпивший дед,
клянет и реакцию, и мракобесье…
Дневник возвращает ему равновесье.
А утром ему — в комитет и в совет.

Век движется то под гору, то в гору,
то еле-еле, шагом, то рысцой…

И вдруг с такой помчится быстротой,
как никогда. И скажет Лев Толстой,
что кто не жил в России в эту пору,
не знает, что такое жизнь.

Страна,
предчувствуя иные времена,
от Николая год назад избавясь,
зашевелилась, мощная на зависть,
как богатырь, что сиднем тридцать лет
сидел, но вставши — все преодолеет.
Дай бог!.. Светает. Чуть забрезжил свет.
Точнее скажем, тьма чуть-чуть редеет.

Едва лишь обрядили мертвеца,
едва черты свинцового лица
застыли, и из Зимнего дворца
торжественно перевезли в собор
уже смердевший труп, как началось
новое время. Каждый, вкривь и вкось,
толкует, судит. Кто болтает вздор,
кто размышляет. Ожили столицы,
не только Петербург — уж и Москва.
Люди осмелились разговориться.
И начались — слова, слова, слова.

Слова, каких доселе не бывало,
звучат: «цивилизация», «прогресс».
Что Николай сказал бы! Но не стало
его, и тут же всякий страх исчез.
Никто (как пишет в дневнике В. С.
Аксакова, сестра славянофилов)
не пожелал бы, чтобы он воскрес.
Россия больше уж была не в силах
его терпеть.
В людей вселился бес:
шум, говор, суета, обеды, тосты.
Все лица веселы (а были постны).

Смеются, шутят… Даже при дворе,
где в струнку все ходили при царе,
у фрейлин и у кавалеров свиты
теперь уж страха нет. Тот ледовитый,
гипнотизирующий, страшный взгляд
не пригвоздит их к месту. Норовят
в свободных и непринужденных позах
сидеть при их величествах! А царь —
глядит, но не одернет их, как встарь.

А в городе — и вовсе праздник. Воздух —
весенний! И живое существо
всей грудью, радостно вдохнуть его
естественно же хочет!..
Светлый год!
В журналах — новости по части мод.
Но тут же — новости совсем иные:
в «Губернских очерках» Н. Щедрина
читает изумленная страна
о «прошлых временах» дела такие,
о коих до сих пор… А сам-то он,
их автор, только-только возвращен
С. С. Ланским из злополучной Вятки.
И уж вовсю бичует недостатки
недавних — но уже былых — времен.
Да что Щедрин! Уже не только он —
юнцы о «старом» говорят «порядке»,
«L’ancien regime et la revolution»
Токвиля прочитав (в оригинале;
но скоро явится и перевод).

Неповторимый, незабвенный год!
Эпоха предвкушения свобод.
В дворянстве — либерал на либерале.
Всеобщее желанье перемен.

… —И даже сам великий князь К. Н.!
— И даже царь! Да! да! Передавали:
он тоже! Да! Правительство полно
благих намерений — нужны лишь люди:
свежие, честные… — А повесть «Рудин»
читали? — Да! И в этом же журнале —
поэма «Саша». И посвящено
И. Т.: Тургеневу! — Я так и понял. Но
поэма — что! И книгу ведь издали!
Некрасовскую. Ну и времена!
Не хлеще ли он даже Щедрина?
«Забытая деревня»: «старый барин» —
ведь это ж Николай! А «новый»…— Нет!
Не думаю! Царь — добр и либерален.
Некрасов не имел его в виду…
— Вы в клуб идете? — Да, я в клуб иду.
— А слышали, в Москве какой обед
устроили? Ну, матушка Расея!..
И в честь амнистии и милосердья
монаршего — речь Павлов произнес…
— Да, бедные страдальцы! Жаль до слез!
Но, говорят, довольно моложавы
вернувшиеся! В пользу им мороз
сибирский был, и дожили до славы!..
— А слышали, затронут был вопрос…
— Суда? Цензуры? — Нет, освобожденья
крестьян!..
Счастливый год! Остановись, мгновенье!
Застыньте все как есть!.. Уже лет через пять
уйдут: одни — вперед, другие — вспять…
И с удивленьем будут вспоминать
свой либеральный пыл, ребячество, речистость
жрецы реакции лет через двадцать — тридцать.

Черные избы на белом снегу…
Сумрачный ельник вдали за селом…
Все это где-то на том берегу:
в тридцать шестом или в сорок седьмом.

Все это было: луга и леса,
эта лесная высокая тишь…
Выйдешь — окрестность откроется вся,
вид на Звенигород… нет, на Париж!

Герцен — в изгнании. Что за места!
Вся-то Европа — ухоженный парк.
Но не прельщает его красота
геометрическая, как Декарт.

Море и горы, лазурь и тепло —
что ж ему нужно еще? Почему
мечется он, все не так и не то,
не по душе ему, не по нему?

Сны: дикий паводок сносит мосты,
дерево вырвал и с корнем унес…
и, фиолетова до черноты,
грязь — по колено, по оси колес…
ряд почернелых бревенчатых изб…
дым от овинов и песня вдали…

Рабство, безропотность и деспотизм…
Дикость печальной и бедной земли…

Может ли он предрекать рождество
нового в этой России рабов?
Доводов разума — ни одного.
Разве что вера, надежда, любовь.

Разве что ненависть, слезы и желчь.
Разве что Разин и Петр-богатырь.
Разве что воображаемый меч
пушкинских строк из «Посланья в Сибирь».

Разве что вече, община, артель.
Разве что древние Новгород-Псков.
Разве что жизнь: этот вечный Протей —
вечно и непредсказуемо нов.

Жизнь! Новизна! Зародись и расти!
Взбейся ростком из земли, из зерна!
Будущность, если ты есть для Руси,
будь же, приблизь же твои времена!

В будущее — как Колумб в океан:
есть ли там что или нет ничего?
Или страну Николай доконал?
Или пора начинать начерно?

Нищая Русь — не до курицы в щах.
Да. Но Европе — Ее предпочтет,
сытой, мещанской, погрязшей в вещах,
обожествляющей счет и расчет.

Герцен в изгнании. Жизнь уж прошла.
Столько ударов и столько утрат.
Да, но душа сожжена не дотла —
рвется вперед, возвращаясь назад.

И на уме, и во сне, и в бреду,
в думах о будущем и о былом —
черные избы на белом снегу…
сумрачный ельник вдали за селом…

В больнице Всех Скорбящих
кончается Федотов,
пленительный рассказчик
печальных анекдотов.

Лишившийся рассудка,
он чертит, умирая,
себя — в углу рисунка,
а в центре — Николая.

Царь — центр, и на бумаге
другим фигуркам тесно…
Федотову, бедняге,
нет в Петербурге места.

На чердаке ль под крышей,
под лестницей в чулане,
он — как чужой, как пришлый…

Чего не сочиняли:
мол, петербургский Хогарт,
мол, чуть ли не голландец…
И лишь в одно не могут
поверить: в гениальность.

Мол, эта вот манера —
от Стена и Теньера,
а этот выпивоха —
из Питера де Хоха.

Из Питера, вы правы,
из питерского люда.
И офицер тот бравый —
из Питера, отсюда.
Купцы, кухарки, няньки
в десятках эпизодов.
Шарманщик с обезьянкой
и гробовщик Изотов.
И этот грустный снимок
озябших и продрогших
(ведь петербургский климат —
отнюдь не из хороших!).
Чиновник и сенатор.
Извозчик и квартальный…

А подсмотрел их автор
чуть-чуть сентиментальный.
Чуть-чуть сентиментальный
и потому — детальный.

Детали каждой сцены,
вплоть до любой булавки,
сверкают, драгоценны,
как в антикварной лавке.
В его миниатюрном,
чуть иллюзорном мире
любовь, лиризм и юмор
всю низость озарили.

Действительность — бредова,
ей Босха бы иль Гойю.
А он — влюблен в Брюллова.
Он с гоголевской болью
глядит на грязь и мерзость,
на язвы, но — художник,
а не хирург, и резать
ножом он их не может.

Действительность— гротескна,
уродлива, ужасна.
И громкий крик протеста
вот-вот уже раздастся.
А царь — умрет от яда…

Но не спеши, не надо
предвосхищать событий…

Пока что, в бездне ада,
Федотов гаснет светлый.
И крик его — предсмертный,
поприщинский: «Спасите!»

«Отечественные записки» умеренного либерала
Краевского. Не так-то много. Но, в сущности, не так уж мало.

Мы требовательны. Мы склонны к максимализму: «или – или».
Но ты представь себе те годы: как выдержали бы, как жили
люди без этого журнала, без этой малости, без этой
полемики (пусть полускрытой) против булгаринской газеты,
без этой фиги (пусть в кармане), без этой фразы (пусть туманной:
что цензор не уразумеет, поймет читатель постоянный),
без горькой лермонтовской «Думы», филантропических тенденций,
без новой повести французской, без философии немецкой!..

Журнал читают в Петербурге: двор и сама императрица,
чиновники и офицеры, купцы, значительные лица.
Семинаристы, разночинцы, бедные люди и плебеи,
отчаиваясь и мечтая, в журнале черпают идеи.
Его читает вся Россия (подписчиков четыре тыщи)
и в дальней ссылке Кюхельбекер, столь алчущий духовной пищи.
Жители Омска и Тобольска Жорж Занд и Диккенса в журнале
получат лишь немногим позже, чем лондонцы и парижане.
Ждут новых номеров студенты в библиотеках и кофейнях
(ведь на подписку у студента нет никаких, конечно, денег)…

Сороковые годы. Время споров, сомнений и вопросов.
Журнал, могло бы показаться, уж слишком робок, слишком розов.
Но нет, никто так не считает. И Рудины, и радикалы,
те, что потом готовы будут «к оружью» и на баррикады,
пока что жаждут мысли, мысли и той работы исполинской,
которой символ, свет и стимул – журнал и вождь его Белинский.

Журнал. К его «преступным мыслям» и «политическим намекам»
приковано вниманье многих, следящих неусыпным оком:
царь Николай, министр Уваров и все начальники и власти,
жандармы у Цепного моста, цепные псы различной масти,
доносчики (Фаддей Булгарин, Б.Федоров и иже с ними,
с фамилиями, с именами и аноним на анониме),
и прежних царствований старцы, что с нынешней эпохой в споре,
и послушники-москвитяне с митрополичьего подворья.

Журнал. И что они в нем видят? И чем их так пугают, право,
«Отечественные записки», двенадцать книжек ин-октаво?
Статьи, рецензии, заметки. Об электромагнитной силе.
О высочайшей в мире печи, что в Англии соорудили.
О паровозах, пароходах, успехах банковского дела,
ускоренном движенье жизни в жилах общественного тела:
«…движение дано, мир ныне не может уж остановиться…» –
так пишет госчподин Башуцкий (с уверенностью тайновидца!).
«…не может уж остановиться…будет идти вперед…» (Ведь верно!
Выходит, старые журналы перечитать порой не вредно!)

«Отечественные записки» (двенадцать книжек ин-октаво) –
вот двигатель, что движет время к отмене крепостного права.
Приспособленье силы пара к движенью на воде и суше –
проблема важная. Но важен и двигатель, что движет души.
Он впрямь колеблет все основы и, хочет кто или не хочет,
Подтачивает прочность трона. Как капля. Та, что камень точит.

Утро. Вышел курьер из дворца. Он молчанье хранит.
Он недобрые вести царю из Берлина привез.
Государыне дали лавровые капли и аконит.
Врач при ней. С сердцем плохо. Лицо подурнело от слез.

— Ах, мой брат! — она плачет. — Молчите! Он тряпка и трус! —
Николай обрывает. — И вся эта ваша родня —
лишь трухлявая гниль! На кого я теперь обопрусь?
Вся Европа трещит, и обрушилось все на меня!

Как мой брат Александр, содержавший в тяжелые дни
ваших нищих бездомных родителей, живших в Мемеле, как голытьба,
так и я был кормильцем бесчисленной вашей родни:
сколько денег я дал им взаймы! сколько было возни!
и какой же теперь благодарностью платят они!
Тесть как тесть был, но шурин! — пошлет же такого судьба!..

Николай задыхается. Он же от ярости пьян.
Надо взять себя в руки. При чем тут бедняжка жена!
Он пойдет на врагов. У него в голове уже план.
Он покажет им всем — якобинцам всех наций, всех стран!
Он до Рейна дойдет! До Парижа! Как в те времена!

Как тогда — он представил — в четырнадцатом году:
…Мы с Мишелем в Париже!..А мать не хотела пускать…
А дошли до Парижа!.. И я теперь тоже дойду!..
Пусть один…Пусть берлинец, подлец, отсидится в кустах!..

Или даже, орудием став одуревшей толпы,
пусть войну мне объявит! — ну что ж, он получит войну!..
Брат мой Фриц!.. Ну, так что же? когда же ты двинешь полки?..
Кто еще? Вся Германия? Может, и Франция? Ну?..

Триста семьдесят тысяч мы выставить можем к весне.
Если нужно, и больше. Паскевич тряхнет стариной.
Грудью против анархии! Выстоим в этой войне!
Вы сильны на словах, но попробуйте в деле со мной!..

Нет. Нельзя рисковать. Он один. Совершенно один.
Уберечь бы Россию! Спасти от крамолы и смут!..
Пусть попробуют сунуться — тут уж мы им зададим!..
Неужели зараза появится скоро и тут?..

Неужели права та гадалка, мадам Ленорман:
Александр, Николай, а потом — только дым и туман?..
Неужели конец всей династии, царству, всему.
Оттого что Европа опять начала кутерьму?..

Он задушит все замыслы. Пушками чернь усмирит…
Запретит философию, говорунов истребя…
Всех там Гете и Шиллеров (тот безбожник, а этот бандит),
всех он их успокоит!.. Но как успокоить себя?

Вся Европа бушует в его голове и в ушах.
Франкфурт, Лейпциг, Берлин —
всюду “Freiheit! — кричат. — Bruderschaft!”
“Vive la France! — горлопанят в Париже. — Vive la Republique!”
Будто в Зимнем дворце этот наглый разносится крик.

…Утро. Вышел курьер из дворца. У него на лице
ничего не прочтешь. Он безмолвен, как глухонемой…

Тихо-тихо… Весь город как вымер… Лишь в Зимнем дворце
гул по залам идет, будто бьется о скалы прибой.

Фет вспоминает Елизаветград
и службу в армии. И, как ни странно, рад
подробностям. Не служба, а парад.
Не жизнь, а бал. А Фет — не то чтоб фат,
но любит флирт и сладкий аромат
букета женщин, музыки и танца.

Перелистнем записки наугад.
…Портрет красавца Листа — концертанта,
любимца публики… Вот в центре кадра —
красавцы кони… Вот красавец царь…
Вот царский смотр: сверкает медь и сталь
и скачет монумент царя-кентавра…
Фет—кирасир. Какая красота!
Он в каске с гребешком из конского хвоста.
Он в латах. О, любительницы ретро!
Вы только полюбуйтесь: Фет — корнет!..
…А воздух зноем пламенным прогрет,
и степью дышит дуновенье ветра.

Вот Фет танцует с будущей Вовчок.
Вот ездит конно с Бржеской (тсс! молчок!).
Вот он обрел и потерял Елену
(Марию Л.: «Елена» — криптоним)…
И то, чем жил он, то, что было с ним,
не в Лету кануло, а в Иппокрену.

К тому я и клоню: к тому, что Фет —
отчасти и украинский поэт,
и хоть в стихах почти что нет примет,
но где-то за стихами — Украина:
он там и танцевал, и гарцевал,
он там на чин майорский уповал,
он молод был, он счастлив там бывал —
не лучшая ли жизни половина?..

Чудные дни! А закаты—картинны и ярки.
Лето… Большая усадьба… Беседка Бельвю…
Лунные ночи в тургеневско-фетовском парке…
Липы цветущие… Ждешь только слова «Люблю!».

Но не дождешься. Рассказ тут совсем не об этом.
В парке, пленительном, как у Тургенева с Фетом,
бродят, гуляют, дыша этим липовым цветом,
Герцены вместе с Грановскими, Кетчер и Корш.
Гости из города выбрались под вечер летом.
Великолепное лето! И вечер — хорош.

Ящик шампанского. Спирт разбавляют водою.
Шумно и весело. Трапеза, смех и вино…
Все еще вместе. Все молоды. Радостей вволю.
Ясное, славное время… С тоской и любовью,
с завистью Герцен потом вспоминает его.

Сколько друзей и приезжих, идей и известий!
Сколько путей впереди! (Но, увы, уже врозь!)
Сил неизбитых!.. А главное, все еще вместе!..

Год-полтора — и появится мысль об отъезде:
братство — распалось, содружество —
поразбрелось! —
с горечью Герцен поймет. Но пока он— не знает…

Ах, как светло на душе у гостей и хозяев!
Как они дружно беседуют — эти и те!
Кажется, чувствует лишь петербуржец Панаев:
что-то кончается — каждый стоит на черте.

Что-то кончается. Кончится. Вот уже скоро.
Только подумать, остался какой-нибудь год
до расхожденья, размолвки, разлада, раскола
и до разлуки, что сросшихся их — разорвет!

Столь же талантливых, столь же сердечных
и чистых
Герцен не встретит нигде, ни в каком далеке.
Здесь монтаньяры не чают души в жирондистах.
Здесь атеисты и мистики — накоротке.

Все еще вместе. Какое счастливое время!
Светлого неба не застят еще облака.
«Кроме Белинского, я расходился со всеми»,—
скажет он позже. Но не разошелся пока.

Дальше — межа и предел. И отъезд из России
(«Мать, отпусти меня, дай побродить по горам!»).
Горы пустынные… Смертные бездны морские…
«Колокол»… Книга… Щемящая боль ностальгии.
И не вернуться уж, не поклониться гробам.

Серенький тусклый колорит
тех живописцев-петербуржцев,
о коих Гоголь говорит:
не пышных, тихих, простодушных.

Окно, глядящее во двор,
где грязный водовоз льет воду,—
вот весь их грустный кругозор.
Вот мастерская: грязь и сор
и бедность, хоть беги из дому.

Вот их этюды по стенам:
бесцветный город и окрестность,
как будто сеется туман
и все окутывает серость.

Серенький тусклый колорит…
Но Гоголь (как, бывало, Брейгель)
вдруг киноварью норовит
ударить.
Как петуший гребень,
рубахи бедных рыбаков
над бледной полыхнут Невою
или бедняцкий красный гроб
глаз колет крайнею бедою.
И этот ярко-красный блик
так озарит сплошную серость,
что станет нестерпима вмиг
вся жизнь…
А столько лет терпелась!

Отец Александра Иванова,
Андрей Иванович,
так никогда и не побывал
в Италии.
Кроме Высочайшей на то
воли,
не было никакого средства:
«Я буду в Риме,
если это будет благоугодно
Ему».
Ему, то есть Николаю I
(а может быть, Богу, что. впрочем,
одно и то же),
так и не оказалось
благоугодно.

Отец и сын
переписывались.

Из писем Андрея Ивановича
можно узнать,
что Сережа учится с прилежанием,
но отдать его в Горный корпус
слишком дорого,
восемьсот рублей,
а всего наличного капитала
едва уже становится достаточно
за наем квартиры
и покупку дров;
что в Петербурге четыре скульптора
конкурируют на изображение
ангела с крестом
для памятника Александру I,
что в Академии господин Шебуев
пишет апофеоз Екатерине
по фальшивому мрамору,
что сам он, Андрей Иванович,
из Академии,
по монаршей немилости,
уволен,
однако ему заказан
Кабинетом Его Величества
иконостас для церкви
в новоприобретенных Россией
губерниях.
«Вот как, любезный Александр,
у нас дела совершаются:
всё по Высочайшему повелению».
В одном из писем
он добавляет,
что весьма любопытно было бы
видеть хотя бы портрет
Александра:
«Правда ли, что ты оброс
бакенбардами,
как покойный дядя?»

Александр Иванов
пишет отцу,
что климат в Италии легкий,
природа блестящая,
прелести Рима очаровательны,
фрукты дешевы,
холеры здесь пока что не ожидают,
но отрываться от дому родительского
скучно;
Александр говорит о слезах,
каплющих на сию бумагу,
уверяет, что только искусство
заставляет его пожертвовать
скорейшим свиданием,
и просит ходатайствовать
в Обществе поощрения художников
об отсрочке.
Несколько лет спустя
он уже сомневается,
будет ли он когда-либо
в Петербурге:
«Я себе это представляю
только в самом крайнем положении».

В Петербург, однако же,
Александр Иванов
вернулся,
следуя за своей картиной,
с которой не мог расстаться.
Здесь он провел
последние шесть недель
жизни.
«Вечером,— пишет он брату,
оставшемуся в Италии,—
ходили на Смоленское кладбище,
но не нашли
ни матушкиной, ни отцовской могилы».

Умер Александр Иванов
в Петербурге,
от холеры,
которой он, оказывается, опасался
вполне справедливо.

А у невских берегов —
зябко, холодно, зима.
Глинка, Кукольник, Брюллов —
за бутылкою вина.

Одна бутылка на столе,
а две бутылки под столом.
Эх, побыть навеселе
да позабыть об остальном!

Один рисует царский двор,
другой муштрует царский хор,
а третий — царский драматист,
пока не кончится фавор.

С них не сводят зорких глаз
Бенкендорф и Николай.
Но сегодня, но сейчас —
вольным воля, пьяным рай!

Три пропащих, три раба
в царской службе-кабале…
Но сейчас им трын-трава
и бутылка на столе.
Сбросив фраки-сюртуки,
уж который час подряд
бражники и шутники
пьют и курят и острят.

Один рисует быстрый шарж,
другой играет бурный марш,
а третий в рифму сыплет сплошь,
когда все трое входят в раж.

И что им — высший свет и власть,
и фон барон, и граф, и князь!
Цыган или венгерец Лист
поймут их боль, тоску и страсть.

Как мужики вокруг костра,
вокруг артельного котла,
сидят-гуляют до утра.
Вот так и жизнь сгорит дотла.

Жребий каждому иной.
Все помрут, но в свой черед.
А пока что за стеной
зимней ночью вьюга вьет.

Только выйдешь — ветер в лоб.
В ледяном гробу — Нева…
Глинка, Кукольник, Брюллов —
за бутылкою вина.

Поэты Николаю не нужны.
Философы тем паче. Но искусство?
Нет. Об искусстве искони пекутся
все самодержцы. Даже если пусто
в казне, на это ли жалеть казны!

Он сам, жена, великие княжны,
а также элегантнейшие дамы,
министры и военные чины,
баталии, весь пышный блеск войны,
ландшафты вверенной ему страны —
должны быть кем-то изображены.
Да и столичные дворцы и храмы
прилично быть украшены должны.

Он сам — и рисовальщик, и гравер,
фортификатор, инженер, сапер
и — как его великий пращур Петр —
он, Николай, — строитель по натуре.
Своей опеки царственный шатер
над всеми он искусствами простер,
но склонность у него — к архитектуре.

Он сам рассматривает зодчих труд,
все их проекты. Он — их высший суд.
И все вершится лишь его решеньем.
Уж Росси — стар, устаревает он,
но есть другие: в русском стиле — Тон,
а в европейском стиле — Штакеншнейдер.

Царь — молодых талантов меценат.
Он Чернецову заказал «Парад»:
как Франца Крюгера «Парад в Берлине»,
но только на Царицыном лугу…
Ну, молодец Григорий! Не могу
сказать, чтобы как Крюгер, но вполне
он справился с картиной!.. На картине —
на вороном прекрасном скакуне —
царь, а немного в отдаленье — свита,
и, словно вытесаны из гранита,
немой громадой замерли войска:
ряды кавалерийского полка.

С художниками он — словно с детьми.
Но все они (как волка ни корми!) —
то просятся в далекие вояжи,
то пишут не парады, а пейзажи.
Одна надежда, что Зауэрвейд
поддержит в живописи жанр батальный.
А впрочем, отзыв заслужил похвальный
и пейзажист. Талант — феноменальный!
Им Севастопольский написан рейд.
Пусть все морские гавани и порты
напишет. Должен. Хоть живой, хоть мертвый.

Ваятелями он доволен. Клодт
фон Юргенсбург от рыцарей свой род
ведет, и, подлинно, воскрес в нем рыцарь.
Нигде в Европе нет таких коней,
как клодтовские. И куда там ей,
Европе, до России и Царей!
Лишь Царь — хранитель рыцарских традиций!

Однако он — не против новизны.
И жанры тоже разные нужны.
Кто хочет, пусть изобразит, к примеру,
купальщиц и купающихся нимф
и все, что полагается у них.
Витали, скажем, изваял Венеру,
вакханку Бруни написал, а Нефф
являет без покрова милых дев.

Милость монарха и монарший гнев —
единственный закон для живописца.
Для всех искусств. Но пусть спокойно спится
художникам! Ведь Царь — один. Как Бог.
И он, как Бог, готов свои щедроты
на всех излить. (На всех, в ком видит прок.)
А требует — лишь одного: работы.

Он не жалеет денег и чинов
и Высочайших милостивых слов
трудолюбивым, преданным, усердным,
достойным поощрения.

Таков
расцвет искусств при Николае Первом.

Он стал все чаще видеть мертвецов.
В ту ночь их было два: Крылов и Пушкин.
Еще живые оба, с непотухшим
и ясным взглядом,
стояли рядом,
совсем как их представил Чернецов,
порадовавший публику парадом
всех русских знаменитостей. Но он
картины той не видел. Видел — сон.

А сон переменился: перед ним
явился незабвенный Грибоедов…
Для будущих литературоведов
сон был бы ценен.
Как утл и тленен
облик умерших! Как неуловим!
Но к Кюхельбекеру слетелись тени,
и эта зыблющаяся толпа
не крышкой гроба — только крышкой лба
прикрыта. Все они — как наяву.
Меняются и движутся их лица.
И длится ночь, и длится, длится, длится
сон, кадр за кадром.
Вслед за Декартом —

«Я вижу их и, стало быть, живу» —
он может утверждать. Так пусть же снится
слепому свет. Пусть тянется та нить.
Всего-то год ему осталось жить.

Снег стаял. Грело солнышко. Трава.
Долины, горы… Но в пустом просторе
он, как отрезанная голова,
жил: в физиологическом растворе
несуществующего вещества:
идей, идущих к узнику изгнанья
издалека, из тех столиц, где гул
культуры мировой звучит и полнит
пустынный космос плазмою сознанья.
И эту вот избу, где стол да стул.

Как мало книг! Но кое-что он помнит.
Он жив. Еще в нем разум не уснул.
Мозг бодрствует. Еще он не ослеп
и может поглощать насущный хлеб
четырехлетней давности журналов.
Он дважды, трижды ворошит запас
скудеющего чтенья, чтоб не гас
тот огонек, зажженный богом в нас
для мышления — не для слез и жалоб.
Еще раз Дмитриева перечтет
(а читывали с Дельвигом когда-то!).
И сам Жуковский вдруг ему пришлет
письмо — подумать только! — из Дармштадта.

С людьми бы побеседовать! Иных
уж нет, а те… Да, впрочем, он от них
отвык, от этой публики столичной.
Проезжий офицер, купец Черных,
тунгусский лама да казак станичный —
вот человечество. Хоть есть Гюго
и Гейне есть, но те — не для него.

А ведь и он был в Веймаре. И он
стоял пред Афродитой Гвидо Рени.
Корреджием пленялся. Авиньон
воочью видел. На вселенской сцене
Парижа выступив, имел успех.
И ни границ не ведал, ни помех.
Летал на крыльях. Вот Марсель. Вот Ницца…
А нынче— Баргузин, Аргунь, Онон,
а то, былое, разве что приснится.

Что ж, и во сне дух царствует. И сон —
вещ и крылат. Как мысль, как стих, как птица.

1. Дыра

Есть «молодой Крылов» и «дедушка Крылов».
Десятилетний между ними промежуток.
Не столь уж и велик разрыв, но чем-то жуток.
Безвременье. Дыра на рубеже веков.

Зло — это, в сущности, отсутствие добра,
как Августин учил. А стало быть, дыра —
не просто пустота, а гибель для живого.
Дыра. Историю она не прервала,
но уж Крылова-то пожрать она могла,
да что там говорить, не одного Крылова.

Крылов, по счастию, в той бездне не исчез.
Он пережил. Дожил. Дождался. Он воскрес.
«Дней Александровых прекрасное начало»
его к поэзии и к жизни возвращало.

Он славен. Вот его рисуют портретисты.
Вот в Павловском дворце он гость императрицы
Марии Федоровны. Ордена, чины.
Поэты чествуют его. Увлечены
им женщины (смотри записки Анны Керн).
Народ и светская его читает чернь…

И долго жил Крылов. Но все не забывал
десятилетний тот, зияющий провал.
Животик отрастил. Но чувствовал спиной
ту бездну черную, тот ужас ледяной.

2. И все-таки он был

14 декабря 1825 года
Крылов был на площади.
Свидетельства современников

И все-таки он был на площади в тот день.
До самых сумерек стоял в толпе людей.
Чего-то ждал. Чего? Он сам не знал, пожалуй.
Он с детства был такой: любил смотреть пожары,
а пугачевский, тот, что чуть его не сжег,
с отцом и с матерью, оставил в нем не шок,
а память праздника, ворвавшегося в будни.
(Он Пушкину потом о пугачевском бунте
будет рассказывать.) А в скучном Петербурге,
чуть только услыхав, что где-нибудь пожар,
он сломя голову по городу бежал,
пусть даже ночь-полночь, тотчас вскочив с постели.

Бежал и в этот раз. И вовремя поспели.
Народу собралось, наверно, тысяч сто
на этот не пожар, а неизвестно что,—
купцов, мастеровых, крестьян, простонародья…
Царь окачурился и выпустил поводья,
а новый не успел еще вскочить в седло.
Вот тут-то бы как раз коня и понесло!
Куда? Крылов-то знал (хоть был республиканец):
в России долго ждать республики покаместь.
А новый Пугачев (хоть не пугал его)
республики едва ль приблизит торжество.
Дай бог, грядущие дождутся поколенья.

И все ж он праздновал. Каменья и поленья
летели в царских слуг; того бревном в плечо,
того булыжником огрели горячо,
а самого царя — такими матюгами,
как ни один поэт не смог бы в эпиграмме.
(Он — мог. И о царе и о его дворе:
в шутотрагедии о Трумфе-немчуре.
Не напечатано, но все читали в списках.)

— Иван Андреевич! — кричали из каре
мятежники ему (он оказался близко).—
Вам надо уходить!… — Он понимал. Да, да.

Но повторится ли такое? Никогда.
Он должен досмотреть. Хотя конец уж ясен.

Вот артиллерия уж бьет. И снег уж красен
от крови, что ручьем струится, снег топя,
и стынет. Сумерки сгустились. А толпа
рассеялась. Крылов, наслушавшийся пушек,
чуть запоздав, пришел к Олениным покушать.
Весь вечер он молчал. Но и в другие дни
он не болтал, а ел. Привычные, они
и не расспрашивали. Сам он только Варе
поведал в двух словах о гаснущем пожаре.

К утру лишь слабый дым остался от огня
того единственного в длинной жизни дня.
Вновь будни начались. Лениво, как телеги,
унылые часы ползли, а не летели,
и было сумрачно в пустой библиотеке,
и Петербург в окне туманный леденел.
…И все-таки он был на площади в тот день.