Архив стихотворений Владимира Британишского

Александру Городницкому

О чем мы там спорили в сорок седьмом,
мальчишки-девчонки за круглым столом,
в пылу, в стихотворстве, в позерстве смешном?
Нет, нет, вы ошиблись — совсем о другом:
о Грине, о блоковской Даме…
И он к нам в кружок наш, в Аничков дворец
пришел. Что прочтет горбоносый птенец?
Какими сразит нас стихами?
А он нам — о Васко да Гаме.

И в восемьдесят — не соврать бы — восьмом?
в Москве прихожу в цэдээловский дом,
и публика в зале, набитом битком,
и он обозначен в программе.
О чем же прочтет он, лет сорок спустя, —
а век наш летит, грохоча и свистя,
ведь сверхзвуковые теперь скоростя,
попробуй поспеть за годами!
А он нам — о Васко да Гаме.

А он нам описывает Лиссабон
и тот португальский старинный собор,
где был похоронен да Гама,
и чернь цэдээловскую восхитив,
поет и читает свой речитатив,
как будто под сводами храма.
А мне не четырнадцать — под шестьдесят,
не радуют те скоростя, что свистят,
но есть постоянное нечто —
в пылу, в стихотворстве, в упорстве смешном
истории сопротивляться стихом,
коль все остальное невечно.

Мальчики, девочки, литстудийцы…

Это вот Лев: хоть не лев нубийский,
но в эпиграммах бывал когтист.

Это вот Ленька: вечно расхристан,
был он смутьяном и анархистом…
Экономист он или юрист.
Это вот Игорь: стал режиссером
и собирался им быть, но я
помню стихотворения в прозе —
может быть, он их считает вздором?
что-то в них было, и даже в позе
авторской, ритм удивлял напором,
стиль — отрешенностью от старья.

Это вот Надя. Это… едва ли
вспомню фамилию и как звали…
Нет… Да и много их было… нас…
Видимо, коротко промелькнула.
Да и на снимке как раз моргнула
и шевельнулась — и расплылась.

Это… она и теперь такая,
как и тогда… ну, конечно, Майя.
Это Светлана. А я тут — с края.
Рядом со мною… это — Она.
Это — Она, всех умней, всех краше,
только меня на три года старше —
страшное дело в те времена!
То мне тринадцать, а ей шестнадцать,
то мне четырнадцать, ей семнадцать,
как ни гонюсь, не могу угнаться,
как, запыхавшись, вслед ни бегу
Невским проспектом… мимо собора…
мост через Мойку… вот уже скоро
Адмиралтейство… нет, не могу!
Как у какого-то там Зенона
кто-то кого-то во время оно
хочет догнать, но не тут-то было,
и расстояние лишь растет…
будто стрела на лету застыла
и прекратился ее полет…

Мальчики, девочки, литстудийцы…
Я их не вижу. Живу в столице.
А приезжаю — не позвоню.
Книгу прочту я или афишу
или по радио вдруг услышу —
юными, светлыми их увижу…
не догоню их… не догоню.

Довоенный, дореволюционный,
допотопный школьный литератор —
у него костюм перелицован
дважды и заштопан аккуратно,

у него душа двумя мирами
дважды вывернута наизнанку.
Вечером он пишет мемуары,
утром выполняет физзарядку,

а потом о Гоголе в девятом,
а в десятом он бубнит о Горьком,
и каким-нибудь лауреатом
завершает, радостным и бойким.

Двух эпох гибрид или ублюдок…
Нет, не буду так, я не люблю так:
наш бездарный, бедный наш учитель,
в сущности, был добр и беззащитен.

Ты помнишь Шилейко? Один из последних по списку:
…Ефимов… Мцхветадзе… Трифонов…
почти что перед Эшптейном.
Я помню Шилейко. Ежом торчащую стрижку.
Большую голову на туловище короткошейном.
Добродушный, толстый, смешливый, чуть-чуть заика,
отнюдь не глупый, но выглядевший глуповато…
Я помню Шилейко. Он жил у Кузнечного рынка,
рядом с Музеем Арктики, угол Марата.
Мы готовились вместе к математике и к сочиненью,
и к истории, — а историк у нас
был Василий Емельяныч Смольский, —
мы читали, читали, покуда не очумеем,
в Михайловском, на скамейке у самой Мойки,
мы читали, читали, в Лесном и Удельном парке,
доезжали туда на двадцатке,
взяв с собой бутерброды с сыром,
а май был жаркий, и на всех лужайках на травке
загорали женщины и дразнили грубым бесстыдством…
Но я — о Шилейко. Он тогда получил пятерку,
и Василий Емельяныч удивился,
но все же поставил честно,
и Шилейко вернулся с экзамена в маленькую их комнатенку,
где жил он с матерью… Мать служила, им не было тесно,
а отец его был на севере, он был полярник
и семье высылал алименты, большие как будто бы деньги…
Шилейко, Шилейко… А ведь он был, наверно, поляком?
Но Шилейко был в моей жизни отдельно, а Польша отдельно.
Да и все в нашей жизни отдельно… Обрывки, фрагменты…
Осколки разбитых иллюзий (”Все люди — братья!”)…
Но хочу, чтоб рассказ был правдивый и откровенный
и вмещал бы всех до единого, всех без изъятья.

Потому что сколько мне ни пришлось скитаться,
вспоминал я школу в родном моем городе дальнем
и всех-всех-всех: и Эпштейна… и Трифонова… и Мцхветадзе…
И, конечно, Шилейко. Звали его Роальдом.

В больших дворах,
из одного в другой,
многоголовые и разношерстные,
тянулись очереди за мукой —
томительные, медленные шествия.

Домохозяйки
занимали очереди,
а позже подходили постепенно
все сыновья и дочери,
все родичи
преклонных лет,
до пятого колена.

Стояли рядом старые и малые.
Сидели на руках у них грудные.
И люди, ждавшие небесной манны,
считали номера очередные.
Зато уж после праздник был такой!
Ведь пироги случалось есть не часто.
А праздник иначе не мог начаться,
когда б не очереди за мукой.

Наш учитель истории, Василий Емельяныч Смольский,
лично во всем участвовал, во всей истории:
он прошел всю войну, с сорок первого до сорок пятого,
взял Берлин, а потом сел на поезд и поехал на Дальний Восток,
разгромил Квантунскую армию и заставил Японию капитулировать,
а до этого лично участвовал во всех предыдущих войнах,
Александра Македонского, Цезаря в Галлии, царя Аттилы,
это он, Василий Емельяныч, стоял на холме
рядом с толстым и жирным Нероном и тоже смотрел на пожар,
или, может быть, на другом холме, в манчжурских лесах,
в сентябре сорок пятого, но стоял и смотрел на пожар,
а пожар все горел и горел и горел и горит и горит и горит,
потому что история еще не кончилась и конца ей не видно.

Меня благословил — старик Бажов.
Мудрец и сказочник, он был поэтом
и если даже не писал стихов,
то, видимо, в душе мечтал об этом.

А я испачкал уж тетради три
и, кроме всех попыток в малых формах
и разных записей из Емуртлы,
принес ему две сказки стихотворных.

Пришпоривший ершовского конька
и крепко помнивший “Царя Салтана”,
я чем-то все же пронял старика,
он что-то там увидел, как ни странно.

За подражательностью возрастной,
за жалкой мишурою вундеркиндства
он угадал еще какой-то слой,
где тоненький росток укоренится.

Он долго-долго мне глядел в глаза,
как будто в них все было, а не в тексте.
И строгий голос “Не бросай! Нельзя!”
словно сегодня слышу, а не в детстве.

Давным-давно я сказки эти сжег,
а честолюбье детское угасло.
Но убежденно утверждал Бажов:
“Работай дальше! Под конец — удастся!”

Живой Ромен Роллан, но родом из Торжка —
Арсений Дмитриевич! Помню старика
пятидесятидвух- (а дальше — больше) -летним,
худущим, тощим, бледным
(последний год войны). Ссутулившись слегка,
он к нам входил, пошучивая хмуро,
что он — преподаватель языка,
а стало быть, невелика фигура,
и не по чину, мол, торчать до потолка.
Каждая шуточка была чуть-чуть горька,
так хорошо горька, как терпкая рябина.
Отец, который был довольно-таки сух,
при нем оттаивал, смеялся, даже вслух.
А я его любил. И мать его любила.

Так он и видится теперь издалека —
у нас, на Мамина-Сибиряка,
дом 73а, и не у нас, но рядом:
в ротонде.
К ней-то я и перейду,
но постепенно, как бы по ступеням.
Так запаситесь же терпеньем.
Ротонда та была — в саду.
Сад прилегал к дворцу: усадьба с садом.
Дворец тот Маминым-Сибиряком
(роман “Приваловские миллионы”)
изображен и, стало быть, знаком
вам несколько. А сад и павильоны
в романе упомянуты лишь вскользь.
Но я — я рядом жил, в сад проникая сквозь
лазейку прямо против дома,
и мне-то уж там все знакомо,
все закоулки сада и дворца.
Не знаю только имени творца
провинциального шедевра,
гирляндами колонн украшенного щедро,
глядящего сквозь них с пленительным и чистым
необщим выражением лица,
что свойственно лишь лучшим классицистам.
Тут виден и талант, и ум, и вкус.
Историкам мерещится француз,
но я поверил бы и в итальянца,
и даже в Росси самого,
и даже именно в него.
Гипотеза могла бы состояться —
жаль, Росси в те поры творил в Твери.
Вот и попробуй разбери!
А впрочем, зодчих было двое-трое
и люди разного покроя.
Ротонда, например,
построена на свой манер
и выглядит чуть-чуть тяжеловато.
Арсений Дмитриевич тоже так считал.
Но все же не изба: палата!..
В ротонду летом шли к нему ребята,
а он — считалки им читал.
Все это оформлялось как “кружок”,
он даже получал какие-то копейки.
Ребят он собирал в кружок,
читал им про Торжок и пирожок
и прочее, что вспомнить мог
(Г.Виноградова известен каталог,
но он-то больше знал. А через двадцать лет,
по-прежнему влюбленный в свой предемет,
имел возможность тиснуть две статейки.

Здесь — отступление. Корреспондент газет
со стажем с девятьсот шестого года,
словесник, фольклорист, известный краевед,
а в сущности — поэт,
он так и простоял всю жизнь у входа
в литературу. Под конец издали
тонкую книжечку, и он сказал мне: “Дали
орешек белочке, а зубок-то уж нет!”.
Листов печатных в ней два-три, на глаз,
и поместился лишь один рассказ
о туристическом походе
в места Белинского и как там на природе
резвятся школьники, а старый педагог
пытается собрать их как-нибудь в кружок
и темы обсудить и кто о чем напишет —
ребята слушают, но ничего не слышат!..
Читает им стихи Бакунина-отца
о прелестях Прямухинской усадьбы…
Бакунин — дилетант, но мне бы так писать бы
и небогатый дом принаряжать с лица!..
Но я отвлекся и от отступленья.
Кроме бакунинского сочиненья
и остальных фрагментов и цитат,
там есть и собственные чудные страницы:
про старые дома, чей жребий трудноват,
но подоконники, перила, половицы,
из дуба вытесаны, век стоят —
дом столь несокрушим, что только подивиться,
и даже лестницы почти что не скрипят…)

Но мы вернемся в тот, свердловский сад,
в ротонду в южной части сада,
где в летний день — приятная прохлада
и где сидит среди толпы ребят
Арсений Дмитриевич. Он им говорит:
сколь ни прекрасен камень-малахит
и все цветные камешки Урала,
но есть и камешки, которые река
родного языка
обтачивала долгие века,
как гальки кварца-речника,
и вам бесплатно даровала.
Так собирайте их, чтоб это не пропало!..
Потом читает им страницу старика
Бажова
и выковыривает из контекста слово
посамоцветнее…

И снова
он приходил в наш дом: в ту комнату, что мы
снимали, в этот двор, где три корявых вишни,
перетерпев беду еще одной зимы,
цвели,
неистребимые, как скромный Пришвин,
и крепкие, как дух, идущий от земли.
На бревнах возле дома (дом снесли,
я там проездом был спустя лет десять)
садились мы вдвоем — он начинал кудесить:
“…И с хруптом мысленно кусаю огурцы…” —
есенинское. И свое, но реже:
“…На берегу реки Тверцы
Стоят роскошные дворцы.
А в цирке борются борцы.
В скворечниках кричат скворцы…
Люблю, люблю я букву “рцы”…
И буква “эр” в том архаичном “рцы”
звучала ало, киноварно свежей.
И Маяковский (”эр”, “ша”, “ща”)
вновь воскресал, как лев рыча.
И Хлебников, закидывая мрежи,
ловил славянщину на самом дне.
И все эти богатства были — мне.

А быт был скудноват. Но первый год пайка
отцовского — бутылку коньяка
(только для членов творческих союзов!)
на стол нам ставил в месяц раз.
Арсений Дмитриевич гостем был у нас
(назвавшись груздем, лезь и в кузов!)
и летом, и зимой, а новогодний праздник
увековечил в трех коротких баснях:
“Коньяк”, “Щенок”, “Хрен и Амур” — все три
я до сих пор храню.

Потом он жил в Твери
(как старый город он стал называть под старость),
нам изредка писал на ленинградский адрес,
и каждое письмо мне доставляло радость.
От этих лет осталось три письма.
Вот, в частности, одно из них. Зима,
сорок девятый дробь пятидесятый;
и в соответствии с январской датой —
речь о морозах. Собственно, строка:
“…на улице — до минус сорока,
а в комнате — до плюс пяти…”.

Я кончил институт и был уже почти
исследователь недр Сибири,
но вспомнил и к нему заехал по пути.
Он жил уже в другой квартире:
водопровод, и газ, и свет,
и вообще особых жалоб нет.
Как видно, старика уважил горсовет.
Я позвонил. Он вышел на звонок.
Узнал. Обрадовался очень. Но не мог
мне даже чаю предложить. Я бросил
рюкзак и мы пошли в столовую. Денек
был редкостный, хоть приближалась осень.
А он, хоть постарел, хороший был ходок.

Он говорил то о Максиме Греке,
то о своем Торжке, где жил когда-то некий
Онегин в пушкинские времена,
то вспоминал Карамзина,
то мне показывал мосты и реки:
и Тьмаку, и Тверцу, и Волгу, а за ней —
тут только что как раз справляли юбилей! —
купца Никитина, что пережил царей
и всех бояр, с их толстыми брюхами
и в шапках меховых, а впрочем — хам на хаме.

Тут он разнервничался, вспомнивши блажного
боярина какого-то большого,
но успокоился. Про Салтыкова
(их вице-губернатора тверского,
для остальных же просто Щедрина),
мне что-то рассказал, и эта старина
губернская его вдруг рассмешила
и мелкие обиды приглушила.

К тому же, двигался по улицам народ
и все не мимо, нет, наоборот,
все с ним здоровались (пожалуй, каждый третий,
а может, даже и второй:
я не считал в тот день часов и чисел).
-Здороваются не со мной, —
он едко пояснил, — со званием моим:
ведь я теперь заслуженный учитель
республики!..

И вдруг явился Рим
сквозь дымку двух тысячелетий
и в воздухе витал над спутником моим.
Латынь густую сень раскинула над ним:
Res Publica. Да, что-то было в нем
республиканско-римское. Не в том,
как он держался, нет, а в том, как он встречал
судьбу: стоически, достойно,
уколы мелкие — хотя и замечал,
но тут же забывал, лишь изредка ворчал
и выстоял, в конечном счете, стойко.

Денек был солнечный… (Я подхожу к концу).
Блуждало солнце по его лицу —
он щурился и улыбался
и плыл в толпе и, как дельфин, лобасто
при этом выглядел.
А сколько раз пловцу
сушить на солнце приходилось ризу!
Но, кораблекрушеньям вопреки,
старик был жив. (Он слово “вопреки”
поставить на конец строки, на рифму,
советовал. А также слово “через”.)
…Смеркается и вечереет.
Еще я у него останусь на ночлег,
а утром распрощусь, но тоже не навек.
Еще я поселюсь в Москве и там с ним встречусь.
Еще в Калинин заскочу к нему.
И лишь потом пойму,
что к слову “вечность”
единственная рифма — “человек”.

Утром 10 мая 1945 года
я читал по свердловскому радио собственные стихи о победе.
Студия была маленькая, душная, полутемная.
Я сидел и ждал своей очереди.
В освещенном углу перед микрофоном
диктор дочитывал текст выступлений
президента Трумэна и премьера Черчилля.
Оба они поминали Бога, а Черчилль — еще и короля.
Я улыбался как человек, свободный от пережитков прошлого,
отлично закончивший четверть
и уверенный в своих твердых знаниях.
Стихотворение я знал наизусть.
Оно было срифмовано, как у настоящих поэтов.
Оно было написано размером, который называется амфибрахий,
я знал, что он так называется.
Только вот книжка, откуда я это узнал, — “Теория словесности” —
купленная в букинистическом магазине на улице 8 марта,
была дореволюционного издания, для царских гимназии.
Может быть, амфибрахий уже отменили,
вместе с монархией и религией?
Это немного смущало меня, а спросить было не у кого.
Но все обошлось.

Ах, Яша Гиндин, Яша Гиндин!
И Лермонтов, его поэт!
И Яша!.. В нем был гений виден
в его неполных девять лет.

Явился, маленький Мессия,
в сорок второй военный год
и возвестил мне, что Россия —
“страна рабов, страна господ”.

Я с ним гулял среди природы,
она полна ушей и глаз,
но никакие патриоты
здесь не подстерегали нас.

Мы были за хребтом Урала,
в трех километрах от села,
и кара нас не настигала,
лишь истина нам душу жгла.

И лермонтовское прозренье,
которое он толковал,
тем было яростней, тем злее,
что рушилось в пустой провал.

Там — те, стоящие у трона,
и тот, что занял трон царей,
а здесь — будто во время оно
пророчествующий еврей.

Вечнохудой, вечноголодный,
в чем только держится душа, —
ах, Яша-друг! Под костью лобной
звезда светящая взошла!

Потом, потом придет возмездье:
огонь горячки мозговой…
А я-то думал: будем вместе!..
А я-то думал: мы с тобой!..

Был сорок третий год. Шло третье лето
войны, когда в сибирское село
приехал скульптор и двухтомник Фета
привез, не показалось тяжело.

А впрочем, и мужик он был здоровый.
Широкоплечий. Широкобородый
(большая борода скрывала грудь).
Открытый, как широкая дорога.
Готовый встать и за порог шагнуть.

Шагнул. И навсегда — как в воду канул.
А Фет остался жить в моей судьбе:
одолженный тем добрым великаном
(изданье А.Ф.Маркса, СПБ)
недели на две или на четыре,
вошел в меня на долгие года
именно там и именно тогда —
в разгар войны и посреди Сибири.

Казалось, что мне птицы и цветы!
Цветок картофеля был в царстве флоры
желаннейшим, лишь он все наши взоры
притягивал. Что мне до красоты!

Я жил не Фетом, а насущным хлебом,
насущным спором о добре и зле.
Но Фет остался. Больше. Стал он Фебом,
что светит всем живущим на земле.

Он светит — и цветут цветы. И птицы
поют-свистят… И скульптор-бородач
смеется мне, веселый, светлолицый,
такой красавец, что не передать!

… А перед тем, как совершить прыжок
по ладожскому льду, он книги сжег
и все журналы. Лишь два-три наброска,
рисованных голодной той зимой,
он выбрал, чтобы увезти с собой.

В буржуйке, будто в адской бездне Босха,
не как классический Лаокоон,
а как под пыткой корчась — “Аполлон”,
номер за номером, горел. (Картина
не очень эстетична, но правдива).

Пустая ледовитая квартира
не согревалась. Но согрелся он
и мог теперь собраться в путь.

Теплушка
его ждала. На остановках — кружка
крутого кипятка. Тепло, тепло,
которое спасти его могло!

Но между ним и поездом лежал
лед Ладоги. Хоть он и уезжал,
но вот уедет ли на самом деле?
не вскроется ли?..

Лед еще держал.
А вскрылось — через день…

Стол. Ужин. Абажур. Вечерний ритуал:
отцу после еды читаю вслух газету:
Чиано… Чемберлен… (чуть-чуть уже устал)
Чунцин, Чанчжи, Чанцзы, Чжецзян (конца им нету!),
Чанша… нет, Чан-Кай-Ши… Китайские войска…
Но это далеко. А Чемберлен, Чиано —
здесь, близко, горячо. Война уже близка,
и времени у нас осталось очень мало.
Германская печать… Отставка Даладье…
Вчера потоплены два датских парохода…
Налет на остров Зельт… На суше, на воде
и в воздухе — война… Осталось год? полгода?..
В Швеции — карточки на кофе и на чай…
Беседа Гитлера и Муссолини (значит,
уже вот-вот? сейчас?)… Ну, что же ты? Читай! —
отец мне говорит. И за улыбкой прячет
тревогу (обо мне, о маме, обо всех)…
Три первых отлистав, четвертую страницу
читаю. Про чужих, чужую заграницу:
…вчера потоплены… и тридцать человек…
Читаю про чужих, чужую их войну,
чужие имена, названия чужие…
И вдруг я чувствую, что это я тону…
Как было хорошо! Как хорошо мы жили!..

Филипп Иваныч Буц
был ленинградский немец,
любитель всех искусств,
наивный, как младенец.

Любительски творя,
изящный, хрупкий, тихий,
жил в глубине двора
за лютеранской кирхой.

Да нет же! нет! постой! —
не кирха, а костел
святой Екатерины.

И хоть на карте мира —
один и тот же пункт,
но в панораме детства —
совсем не там, а тут:
совсем другое место.

Был тоже снег, февраль
иль праздник новогодний.
Волшебный был фонарь
и сам он, — старомодный
волшебник, что решил
от жизни не зависеть.

С ним до войны дружил
отец мой, живописец.

Филипп Иваныч был
так живописи предан,
собой не дорожил —
своим автопортретом.

Он, как фонарь, горит…
Да вот в годину бедствий
и тот портрет погиб
с оригиналом вместе.

Филипп Иваныч Буц…
Кого позвать на помощь?
Ведь сам я, как ни бьюсь,
могу так мало вспомнить!

Филипп Иваныч Буц
был худощав, как скрипка…
Футляр от скрипки пуст.
Февральский снег искрится.

Скрипит на Невском снег.
Полно людей на Невском.
Но некоторых — нет.
И пусто свято место.