Архив стихотворений Владимира Британишского

Подмосковная прогулка.
Где-то эхо проаукало.
Чуть стемнело.
Тень в лесу.
Паутина льнет к лицу.

Паутинка, паутина,
тонко тянутая нить…

Что же вдруг тебя смутило —
опускаешь очи ниц?

Паутинка, паутина,
тонко сотканная сеть,
оплела — не отпустила,
на пенек велела сесть…

Нам уже идти пора бы,
но подняться я боюсь:
не стряхнуть бы,
не порвать бы
тонких пут и слабых уз!

Мы уходим тихо-тихо,
шепотом и на носках…

И сверкает паутинка
в твоих легких волосах!

С голубого праздника техники —
прямо в руки твои, любовь!

Принимаю заветы ветхие
и цветенье вечных лугов!

Мои крылья из алюминия
отпадают сами собой.
Позови меня,
полюби меня —
буду пеший,
буду босой!

Отрекусь от любого транспорта —
без меня курсирует пусть!
И от времени и от пространства,
от растраты их
отрекусь!

Но — казенная подорожная…
Но — печатей на ней круги…
Мне уже уезжать положено,
счастью краткому вопреки.

Сапоги мои семимильные,
подождите вы за дверьми!
Самолеты мои алюминиевые,
не лишайте меня земли!

Я живу у самого вокзала.
И когда ни выйдешь — допоздна —
Просто словом — разве это мало! —
Словом! — формируют поезда.

Голос повторяют — я их слышу —
Рупоров распахнутые рты,
Требовательный, как будто свыше,
Справедливый, словно изнутри.

По приказу, окрику, упреку
(И для них бывает свой черед!)
Паровоз в задуманную строку
Нужные вагоны подберет.

Не чета какой-нибудь бумажной
Эта вот железная строка.
О такой вещественной и важной
Мне мечтать приходится пока!

Перед ней откроют семафоры,
Все деревни выйдут к полотну,
И притихнут все леса и горы,
Чтобы слушать лишь ее одну!

…Изредка мостами громыхая,
Вновь на строгий стук переходя…
Будет ли когда-нибудь такая —
Не теперь, немного погодя?

Он лишь наметился в наброске,
Раскрыв пеленок лепестки,
А я оценивал по-братски
Различий будущих ростки.

Я потеснился: нас ведь двое!
Зато позволит наша связь
На все свое, как на чужое,
Взглянуть, немножко отстранясь.

Глаза следили-созерцали:
Пристрастный взгляд не устает!..
Один поток двумя сердцами
Два разных русла создает.

Мы оба равновероятны,
А ведь (душою не кривя)
Нам так приятны варианты
Того же собственного «я»!

Барьеры возраста и роста
Я убирал с. путей родства.
Будь даже в нем черты уродства,
Я утверждал бы: красота!..

Я льщу не своему подобью —
Товарищу: ведь — будет срок —
Он совершит большую долю
Того, что я один не смог.

…Я ошибаюсь (все мы люди!),
Блуждаю, возвращаюсь вспять..
Под грузом рухнувших иллюзий
И дел, которых не поднять,
Вот-вот сейчас я наземь гряну —
Хоть надрывайся, хоть свали!..

Он подошел, подставив рядом
Худые плечики свои!

Это даже немножко нелепо,
Что смогло поместиться столько,
Столько — между зимой и летом,
Между западом и востоком!

Я-то думал: разве поместится,
Без остатка, без крика, без выплеска,
В эти два законченных месяца!

Я-то думал: они — только выписка
Из чего-то большого и сложного,
Не совсем еще нами сложенного…

Если мало места и времени,
Все пошло бы навстречу — пожалуйста! —
Растянулся восток до Тюмени,
И продлится лето до августа…

В пустоте, в безвременной яме,
Неужели канем, как в воду, мы?
На концах больших расстояний
Времена измеряют годами.

Если — годы (столько ли ждали!),
Я бы принял тебя и позднюю!
Может, весь холодок между нами —
Только ветер навстречу поезду!

Мы не станем с тобою друзьями.
Я любовь не рассыплю письмами —
На концах больших расстояний
Эту мелочь давно уже высмеяли!

Только ради всего святого:
Ради веры, надежды, жажды —
Напиши только слово
Однажды.
Только слово!

Из-под полы сиренью торговал
Какой-то дядька — видимо, южанин.
А город шел, шумел за валом вал,
Букеты, не торгуясь, вырывал,
До новоявленного чуда жаден.

Их торопливо прятали в домах,
Дверь за собой захлопывая плотно.
Но у сирени был такой размах,
Что с грохотом распахивались окна.

Я разорвал веревки. Распустил
В дороге покалеченные ветки.
И каждый лист внезапно ощутил
Такой прилив непобежденных сил,
Как вольнодумец, вышедший из клетки..

Я шел, не скряжничая, не дрожа,
Я раздавал косичкам, челкам, бантам.
Смутились дворники и сторожа.
Пахнуло радостным и необъятным.

Казалось, был уже закончен день.
Но появилась из-за поворота
Та, для которой я купил сирень,—
Цветы ведь покупают для кого-то!

А у меня в ладонях оскудевших
Последних веточек скупой рассвет…
Возьми ладони, подержи, утешь их,
Скажи, что здесь беды особой нет!

Ты улыбнулась тихо, как в лесу…
И вопреки всем куплям и продажам.
Огромный город рушился в весну,
Сиренью розданной разбудоражен.

I.

Отчий кров.
Ненастная пора.
Спор отца и матери, сколько на зиму
кубометров дров.

(Мать всегда права!).

Осень.
Я иду в институт.
Я многим рискую.
Там профессию мне дадут
Такую,
Сугубо не городскую.

Мать молчит,
Упрек затая:
Что тебя учить, мол,
Воля твоя!

А я раздражен,
Я лезу на рожон,
Я раздуваю домашний пожар.
Я режу в ответ на любой резон:
— Блажь, мол, буржуазная — ваш
абажур!
Я, мол, и по лесу поброжу!
Мне, мол, трын-трава!
Благами города не дорожу!..

(А может быть, мать права?)

Отчий кров,
Прости!
Хорошо ночевать у больших костров,
Если на ночь дров
Запасти!

Осень.
Я иду по тайге,
Инженер уже…
Мне сапог— по ноге,
И работа — по душе…

Сегодня порядком промок:
Ненастная пора!..

Я знаю: мать мне хотела добра!..
Я иначе не мог!

II.

Горький дух валерьяны и ландыша —
Запах душный немножко даже.
После долгих болезней на ладан дыша,
Ходит мать моя исхудавшая.
Капнет несколько капель в тонкий стакан —
Нужно выпить.
А стакан не под силу тонким рукам —
Неужто выпадет?

Я вхожу.
Я не знаю еще, что скажу.
Этих рук и коснуться-то боязно!
Но ведь я целый год уже их держу,
Целый год за слабым их взмахом слежу
Из окна уходящего поезда!..

Так обрадовалась!
Так разрыдалась!
Села, слабая: слезы требуют сил!..
Мне и раньше-то не всегда удавалось,
Когда успокоиться вот так же просил!..

Все — другим, другим: талант и душа!..
Руки матери, хрупкие, робкие…

Горький дух валерьяны и ландыша…
Восемь дней командировки…

III.

Светом солнечным, ясным и явным,
И поэтому незаметным,
Светом солнечным, дивным и давним,
Каждодневным, зимним и летним, —

Ты не стала им, этим светом,
Ты была им с начала самого.
Это я лишь не знал об этом,
А теперь вот увидел заново.

То, что скрадывается давностью,
Застарелой привычкой, бытом,
Раскрывается только дальностью
И в разлуке живет раскрытым.

Словно рана, раскрытым — больно.
Словно окна — свежо и вольно.
Словно тайна, раскрытым — понятно.
Как объятья, но — необъятно!

Потому что, со дня рожденья,
Сколько лет я прожил на свете, —
Столько лет я прожил при свете:
Спал при свете, читал при свете,
О любимой мечтал при свете,
Полном ласки и снисхожденья.

Тихий, комнатный, в глаз не бьющий…
Занавешенный, если надо…
Свет, которым сыт и одет…
Сыновьям себя отдающий,
Материнского взгляда
Свет!

Вдруг весной пахнуло ранней,
Захлестнуло песней птичьей,
Словно день сегодня банный,
И пора бы стать нам чище!

Все вдруг стало симпатичным
В этом свете розовом…
Пахнет мылом земляничным,
Веником березовым.

Ветер бросит полотенце,
Волосы взлохматит,
Спеленает, как младенца,
На руки подхватит.

Хочет с солнцем подружиться
Тело легкое мое, —
Солнце на плечи ложится,
Словно чистое белье…

Чистому на свете лучше:
Тоньше нюх, и чутче слух…
День — сплошной счастливый случай,
Аж захватывает дух!

Под мостиком бревенчатым,
Где грязь лежит сиреневая,
Ручей поет бубенчиком,
Весенний гимн вызвенивая.

Ступай травой невысохшей,
Пройди с водою рядом,
Все, что расскажет, выслушай,
Подбадривая взглядом.

Перемахнешь играючи,
И сразу же, наверно,
Протянет лапки заячьи
Доверчивая верба.

Ко мне трава молоденькая,
Как будто кошка, ластится:
Дождусь ли я, Володенька,
Хоть маленького счастьица?

Кто жалуясь, кто спрашивая,
В глаза ко мне заглядывают…
Как будто брата старшего
Они во мне угадывают!

Человек пришел с большой войны.
Цело, невредимо было тело.
Но война из-за его спины
Глядела,
За плечами у него сидела
Крепче ведьмы, цепче сатаны.

Человек пришел с большой войны
В дом, в четыре собственных стены.
Но война его не отпустила,
Тягостная, у него гостила,
Комната едва ее вместила,
Были стены для нее тесны.

Человек пришел с большой войны.
Вот он лег, заснул и видит сны,
Окруженный, как тогда, в Арденнах,
Ужасами яростной войны…

Человек нашел себе жену,
Он рождения увидел чудо.
Но остался у войны в плену,
Без надежды вырваться оттуда.

Он мальчишкам роздал ордена,
Штатское купил себе с получки.
Но сидела за столом война
И кусок брала себе получше.

Умер он через пятнадцать лет.
Врач пришел пролить научный свет.
Бездыханное молчало тело.
Было все: латынь, ученый вид…
А война
по-прежнему глядела
Из больших, ввалившихся орбит.

Человек был на войне убит.

Не тешился я шуткой злой,
Не трогал птичьих гнезд—
Укутав бережно золой,
Живые угли нес.

Война лишила нас огня
Стандартных коробков,
Людей сегодняшнего дня
Швырнув на дно веков.

Но братство теплилось и там
В обычае простом:
Я принял сам
И передам
Тепло из дома в дом.

И вот оно уже в избе,
И часть того тепла,
Чтоб развести огонь,
К себе
Соседка унесла.

Взойдут над избами дымы,
Спокойны и стройны…

Живу.
Мне жизнь дана взаймы,
До будущей войны.
Мой главный долг,
Мой давний долг
Мне снится в эту ночь.
Все, что старухи звали «Бог»,
В руках тот мальчик нес.

Вернешься в детство, как домой,
И оглядишься в нем:
От сердца к сердцу – путь прямой,
Как путь из дома в дом.

He схватишь в торопливую ладонь,
Не унесешь на взмыленных подошвах…
Как перечислено у римлян дошлых:
«Земля, вода, и воздух, и огонь».

Дотошный Рим по пунктам изложил,
Чтоб чувствовал еще больней изгнанник,
Чему служил, чем жил, чем дорожил
В делах горячих, в сдержанных признаньях

Чтоб не было от родины вдали
Огня и воздуха, воды, земли —
Всех четырех стихий тогдашней схемы!.

И рухнул Рим, и схема вместе с ним,
Но родиной живем и дорожим!
Теперь ее так сложно любим все мы!

Леса горели. Солнце застило.
Терялись очертанья дня.
И небеса темнели засветло,
До ночи не повременя.

Лесные звери убегали.
Деревья гибли на корню,

Как на посту,
отдав огню
Все то, что людям сберегали.
И горьковатый запах гари
Был придан дню…

Огонь был загнан и угас.
Он ополчался в этот раз
На зверя, дерево и лешего…
Но мы-то помним:
так же бешено
Он может вспыхнуть против
нас!

От низменного к неземному
Тебя химеры вознесли…

Но замечаешь понемногу,
Как это трудно —
без земли!

Без той земли, где ты был точен,
Конкретно ласков и суров,
Где рожи для твоих пощечин,
Где руки для твоих даров,

Где родился росток весенний
И догнивает палый лист,
Где люди отдохнуть присели
И для работы поднялись.

Той, по которой в полдень летний
Идешь босой — почти как дождь,
Журчащих рощиц ловишь сплетни,
Едва в доверье к ним войдешь…
И нарастает, как прибой,
Не мысль о том, что ты живой,
А жизнь, ее волненье страстное!..

И тощим облачком
Абстракция
Висит высоко над тобой.

(Девятая симфония)

Когда она внезапно родилась,
Из глухоты клокочущей оформясь,
Вся мерзость подалась,
Теряя власть.
И скрипнула, как отказавший тормоз,
И осеклась.

Наивный и глухой,
Он не спросил, откуда эти скрепы,—
Он их крушил и рассыпал трухой!
Да, я глухой, но, люди! вы же — слепы!

Он прорубал глаза им — да прозрят!
Не ведая преграды и помехи,
Он прокатился,
грозовой разряд,
Людей раскалывая, как орехи.

И оказалось — радость в них жила,
Она всегда скрывалась в их основе.
И оказалось — радость тяжела,
Как в атоме — ядро, как правда — в слове!
Раскрыл.
Взорвал.
Симфонией назвал.
И мир притих,
как будто виноватый…
Над ним вставал,
Вскипал
Девятый вал,
Не гибелью, но радостью чреватый!

I

…посмотреть на образ Чимабуэ
сбежались все мужчины
и все женщины Флоренции,
с величайшим ликованием
и толкотней невиданной.

Вазари «Жизнеописание Джованни Чимабуэ»

Когда не утолить ни зрелищам, ни хлебу
Назревшей наконец всеобщей жажды чувств,
Художник на люди, на суд и на потребу
Несет все, чем велик, беспомощен и чист.

Толпа…
Десятки тел как легкие колонны…
Он поднят на руках, на радости людской,
На гребне празднества вокруг его мадонны…

— На улицу ее!
На свет!
Из мастерской!

II

Где — с недостатком, где—с избытком,
Где — просто-напросто просчет…
И мир, назло моим попыткам,
Меж пальцев у меня течет.

Он отрезвляет увлеченных
Художников или ученых
Напоминанием своим,
Что он в словесных величинах
Лишь приближенно представим.

Но мастером, в чьем списке позднем
Одни победы на счету,
Мир до такого знака познан,
Что покорен, по существу!

III

Те, кому удавалось
Порадоваться и помучиться,
После кого оставалось
Слава, а не имущество…

Не хлебом-солью кормили —
Им раны солью солили.
Но в тоннах архивной пыли
Мятеж их не потопили!

Страстные и упрямые,
Не робкие, не смиренные,
Создали песни и драмы,
Воздвигли башни и храмы
На водах Днепра и Сены,
Украсили своды и стены
Флоренции и Сиены…

Мы назвали их мастерами.
Мы смывали, стирали, сдирали
Все, что времени темная сила
На работу их наслоила.

На светлую их надежду,
На честную их работу,
Которая много сулила,
Которая в гроб свалила!..

И нам бы—вот так же честно,
Не отступив ни на йоту!

Глухой поселок. Приемник нем.
Включаем — пусть разогреется.
И вдруг — только странно, что сразу
всем —
Скрипка далекая грезится…

Пришла эта скрипка на длинной волне,
Прошла эта скрипка по длинной стране —
И словно иная речь у ней:
И проще, и человечней!

Из душной столичной обители,
Где скопом скопились любители,
Рванулась, иную славу избрав,—
И столько в пути собрала:
И то, как упруго звенит телеграф,
И голос птиц, и шуршанье трав,
Гуденье огня в полночных кострах
И то, как поет пила…

И скрипка звучит иначе:
Звук у нее богаче!..
В концертном зале — мрамор и лак,
Кресла — дерева райского…
Но мы — мужчины. Мы можем и так —
В бараке, рубленном наскоро,
Где нам лесорубы дали приют,
Нам,
идущим на лыжах …

И травы шуршат, и птицы поют,
И глухой поселок слышит!

Мы ценим буссоль за чуткость ее.
Чтоб зря не тупилось ее острие,
Не прыгала стрелка ретивая,
Особым винтом зажимают ее,
Накрепко арретируя…

Вечер привел нас в районный центр,
Голодных, усталых зверски,—
Из окон раскрытых
ночной концерт
Плыл,
шевеля занавески.

Пахнуло манящим чужим жильем,
Как будто сказочным теремом.
И слушали мы, как о чем-то своем,
О чьем-то колечке потерянном…

Ты только не начинай грустить —
Будешь потом раскаиваться,
Ведь стоит его чуть-чуть отпустить —
Не скоро оно успокаивается!..

Мы утром выйдем, заночевав —
Такая редкость! — в квартире.
Мы выйдем, новый маршрут начав,
И сердце — на арретире.

От лишних капризов его открестись,
Покрепче его закрепи:
Ему по дорогам еще трястись,
В тайге, на болоте, в степи!..

Ребята молчат, — и правы они:
Хоть пару минут!.. хоть пока!..
Нам завтра — опять,
на долгие дни,
А песня так коротка!

Мы кончили нашу работу,
Истрепав и замызгав планшеты,
Где были большие болота
Изящно изображены.
Были они голубого,
Почти что сплошного,
Цвета
(Чем меньше их проходимость,
Тем больше голубизны!).

Мы кончили нашу работу.
Высыпали на ладони
Остатки сухарных и сахарных,
Различных по массе,
Частиц…

От мороза ли,
От прогноза ли о резком похолодании
(Мы это поймали по рации)
Воздух звонок и чист.
А мы уходили по-летнему:
Ватники нараспашку.
А мы уходили по-летнему:
Резиновый хрупкий сапог…
Пора возвращаться в деревню —
Затасканную рубашку
Сбросить,
Помыться в бане,
Хлебнуть хозяйских супов…

Вот мы выходим на реку,
Находим след саней.
Река выбирает дорогу —
Мы просто идем за ней.
Изредка оборачиваясь,
Едва различаем вдали —
Темнеют вершины деревьев
На самом краю земли…

Жар-птица потеряла позолоту
И обрела земную простоту…
Скрипит глухарь.
Проходим по болоту.
И жизнь, и сказка —
верим их родству!

Глухарь…
Он — вовремя!
Как раз для нас он!
Такой, как чудилось, и — вот! — сбылось.
Сидит, богатый животворным мясом,
Сидит, огромный, что крылатый лось.

Мы самому надежному стрелку,
Посторонившись, уступаем право.
Сидит жар-птица на большом суку.
Сидит глухарь над головами прямо.

…Он с треском рушится пудовой тушей.
Как с трона свергнутый таежный царь!..
Мы истощали — даже самый дюжий
Не в силах удержать тебя, глухарь!

Мы разведем костер на месте, тут же,
Мы отогреем душу над огнем,
Ремни, что были стянуты потуже,
Распустим, разнуздаем, расстегнем!

Позавчера сглодали сухари мы…
Глухарь…
Жар-птица!..
Сказка!..
Повезло!..

Дым от костра.
И запах глухариный.
И сытости блаженное тепло!

Рыбацкий поселок, прошедшей путиной
пахнущий.
Запах выветривается.
Пустые дома.
Приемщик рыбы, оставив свой склад
распахнутый,
Последним катером уехал.
Зима.

Дорога идет по реке и проходит мимо,
Не подымаясь на гору, где стоит поселок…

Словно пни на вырубке — дома, лишенные дыма.
Ни стога сена, ни поленницы дров запасенных.

Здесь не живут — сюда приезжают на лето.
Это место добычи, удачи и неудачи…

Дорога идет по реке, огибая наледи,
Не останавливаясь, проходит дальше…

Полузаметенная, полузаметная…
По ней — только почта,
Лошадьми и оленями, вверх и вниз, вверх и
вниз…
А сегодня — метель, и дорога вовсе беспомощна,
Елочки-вешки еле держатся, падают ниц…

Мы идем по реке.
Поселок — по правую руку.
Мы о нем ни слова не говорим друг другу.
Только вдруг ускоряем шаг, словно птицы
вспугнутые,
Словно только теперь поняв, что идти далёко
еще…

Где-то люди живые,
Дома жилые,
Населенные пункты…

А метель метет.
Зверь забивается в логовище.

Здесь, где сурово все и просто,
Средь повседневности лесной,
Единственное сумасбродство —
Китайский термос расписной.

Такой забавный этот термос —
Две бабочки и три цветка!
(Так люди сохраняют верность,
Прикрыв иронией слегка!)

Весна почти что ощутима…
Постигнув тайны ремесла,
Дыша искусством,
кисть шутила:
Пыльцу на стенки нанесла.

За легкомысленным узором,
Что вдруг расцвел на холоду,
Хранится то тепло, которым
Мы возрождаемся к труду!

Оно не только там, в сосуде,
Не только в нескольких глотках:
Его с улыбкой ловят люди
В чешуйчатом изящном чуде
И в ярких шуточных цветках!

На спящих прямо хоть молиться!
Из каждого мешка — башка.
Как будто ангельские лица
Проглянули сквозь облака.

Земного, грешного мужчины
С них грубость внешняя снята,
И не исторгнут матерщины
Полураскрытые уста.

Их знают пьющих и гулящих,
В село попавших в месяц раз,
А вот таких, устало спящих,
Обыкновенных, настоящих,
Никто не видит их сейчас.

Но я их краткий сон нарушу
И хриплым криком разбужу,
И каждую святую душу
До скрипа в спинах нагружу.

Пусть нелегко — я не поглажу
Их, утомленных, по спине.
Я просто сам возьму поклажу
Со всеми с ними наравне…

Ребята спят… Не спится мне
С моей сентиментальной блажью!

Принесла ты руки свои домой
И не знаешь, куда положить,
Не дрожала за них, и странно самой,
Что теперь начала дорожить.
Стали руки теперь больней и родней,
Стали жилы на них синей и крупней.
Кто бы глянул — вся жизнь видна.
В жизни много дней,
а нажито в ней
Две руки вот
и дочь одна.
А пережито все: и дочь на руках,
И листок похоронной держишь в руках,
И сама едва стоишь на ногах —
Вот оно было как!
Ты пришла.
Ты руки свои принесла.
Ты кладешь их на край стола.
Стол трещит.
На него ведь тяжесть легла,
Ух, какая тяжесть легла!..
Я пошел бы к скульптору в ученики,
Чтобы слушались камень и дерево,
Я бы вырубил две рабочих руки.
Из простого камня серого.

Серый камень, серый камень,
Серый камень — два куска…
Камень крепкий и надежный,
Как рабочая рука!

Короткие мысли удобны в пути:
Их проще упаковать.
Ты вспомни, сколько хлопот — везти
Картину или кровать.

Блеснут огоньки из вечерней мглы,
Опять пропадут вдалеке…
И мысли круглеют, теряют углы,
Как будто камни в реке.

Башка обмелеет, как речка в зной,
Слипаются веки потом.
И сон, блаженный сон поездной,
Глотаешь раскрытым ртом.

А поезд качает тебя во сне
Каждым своим колесом.
И мир в окне остается вне,
Бесплотен и невесом…

Но ты из окошка о нем не суди:
Картинка — поле и лес,
На дальней станции ты сойди,
И все обретет вес.

И собственный вес и вес рюкзака
Почувствуешь ты, сойдя.
И станут весомыми облака,
Ударив каплей дождя.

И жизнь, выходит, совсем не сон,
Да мы и не верим снам!
И мир матерьялен, и мир весом —
Он этим и дорог нам.

Надо мной — не потолок, а полог,
Подо мной — не пол, а просто поле.
Холод. Прячу от нападок подлых
Существо свое полуслепое.

К нам сюда рассвет проходит еле…
Спят, не огорчаясь по-пустому,
Спутники, товарищи по цели,
Ставшие соседями по дому.

Полотняный дом, совсем как парус,
Всех ветров испытывает ярость.
Полотняный дом, почти как знамя,
На ветру колышется над нами.

Мы свои тела в палатку прячем
Только на ночь,
днем — свернем палатку.
Вся земля откроется нам, зрячим,
Нам, всевидящим,—
вся, по порядку!
Нам бы называться силачами:
Целый дом таскаем за плечами!..
Целый мир за нашими плечами:
Мелкие дорожные заботы,
И непроходимые болота,
И непроходящие печали,
От которых и не спишь ночами —
Не от холода,
а от чего-то,
Чем и не поделишься вначале…

Я познавал июльский зной
Насквозь просоленной спиной.
Вдруг — закопушка на лугу,
И рядом — ковш берестяной.

Нехитрый ковш, мужицкий ковш,
На нем бы — надпись: «Пей кто хошь!»
Я прямо вам сказать могу,
Что на бокал он не похож.

Тот, видно, сам всю жизнь потел,
Кто напоить меня хотел,
Чтоб, злую жажду утоля,
Набрал я сил для трудных дел.

Он доходил своим горбом,
Что нужно помнить о любом,
Что держится трудом земля,
Его трудом, моим трудом!

Дороги мои, дороги!
Нет вам конца и краю!
Не сам ухожу я из дому,
Не сам я вас выбираю.

Вы меня выбрали сами,
Вытребовали сами,
Пленили меня полями,
Обольстили меня лесами,

Одурили меня, окурили
Дымом костров придорожных,
Ручьями заговорили.
От всяческих бед возможных.

Чтоб в лица глядел открыто
Таким же путникам встречным,
Забыл про свое корыто,
Стал человечным, вечным.
Чтоб вырвался из-под опеки,
Сбежал из-под крылышка крыши…
Дороги! Я ваш навеки!
Я слышал ваш голос!
Я вышел!