Архив стихотворений Владимира Британишского

Этот дом называется служба.
Это тоже твое и мое.
Здесь тебя дожидаться нужно
после службы и до нее.

Люди входят, плечи сужая…
Что там делается с людьми?
Вдруг ты выйдешь совсем чужая
после этих казенных восьми?

Вот выходят твои сослуживцы.
С ними надо уметь держаться.
Для того, чтобы с ними ужиться,
надо воздухом их надышаться.

Может, этот воздух — отрава?
Может, это воздух разлуки:
мне — налево, тебе — направо —
мол, пойми, возьми себя в руки,
ведь не целый же мир друг в друге!..
Этот дом называется служба.
А на службу ходят послушно.

Люди вышли.
Люди устали…
Ты выходишь…
Ты ли?..
Та ли?..

Мой город был мне в раннем детстве явлен:
Владимирская, Рынок и Вокзал.
Но Гоголь… Достоевский… но Голявкин…
и Глеб Горбовский что-то подсказал.
Их было двое: “Глеб-и-Гриб”. Но “Гриба”
(так дочка говорила: “Глеб-и-Гриб” —
дети умеют и без грубых рифм
творить куски поэзии) — но Гриба,
за то, что жить не соглашался криво,
бескомпромиссен был и горделив,
который год терзает хищный гриф…
А Глеб ютится в крошечной каморке.
Он стену прошибает головой.
Он в ледовитом городе — как в морге
случайно оказавшийся живой.
Да, мы сопротивлялись и боролись.
Не много могут слово или стих.
И мы не растопили вечный полюс,
как и пророчил мрачный тот старик.
Но в рассыпающемся Петербурге,
как прах камней, как дерева труха,
хранится, будто в погребальной урне,
плоть тлеющая прозы и стиха.

О цветущих девушках с персиками
оставляю писать досужим.
Я любуюсь моими сверстниками:
видно спектр моих мыслей сужен.

Словно лошади легкоголовые,
беговые,
в которых — безудерж…

Вы за что свои головы сложите,
мои милые, высоколобые?

А давно ли
( — Больше не будешь?)
было детство
( — Проси прощенья!
Ах, не хочешь?
Сейчас же — в угол!)…

Прекращается упрощенье,
становящееся слишком грубым.
Продолжается укрощенье,
круг за кругом.

Все равно не случиться чуду!
Ни прощенья для нас, ни пощады!
Есть ответов край непочатый —
нет ответа:
— Больше не буду!

Трудный мир.
Не под силу — Вертеру.
Но поищем трудных решений!..
Грудью, грудью — навстречу ветру!
Мускулистой, тонкой шеей!..

Это вместе переболело.
Я не выдумал,
не от себя.
Я не зритель из-за барьера,
не судья.
Нам одну дорожку насыпали.
Отойдите, кто староват!
Грудью, грудью,
мои несытые!..

Ну, рванемся, родные!
Старт!

Мне дверь открыл стареющий мужчина.
Он звал.
Но встречей — был обременен.

Мы долго ощущали молчаливо
эту распавшуюся связь времен.

Потом он спорил,
так непримиримо,
но с кем?
С людьми, которых не вернуть?
И поучал,
но все куда-то мимо,
куда-то в прошлое,
в себя,
вовнутрь.

Нельзя любить!
Обуза — то, что любим!
Все это лишнее: друзья, семья!..

И все твердил:
— Не доверяйте людям!
И повторял:
Надейтесь на себя!

А я смотрел, как много в нем убито,
и там, где раньше в нем любовь была,
сплошная, беспросветная обида
в глазах большими бельмами легла.

Я шел домой:
А мы какими будем?
Неужто нас ожесточит судьба? —
Мне слышалось:
Не доверяйте людям!
И чудилось:
Надейтесь на себя!

Из многих спин согнут тугие дуги.
Иные переломятся хребты…

Я все шепчу:
Он просто был не в духе.
Он просто был…

Шепчу.
До хрипоты.

А я ведь тоже двух врачей племянник,
а скольких родственник, пойди сочти.
О них, быть может, завтра упомянет
газета, и начнут строчить статьи.

А улицы пьянели, закипали
народной мудростью очередей:
— А-а, сволочи! Сперва Христа распяли,
теперь за наших принялись вождей?

Дрожа в еще неясных опасеньях
(пойми, где факт, где анекдот, где слух),
будили, тормошили в наших семьях
полуистлевших, высохших старух.

Косноязыча и трясясь доселе
над отнятым тогда еще добром,
беззубые шипели и свистели
про то, что называется “погром”.

Они учили скорбному бессилью,
своей запуганности вековой.
Сейчас вот прозвучит “Спасай Россию!” —
и стекла зазвенят по мостовой!..

Чуть задернованная супесь
ползет с обрыва по кускам.
Деревья вниз глядят насупясь.
Тростник сухой по берегам.

И пляшут волны за буксиром
под жалобный напев гудка.
А небо над невзрачным миром —
бледней снятого молока…

Не расслюнявленным словечком —
ядреным словом, если б мог,
я рассказал бы этим речкам,
плетням, калиткам и крылечкам,
горшкам, ухватам, русским печкам,
о том, как в сердце их берег.

О той любви неразделенной,
с огнем непонятым в очах,
когда встречаешь изумленный
и провожаешь промолчав.

Как тот художник, сын раввина,
влюбившийся непоправимо,
о ком земля теперь тужит,
когда он мертвый в ней лежит.

Вершится поздний суд
истории. На сцене
щедринские идут —
акимовские — “Тени”.

Загробный мир. Ампир.
Зеленый стол. Бумага.
Звучит ( — Тир-лим-пим-пим!)
мотивчик Оффенбаха.

Звучит мотивчик здесь
особенным макаром,
поскольку пьеса — смесь
канкана с данс-макабром,
мотивчик ей под стать…

Щедрин умел хлестать,
хлестнул людишек плетью,
хлестнув, пустил плясать
под барабан и флейту.

Пустил их в вечный пляс,
умеющих вертеться,
дворец, казарма, плац
иль стены министерства.

Все пляшет: верх и низ,
ум и душа и тело —
такой уж механизм,
система, брат, система!

Начальствующих лиц
и подчиненных пляски.
И царь-кавалерист
в кавалергардской каске.

И мелочь-мошкара,
и карьерист маститый,
и сам министр двора,
под маскою укрытый.

Все, все давно мертвы.
Мертв петербургский орднунг.
Но мертвые, увы,
не похоронят мертвых.

Их черви заждались.
Когда же будет вынос?
Смерть — это антижизнь,
то есть со знаком минус.

Их долго мир терпел.
Пора им быть в могилах.
Хоть поздно, хоть теперь
хоронит их Акимов.
Не то их трупный яд
живых позаражает…

Свершим же сей ооряд!
Пусть в гробе крепко снят!..
Кто — за? Кто возражает?

Поезд шел в Симферополь, на летнюю практику, в Крым.
В Запорожье кормили горячим борщом на перроне.
Тут-то я и услышал про Берия и приоткрыл
часть чуть-чуть приоткрывшихся истин ребятам в вагоне.

Самый старший из них, белорус (он мальцом партизанил в войну),
закричал, даже драться полез, но ребята его оттащили.
А когда подтвердилось известие, стало ему —
нет, не стыдно, а трудно, он плакал в гнетущем бессилье.

Сногсшибательной новость была, вот и сшибла его
с ног, он навзничь свалился, а был он могучий и рослый,
был он старостой в группе, любили его, большинство,
справедливым был, честным… за что же, за что же боролся?

Обливаясь слезами, лежал он, уткнувшись лицом
в самый угол купе, и не знали мы, как подступиться.
Лишь под утро уснул он. И спал до конца. А потом
Симферополь нас обнял, удушливый, будто теплица.
Было солнце и рыбки в бассейне, гигантский платан…
Человек, прозревая, стоял и не видел: он думал.
Он в войну в белорусских болотах и дебрях плутал,
а потом — в той чудовищной лжи, что пойдет —
но не сразу — на убыль.

Человек раздирал себе с кровью слепые доселе глаза,
и не солнечный Крым — только красный в них был полусумрак,
И не мог тут помочь никакой ему умник-разумник.
Только сам. Свет от тьмы отделить.
И добро отграничить от зла.

Остапу Почтенному и Бакиру Баяхунову

От Старой Ладоги до старой ВолховГЭС
(еще казавшейся форпостом индустрии)
мы шли по Волхову, по жизни, по России…
Гремели соловьи под куполом небес.
И в гулкой пустоте страны послевоенной
звон церкви плыл вдали, как погребальный звон.
Но жизнь брала свое. И старенький “Фордзон”,
опахивая холм, спиралью постепенной
взбирался вверх и вверх, пыхтя, кряхтя, сопя,
и, старость одолев, превосходил себя.

А Волхов буйствовал. Не постарев с годами,
славянской удалью играл он перед нами…
Не искупаться ли? Пожалуй. Нагишом.
Но, прежде, чем рискнуть, большой костер зажжем.

Шли двое: бригадир вел под руку завмага.
Увидев трех парней, купающихся наго,
они очухались: тут что-то неспроста!
И, стребовав с бродяг “документ” (паспорта),
сосредоточенно рассматривали фото.
Но, видимо, трезветь им стало неохота,
и, сплюнувши в сердцах, пошли своим путем,
оставив нас одних на берегу пустом.
Был светлый месяц май. Как в Чосеровой книге,
шла по земле весна и обещала сдвиги
в природе и во всем, что жить мешало нам.
Цвела черемуха в оврагах. По холмам
торчали кое-где геодезистов знаки.
Пещеры щерились на берегу — в их мраке
таилось прошлое. А будущий наш день
еще был будущим…

Радиола умолкла.
Вышли.
Вечер кончился.
— Ну, пока!..

Здесь как шелковых многих вышколили.
И чему-то учили, слегка.
Нас учили, сияя плешинами,
опыт жизненный подытожа,
быть послушными и прилежными:
мы, мол, были такими тоже!

Педагоги с солидным стажем,
век проспавшие,
в детство впавшие,
вы внушали почтенье к старшим —
ну так здравствуйте, наши старшие!

Коридоры, с которыми свыкся.
Зал.
Огромный. В районе лучший.
И поэт довоенного выпуска
нам читает стихи на случай.

Перешептыванья, пересмеиванья.
— Как другие?
Женаты ли?
Живы ли?..
Обстановка совсем семейная:
семьи тоже бывают лживые!

Мы не знали мечтаний, споров
и каких-то там интересов.
И вопросов,
таких, о которых
много думать — головы треснут!

Но ведь вечер — это ж традиция!
Да и трудно ли: раз в году!
Не годится вдруг загордиться.
Обязательно снова пойду.

Американский поэт-коммунист
Майкл Голд
написал стихотворение об Америке,
очень удачное по содержанию,
но без рифмы и без размера.
Я прочел его, будучи восьмиклассником,
но уже сознательным комсомольцем,
и добросовестно потрудился
над этим сырым материалом:
уложил аккуратные фразы в торжественный гулкий анапест,
подобрал благозвучные точные рифмы
и, довольный своим результатом,
предложил для печати.
Литконсультант
областной комсомольской газеты,
очкастый, лет сорока,
красным карандашом похерил
все мои рифмы
и сказал мне, иронически улыбаясь,
что, насколько он помнит,
в оригинале
ни размера, ни рифмы нет,
а значит, не может их быть
и в переводе.
Для меня это было
открытие Америки.

При входе в школу стояла завуч Ия Иванна
и мерила челки: до кончика носа, но не длиннее.
А длинноволосых, не уважавших ее идеала,
гнала в парикмахерскую, чтоб стриглись короче,
в этом была идея.

Торжествовали регламентация и порядок,
как и должно было быть у нас в образцовой школе.
Мы были единообразны, как на парадах
войска Николая Первого на Марсовом поле.

Ия Иванна преподавала у нас в десятом
Историю СССР и в партбюро состояла,
а кроме того, она была депутатом,
и даже от суммы всех этих деятельностей не уставала.

И каждый день, постоянно и неустанно,
чтоб кто-то нестриженый не проскользнул ненароком,
при входе в школу стояла Ия Иванна,
у входа в жизнь, у начала, перед порогом.

Лето, июль сорок восьмого года.
Туристский поход по Карельскому перешейку.
Платформа Рассули, поезд пришел туда ночью.
Нас влекла отметка 205 метров над уровнем моря,
мы вскарабкались на гребень горы и ждали рассвета.

Всходило солнце для всех на свете, для всех живых.
Война окончилась три года назад, настало мирное время.
Кругом были брошенные хутора, дичающие сады,
деревья уже отцвели, завязывались плоды,
а солнце сияло, такая была красота,
такие пустые, безлюдные, необитаемые были места
до самой Вуокси, где солдат стоял на мосту,
охраняя мост, водопад и космическую наготу
гнейсовых скал возле станции Кивиниеми.

Мы разбили палатки при устье Ноусинааны,
мы заваривали брусничный лист и малиновый цвет,
мы варили кашу из пшенного концентрата
и воображали себя в романе, в Саскачеване,
все как в романе, вот только индейцев — нет.

Пытаюсь вспомнить: Кярсяля, Сепянмяки…
Станция Рауту… больше не вспомню никак…
Потом переименовали все станции по Финляндской
и, наверно, все населенные пункты в окрестных лесах.
Но помню имя той речки и помню речку.
Я окончил Горный, уехал далеко за Урал,
но, бродя по огромному угро-финскому континенту,
вспоминал Ноусинаану, где в давнее-давнее лето
сидел у костра и несколько ночей ночевал.

1

Вот он, город возлюбленный, скачущий по холмам,
перепрыгивающий пригорки.
Вот извилистая Вильня-Вилейка, сверкающая тут и там.
Вот все улицы, дворцы и задворки.

Вот он, город возлюбленный, прятавшийся в лесах
от недоброго ока.
Я люблю его готику, люблю его ренессанс,
его барокко.

Я люблю этот город, прекраснейший средь городов,
как яблоня средь лесных деревьев,
что роняет тень свою и сладость своих плодов
на осенний берег.

Я смотрю и смотрю: от Высокого Замка, от Трех Крестов,
от костела Миссионеров.
Я все снова и снова его осязать готов
и глазами и пальцами и остриями нервов.

Я стучу по булыжнику, я касаюсь стен и оград,
вхожу в подворотни,
вижу в двориках южный, вьющийся виноград
багрянородный.

Мой прапращур ходил по дорогам, не имел ни вола, ни осла,
ни места в целой вселенной,
и эта столица место ему дала,
впустила в тесные стены.

Он любил этот город, сжился, сроднился с ним,
он, бродивший в вечном сиротстве,
ощутил отечество, то есть саднящий душу дым,
а не только щиплющий ноздри.
Крестоносцы, казаки, французы, голод, чума
и пожары, пожары.
Но вставали дома, что в руинах лежали вчера,
а прабабки рожали.

Я люблю этот город и землю эту, Литву,
и все города в ней,
и костями погибших вскормленную траву,
и надгробные камни.

Я чужой человек, не живет здесь моя родня,
что было, сплыло.
Но все кажется мне: этот город встречает меня,
будто блудного сына.

Вот вино. Вот яблоки. Дом торговли и дом молитв.
Кровли красных крыш… Колокольня…
Вот он, город, в который бросила предков моих
рука господня.

2. ПОЖАР В ВИЛЬНЕ В 1748 ГОДУ

В евреях — корень зла. В еврейской пивоварне
и начало гореть. Взревел огонь коварный,
слизнул с соседних крыш солому, дранку, тес,
но не насытился. Полулицы унес,
но, будто хищный зверь, что мясо человечье
отведал, так огонь, опустошив Заречье,
лишь разохотился. Забушевал пожар
и — что там улица! — полгорода пожрал.
И в пастях пламени, зубастых, многоглавых,
почти пятьсот домов и полтораста лавок,
костелы и дворцы и несколько аптек
(шел восемнадцатый, сей просвещенный век)
исчезли без следа в одно мгновенье ока.
Горели ренессанс и раннее барокко.
Оплот религии, торговли, ремесла
за несколько часов весь выгорел дотла.
Казалось, все. Конец. Но, как бессмертный Феникс,
город отстроился (не без еврейских денег),
и если ранним он барокко небогат,
барокко позднего здесь праздник и парад.
Город прапрадедов и прадедов и дедов
воскрес, в который раз. Спроси искусствоведов
о раннем, позднем ли барокко-рококо.
А я — я о другом. Я брать так высоко
не претендую, нет. Мне наплевать на стиль.
Я вниз привык глядеть, туда, где грязь и пыль.
Еврея бедного я вижу и соседей
еврея этого и тысячи трагедий
татар и лютеран, монахов и мирян,
бегущих в ужасе по огненным морям,
пытаясь выбраться, и гибнущих в огне,
в пожаре городском… Как в мировой войне.

3. ВИЛЬНЮС. ЛЕТО 1948 ГОДА

Город старых костелов, церквей и — как в царское время — извозчиков
и по узеньким улочкам цокающих копыт.
И развалин, развалин, развалин, развалин чудовищных,
каждый камень которых — обгоревший и черный — вопит.
Люди, люди здесь жили! Но нет их теперь и в помине.
И закон сохраненья материи неприменим:
ничего не осталось от них — ни имен, ни фамилий,
ни надгробий, ни надписей, никого, кто рыдал бы по ним.

Мимо них прохожу я, пятнадцатилетняя бестия,
мимо здесь обитавших, витающих здесь мертвецов.
В это лето, четвертое после всемирного бедствия,
туберкулез от меня отцепился — лично я теперь жив и здоров.

Все прошло. Излечилось. Зарубцевалось. Забылось.
Исцелившийся чудом, я жажду и дальше чудес.

Воздух жадно глотаю. Загораю (аж кожа лупилась!).
И брожу по горам (после хлеба и жиденьких щец).

Лето выздоровленья и молниеносного роста
(сантиметров пятнадцать за месяц, ей богу, не вру!).
Вот старинное кладбище. Ощущаю особенно остро:
прошлый год я не умер, а уж теперь не умру!

Лето первых поллюций и первого поцелуя
(на сыпучем теплом песке в сухом сосновом лесу).
Лето “синей купальщицы” (взглядом по склону ползу я,
а она на вершине подставила солнцу лицо).

Помню теплый песок, тонкий-тонкий, как пепел погибших,
льнущий к плоти живых, летним зноем разнеженных тел…
Ничего не поделаешь тут. Ничего не попишешь.
Ни тогда, ни теперь, даже если б ты очень хотел.

Этот город и память о нем так и будут целебны и солнечны —
через год, через два, и четырнадцать, и тридцать три…

Так броди же по городу — теплишь ли свет этот? помнишь ли?..

Как тут веселы все!
Кроме тех, кто бесследно мертвы.

В чащобах памяти кого не встретишь вдруг!
Тех, с кем увидеться душа и не мечтала.
Вот Шурка Траугот, по прозвищу “Сундук”,
читает Хармса нам и тут же Мандельштама.

Читает без имен. Мол, был один такой.
А был еще такой. Нисколько не похожи,
но оба хороши. А год — сорок седьмой.
Вот Шурка. Вот Остап, веселый и смешной.
А неприятности у них начнутся позже.

Июльский жаркий день. Вот лодка. Вот черпак.
Вот Ладога вдали (не озеро, а город).
Вот Шуркина башка, поистине чердак,
где всяческих стихов хранится целый ворох.

И Шурка, и Остап — пока что в СХШ
(обоих исключат), в художественной школе
при Академии.
Штришок карандаша —
шарж на меня готов.
— Ну, что, подпишешь, что ли?
— Нет, нет, не подпишу! —
Ведь Шурка в школе — ас,
а это просто так, неряшливый набросок.
Нам — по четырнадцать, а Шурка — старше нас,
и все, что он прочтет, хоть Мандельштам, хоть Хармс,
запомним наизусть. Не задаем вопросов.

Стихи — секретные, и это наш секрет.
Как некий тайный клад. Как тайный вход в пещеру.
Еще должно пройти семь-восемь-девять лет,
покуда имена вернутся в ноосферу.

Мы слушаем стихи. Пока что — без имен…

Памяти Бориса Лазаревича Клюзнера

По переулку — за угол. Чуть-чуть
пройти, шагов пятнадцать. И нырнуть
под сумрачную арку. Дверь в стене.
За дверью, как уже известно мне,
есть лестница, диагональ крутая,
высокие ступени, вверх и вбок.
Подходишь к двери и нажмешь звонок.
И сразу будничная, бытовая
жизнь остается сзади, за углом,
как бани, обувная мастерская,
пивная…
Все исчезло. Я в другом,
соседнем, но совсем отдельном мире.
На доме номер есть и на квартире,
но только для отвода глаз. А вход —
из этого континуума — в тот.

Там обитает композитор. Там
не слышен здешний наш трамтарарам.
Там музыка собой заполонила
всю комнату. Там он за пианино
сидит весь день, свои полотна ткет
из тонких нитей непонятных нот.
Он сочиняет музыку. Она,
пространство комнаты перенасытя,
смещает, совмещает времена
и отменяет даты и событья.
Но отзвучав, становится лишь сном.

Очнусь в постылом пятьдесят втором.
Напротив — князь Одоевского дом,
фаустианца и гофманианца.
Фонтанка чуть мерцает, а кругом
так зябко, неуютно и ненастно,
как только в Ленинграде в ноябре
бывает…
Время! Смилуйся же, дай нам
просвет, хоть краткий, в беспросветной тьме!
И время даст просвет. Ему и мне.
И время даст просвет. Ему и мне.
Его концерт. Я — слушателем, Вайман —
солистом будет. А потом в Москве
еще одну-две вещи, с опозданьем
на тридцать лет, но все-таки дадут.
Еще лет десять бы — глядишь… Но тут
он умер.

“Пойду на дыбу и в Сибирь…” —
рычал грудастый богатырь,
так страстно жаждавший трагизма.
По-юношески он басил
и впрямь, как текст его гласил,
пошел бы — и не возвратился.

Стоял, к роялю прислонясь,
вельможен, как опальный князь,
красив, как кавалер мальтийский,
а сам читал о Соловках,
о мятежах и казнях (ах,
как романтичных для мальчишки!).

Нет, не на дыбу, не в Сибирь —
обычнейшую из судьбин
влачит он вот уже лет тридцать…
Хочу я верить, что тогда
он мог бы впрямь, ей богу, да,
пойти и — нет, не возвратиться.

Седой античник, Моисей Семеныч
(в те годы — автор лишь немногих книг),
был “альтман”: “старый человек”,”старик”.
Гипноз фамилии. Мы все о нем уж
иначе думать не могли: старик.
А он не столь был стар.

Вот круглый стол.
Вот мы вокруг стола. Вот он вошел
и сел. А за окном, закрытым шторой, —
вечерний Невский, город, гул, который
сейчас утихнет, как по волшебству,
и вот уже плывут, плывем, плыву
с войны, закончившейся лишь недавно,
на родину. И волны зыблют плавно
корабль и речь рассказчика. Рассказ —
об Одиссее и о тех из нас,
двенадцати- , четырнадцатилетних,
кто уезжал и только год назад
издалека вернулся в Ленинград.
А о других, кто оставался здесь
и пережил осаду и блокаду, —
другой рассказ, вошедший в “Илиаду”.
Гомер, как Пушкин, нам понятен весь
(как пушкинское “волею Зевеса”),
лишь гнев обиженного Ахиллеса,
лишившегося пленницы своей,
в беседе для почти еще детей,
двенадцати-, четырнадцатилетних,
немножко неуместен. Но старик,
рассказчик наш, сюсюкать не привык
и честно повествует так, как было.
Ведь те, кто в Ленинграде голодал
и кто по деревням и городам
полуголодного скитался тыла,
заслуживают честной прямоты.
Он “идеал добра и красоты”
(известный из Некрасова по школе)
дополнил истиной и поневоле
триадой этой ввел нас в круг триад
(хоть Гегель долго был нам трудноват).
Он даже чудо женской наготы
предвозвестил: в музейных бродишь залах
и торсы мраморных богинь чисты,
поскольку чистый Альтман предсказал их
прежде чем их узрел воочью ты.
…Людская память так несовершенна,
и все перемешалось постепенно,
и Альтмана прекрасные черты
мы путаем с поэзией античной,
а с альтмановской речью мелодичной —
мелодику метрических стихов.
И, в общем-то, из греческих богов
он был, наверно, самый симпатичный.