Архив стихотворений Владимира Британишского

На последней странице газеты в тот день сообщалось:
“Вчера приведен в исполнение приговор Военной коллегии»
А все ленинградцы в тот день с нетерпением ждали папанинцев
Взрослые, так же, как дети, с нетерпением ждут папанинцев.
Ждут, когда же покажутся машины папанинцев.
Открытые, увитые цветами машины папанинцев.
Папанинцы едут по городу, украшенному флагами и портретами.
(Вчера приведен в исполнение приговор Военной коллегии…).
Сквозь плотные толпы встречающих медленно-медленно
движутся машины папанинцев. Окна домов открыты,
хоть это не май, не апрель, а еще только март месяц.
В окнах и на балконах — взрослые, впавшие в детство,
взрослые-дети, взрослые и дети, и дети тоже, я тоже.
Вот я, 16 марта 1938 года,
высунувшийся из окна, чтобы лучше видеть,
с третьего этажа на Загородном дом 3, из квартиры
бабушки, тети, дяди и двоюродного брата
(и их соседей Крестьяновых и еще соседки),
вот я, высунувшийся из окна, встречаю папанинцев.
По Загородному проспекту едут машины папанинцев.
Едут, и я их вижу, вот они, вот он я.
Скоро мне будет пять лет, а двоюродному брату пятнадцать,
он прочел все книги об Арктике, обо всех знаменитых полярниках,
рядом со мною бабушка, рядом со мною тетя,
мы все встречаем папанинцев (Вчера приведен в исполнение…),
машины движутся медленно, сворачивают на Владимирскую,
но их пока еще видно, если подальше высунуться.
Пока еще видно. Не видно. Уже не видно. (Вчера…).

Читаю отцу сообщенья о финской войне.
Читаю отчетливо, но понимаю вполсмысла.
Осаду какого-то города вижу во сне,
а утром проснусь — взяли Выборг.
Не он ли и снился?

С двоюродным братом иду на Литейный проспект
встречать победителей, тех, что без ран, без царапин…
Солдат нам расскажет всю правду про стужу, про снег,
про ведьму-старуху, стрелявшую в наших, как снайпер.

Мы завтра же это забудем. Мы будем встречать
колонну танкистов. И в каждом распахнутом люке
стоит командир в полушубке. Проходит вся часть.
А люди цветы им суют, пожимают им руки.
Вот это и значит история: грохот машин
и грохот оркестров, играющих “Встречу героям”.
И мы веселимся, мальчишки.
Но стану большим —
не раз и не два мы подшивки газет перероем.
И перечитаем все то, что читали тогда,
и вспомню рассказ удивленного красноармейца
о финской старухе, стрелявшей по ним с чердака:
пока не убили ее, не сошла она с места…

Листаю подшивку. Да, вот оно. В сороковом
(неужто? не в средних веках ли? не в древнем ли мире?)
триумф победителей, все веселятся кругом,
и мы веселимся, в едином порыве с другими.

Спасибо, что жизнь подарила достаточный срок,
позволив додумать и многое переосмыслить…
А жив ли ты, давний рассказчик?..
Спасибо, браток,
за правду твою!.. Правдой нас не успели пресытить!

А дядя и тетка в уютном живут городке,
какие бывали когда-нибудь в давнее время.
Купаются в море и просто лежат на песке,
тела пожилые под ласковым солнышком грея.

Все та же квартира, в которой и жили они,
и гости все те же на дядины к ним дни рожденья
(а я-то считал, что из всех и гостей, и родни
осталось лишь наше, стареющее поколенье!).
Сидим за обедом. Обычный, непраздничный день,
и нет никого, мы беседуем неторопливо
о будничной жизни давно здесь живущих людей.
И слышится шум отдаленный — прибоя? прилива?

Мы только вернулись, до берега моря пройдясь,
и дядя поплавал, а я окунулся два раза…
Здесь очень похоже на Зеленогорск, на Бердянск,
на пярнуский пляж, но — южнее… южнее гораздо…

Мой дядя — на пенсии, он здесь не лечит больных,
никто не болеет, ни стенокардий, ни инфарктов.
Я только приехал. Привыкну к тому, что у них.
Немало тут странных, науке неведомых фактов.

— Как здесь хорошо! — говорю я. — Не то что у нас!
— Конечно! Особенно — для пожилого еврея! —
кивает мне дядя…

Но Крым это или Кавказ?
А может, восточнее где-то?.. Южнее?.. Древнее?..

Заповедник детства.
Здесь нельзя ни стрелять, ни рыбачить.
Здесь не властно злодейство
душегубов, леса вырубавших.

Материнство-младенчество.
В тот же кремль, за старинной стеной,
под охраной, за крепкой оградой,
спрячу детство
от грубой, грязной лапы чужой —
здесь не тронут, не смогут ограбить.

Довоенное детство:
до всяких вмешательств
в наши детские внутренние дела,
лет за тысячу или, может, за шесть
до потопа,
до войны, что уже была.

Я внутри головы моей головенку ребенка
пронес
и от гибели спас.

А время выламывало у родителей ребра,
из которых потом создавало нас.

“Петр Первый” шел в кинотеатре “Титан”.
Я не видел кино и роман не читал.
Кое-что из особенно ярких кусков
мне из фильма рассказывал Юрка Цветков,
а у Юрки отец был военный, и мне
Юрка только о шведах твердил, о войне,
как стреляют, сражаются, рубят врагов…

Коридор состоял из колен, тупиков…
Дверь направо — на кухню, большую, как зал,
а налево, в каморке, жил Юрка Цветков,
а подальше жил Ерш, то есть Алька Ершов,
а Пшеничников Толька в конце проживал,
возле черного хода.
Кого только нет
в коммуналке тех давних, но памятных лет!
Муравейник! Семь комнат. А сколько жильцов?
Может, двадцать, а может, и до тридцати.
И в одной из тех комнат, почти взаперти,
выходя лишь на кухню сготовить обед,
жили-шили у нас, обшивали весь свет
мать с тремя дочерьми по фамилии Швед.

Мать портниха была (и “ажур-и-плиссе”),
дочки были помощницы, выросли все,
вышли замуж, но дело не бросила мать,
а напротив, чтоб делу солидность придать,
переехала к кинотеатру “Титан”,
в самый центр, там портнихи, конечно, нужны,
и — “Ажур-и-плиссе” — объявление там
появилось как раз накануне войны.

А война оказалась не громом побед,
и в числе миллионов погибнуть могли
и ту войну, которой был участник.
Гражданскую, естественно, войну.

А я, естественно, был рад послушать
про эту сказочную старину,
когда стреляли из таких вот пушек,
как бронзовая пушка на столе
(стоять стояла, да, но не стреляла).

Порой Крестьянов был навеселе:
пиво Крестьянова развеселяло,
на пивоваренном заводе он
служил снабженцем, пил свое же пиво,
и если был чуть-чуть на взводе он,
рассказывал особенно красиво.

Лишь много лет спустя я понял суть
нашей с ним дружбы. Слишком поздно понял.
Крестьянов жаждал, чтобы кто-нибудь,
хоть шестилетний мальчик, но запомнил
все, что Крестьянов знал. Ведь та война
была его, Крестьянова, эпоха.

Все, все забыл я. Все. Моя вина.
Прости, Владим Владимыч, ради бога!

За Обводным, на Лиговке, в детстве была барахолка.
Старый мир вдруг обрушился, и барахла было столько,
что его было негде держать, а продать было некому
бывшим людям, бродившим, как тени, по бывшему Невскому.

Допотопные аристократки и их гувернантки —
петербургские жительницы, а теперь ленинградки —
из квартир уплотненных в Торгсин унесли драгоценности
и глядели со страхом на город — котел современности.

С площадей и проспектов они уходили к окраинам.
Этим выбитым из колеи существам неприкаянным
было не на что жить, а другие считали — и незачем:
жизнь тесна, пусть исчезнут, и место очистится лезущим.

Лезли новые люди, в трущобах и нищенстве росшие
и еще равнодушные к изыскам, к прелестям роскоши.
Что им старый фарфор, табакерки и миниатюрки,
если ели объедки они и курили окурки!
Бог с ним, с ломаным стульчиком в стиле каких-то Людовиков, —
им бы мяса нажраться да всяких жиров и липоидов!..

Я еще доживу и увижу, как люди иные
будут жрать старину; как ампирные ручки дверные
или целые двери выкапывать будут в руинах,
реставрировать каждый обломок вещичек старинных.

Время движется, движутся вещи и в цепкие руки
попадают: из чашек с гербами князей пьют, эстетствуя, внуки
мужиков и потомки воров, проституток, кухарок…

Старый мир обречен был на гибель: он был перестарок.
Он забыт. Он — далекая давность. Но если вглядеться,
он не там, за спиной, за Обводным, на Лиговке, в детстве.

Он — сегодня и здесь: золотая солонка, болонка
и старинная мебель и мерзкая морда подонка.

Если есть там рай, на небе,
если буду в том раю,
встречу там Елену Вебер,
бабку тихую мою.

Ополяченная немка,
деда Михала жена,
до последнего момента
тихо-тихо дожила.

До последнего момента —
как воды набравши в рот.
И исчезла незаметно:
я в больнице был в тот год.

А вернулся из больницы —
оказалось, умерла,
упорхнула, будто птица,
из укромного угла.

А вернулся из Сибири,
как окончилась война, —
там, где бабку схоронили,
уж могила не видна.

На одном лишь старом снимке,
в тридцать пятом ли, шестом,
мама с бабушкой в обнимку
тихо светятся вдвоем.

Я в отпуске.
Я гость.
Я эгоист.
За стол присядем —
будто я в президиуме.
Мне мать старается обедом угодить.
Отец и брат ко мне предупредительны.
И ломтиками режут мне лимон,
и коньяку пододвигают рюмку —
я чокаюсь, протягивая руку.

Но я уже отрезанный ломоть.

Мы обсуждаем быт, бюджет семьи
и живописи каверзные свойства.
А предо мною — Северная Сосьва:
январь, а все дымятся полыньи!

Вон — лошади заметны на снегу.
Вон — лыжники.
А кто — сейчас увидим.
Наверно, это Яков Чусовитин
из двухнедельной вылазки в тайгу.

Я дома.
Я в гостях.
Я отпускник.
Я маменькин сынок еще.
Я Вова.
Как мог я эти годы жить без них!
Как мыслить я могу уехать снова!

Мне прилепиться б к этим старикам,
к их ритуалу,
к быту,
к их бюджету.
И не блуждать и не метаться там,
где ничего устойчивого нету.
Я сплю…
(Прозрачны сны мои.)
Я сплю…
(И редкостны, как двойники кристаллов.)
Не царства ли Сибирского послу
такой прием у петербуржцев старых?

Я сплю, как в детстве, лежа на спине.
Во мне проходит плоскость симметрии.
И Ленинград срастается во мне
с просторами пережитой России.

Чернышев переулок и мост Чернышев
и гранитные башни моста.
Вид с моста в обе стороны. Мост перешел —
две дороги: туда и туда.

Или прямо, к Гостиному, сквер обогнув,
или вправо, театр обойдя,
а уж дальше — как ноги меня поведут…
Две дороги: туда и туда.

Не пойти ли мне сразу по той и другой,
дом за домом, дворец за дворцом,
чтобы медленный-медленный, длинный такой,
как в “Улиссе” у Джойса, маршрут городской
длился, длился, тянулся; лишь к ночи домой
я вернулся бы; дворник, ключами бренча,
открывал бы парадную; в лязге ключа,
в гулком уличном эхе ночном —
был бы звук возвращения; мать и отца
я будил бы коротким звонком;
грел бы чайник на кухне — его хрипотца
мне знакома и сам он знаком,
как знакома та улица, где я живу:
девятьсот — девятьсот пятьдесят
торопливых шагов…
Я на кухне сижу,
а родители в комнате — спят:
притворяются. Я бы уж должен понять,
что им спать не даю, что бужу.
Понимаю. И снова, опять и опять,
в полвторого и в два прихожу.
И сижу. А движение маховика
останавливается с трудом,
и во мне еще движется город, пока
я на кухне сижу за столом.
Я сижу за столом… Утекает река —
десять лет, двадцать лет, тридцать лет.
Вот уж мать умерла. И отца-старика
схоронил я. Обоих уж нет.

И остался лишь город, где каждый квартал
мог бы действующим быть лицом:
я писал бы — и лист за листом отлетал,
лишь бы принял редактор, наборщик сверстал,
в переплет бы — и дело с концом.

Но ведь прозу я бросил, а пьес не пишу,
а поэма и повесть в стихах,
говорят, устарели — друзей насмешу,
а друзей — их все меньше и так.

Значит, молча заглядывать в лица домов,
узнавать, вспоминать, а потом —
никому не показывать этих стихов,
этой тайной прогулки пешком.

Третий месяц мать умирала в больнице.
Пять недель я дежурил при ней ежедневно.
Но единственный день, за несколько дней до смерти,
был черный от крика ворон, круживших чудовищным роем.

Мать умирала от недостатка крови,
от недостатка красного гемоглобина,
которого было так много у нее когда-то,
перед войною,
восемьдесят процентов.

Война обескровливает народы и организмы,
и все же было еще рожденье второго сына,
а первый женился, были невестка и внучка
и живопись мужа, талантливого под старость.

Ей так не хотелось верить, что умирает,
а врач уже знал, и муж ее знал, и старший
сын ее знал, и младший, а эти вороны
не только знали — кричали, кружась настырно
над самой больницей, над самой ее кроватью,
над самым сознаньем, чуть теплившимся, угасавшим,
но мать не верила даже этим воронам.

Кричавшим в солнечный день от избытка жизни.

В комнате до войны было почти что пусто,
две неказистых кровати, простой обеденный стол,
дощатый шкаф платяной, а в стенном шкафу были к
книги отца, исключительно по искусству,
а обстановка отсутствовала: абы какая.
И только мамина мебель, два кресла, диван и столик
резные деревянные розы, крашенные желтоватой эмалью,
обивка — светло-зеленый репс, кажется, так называлась
эта материя, что постепенно блекла и выцветала,
да, только мамина мебель, убогая мамина радость,
только она убеждала, что комната эта — жилая,
что это не просто площадь и кубатура.

В комнате после войны совсем ничего не осталось,
только мамина мебель, два кресла, диван и столик,
резные деревянные розы, безвкусные, как романсы,
которые мама пела когда-то и я их, конечно, помню,
что же еще мне помнить, если не это?

В комнате после смерти отца и матери
стояла мамина мебель, два кресла, диван и столик,
мой брат сменял эту комнату, съезжаясь с женой,
а мебель куда они дели? конечно, продали,
продали за бесценок старую рухлядь.
В комнате… Нет, не в комнате — нет уже этой комнаты —
а в интерьере души моей — в душу мою не лезьте!
нет ничего в душе моей, нечего взять вам,
и не ломитесь в нее понапрасну, не ломайте двери! —
там, в интерьере души моей — лишь виденье,
лишь призрак маминой мебели, два кресла, диван и столик,
обивка совсем разлезлась, эмаль облупилась,
виденье колеблется, зыблется, не исчезает…

“Тех, кто в смешанном браке, не будут трогать”, —
утешал отец. Речь шла о поляках.
Мать сидела в те дни, ожидая сроков.
Я не спрашивал смысла, запомнил впрок их,
восемь слов, подслушанных, полупонятных.

Обошлось: не трогали в Ленинграде.
Маму, польку из Гатчины, не сослали.
Вы, поляки, простите мне, бога ради,
что в годину бедствий я был не с вами.

«Тех, кто в смешанном браке, не будут трогать», —
утешала мать. Речь шла о евреях.
Мой отец сидел, ожидая сроков
и почти торопя: скорее б, скорее б.
Обошлось, не выслали: умер Сталин,
и не тронули с места Шацев и Кацев.
(А потом, глядишь, потихоньку стали
возвращать калмыков и часть кавказцев).

Так вот жил я, рожденный в смешанном браке,
что еврея и польку связал друг с другом.
И во мне, еврее, во мне, поляке,
человек был дважды грубо поруган.

Да, но шкура сошла с меня носорожья,
и чужие несчастья мне не чужие,
я — татарин крымский, немец Поволжья,
армянин из Баку, но и турок тоже,
соплеменник всех, кто живут и жили.

И двойная рана моих сознаний
кровоточит предчувствиями и снами:
их сослали, так, стало быть, нас сослали,
все, что сними случилось, случилось с нами.

Люди! Что ж вы не видите брата в брате?
Он — такой же самый, такой, как все вы,
он, рожденный в том же смешанном браке,
злополучном браке Адама с Евой.

Вот в парке, в пригороде Петрограда,
сидит отец мой, оседлав скамью.
Рисует. Взглядом устремлен в свою
натуру. Сзади — то ли балюстрада,
то ли ограда; может быть, фрагмент
дворцовой галереи. Он — студент.
Пожалуй, в Академии Художеств.
(лет двадцать есть уже ему). А может,
еще у Штиглица. Он в пиджаке
расстегнутом. Огромные карманы.
А рукава немного коротки…
С мольбертом ходят только старики.
Этюдник носят только шарлатаны.
Бумаги лист. Кусок угля в руке.
Лист на картоне, а под ним — полено
березовое (ну и здоровенно!
откуда оно только здесь взялось?).
Стволы двух-трех деревьев: не берез,
а сосен: как классичные колонны.
И не мешает город отдаленный
сосредоточиться. И первый штрих
вот-вот, ликующий, как первый стих,
вскипит — нетерпеливо, торопливо,
от жажды высказаться, от наплыва
чувств, от желанья видеть на листе
то, что в уме уже давно готово,
хотя в натуре ничего такого
или подобного по красоте
и не было совсем…

Спеши, отец!
Жизнь коротка: начало и конец,
а середины почему-то нету.
Пребудет вечно мир, который вне,
но то, что в нас, внутри, в тебе, во мне,
кто, кроме нас, поведать может свету?