Архив стихотворений Владимира Британишского

Единственный шаман, которого я видел,
шаманом не был.

Он создал письменность,
дал своему народу
букварь

и собирался дать
словарь.

Он “Калевалы” перевел фрагмент
и “Песнь о буревестнике”, а также —
для образца —
две-три крыловских басни.

Хозяин языка, он им владел,
как если бы он был хозяин леса:
зверя не губи,
древо не руби,
чрево, носившее тебя,
возлюби.

Составил каталог богов,
а реки и ручьи
в большой конторской книге перечислил.

Сам перепись провел,
сам сосчитал
по головам
свое лесное стадо.

Дал письменность.
Стихи писать — не стал.

Единственный поэт, которого я видел,
поэтом не был.

Не захотел.
А может, так и надо?

Родословное многоветвистое древо,
как плодами, портретами предков дарящее,
не дано мне. Дано только это вот тело,
что не ведает прошлого — лишь настоящее.

Я стою, как стрела, обращенная к небу,
позабыв о вчерашнем, сегодняшне-завтрашний…
Только темная память о тех, кого нету,
в сновиденьях всплывая, берет меня за душу.

Корни древ обнимаю в борах и дубравах.
Подменяю генетикой генеалогию.
Всех моих прапрапрадедов, прапрапрабабок
в стуке собственной крови я слышу мелодию.

Музыкальная тихо звенит табакерка…
Я посол их, помазанник, память и памятник.
Ибо памятник — жизнь, хоть она коротенька,
а не надпись на плитах кладбищенских каменных.

Жизнь — мгновенье, жизнь — вечное поминовенье:
минет — будут помянутыми поминатели,
будут в крови праправнуков жить, пламенея,
наши предки — прапраотцы и прапраматери.

Как турмалин, что субстанцию сланца
пальцами черных кристаллов пророс,
как березняк, что по тундрам расстлался,
как приветвившийся к стеклам мороз, —

льну я к земле, что меня приютила
как постояльца меж двух небытий,
к той, что моя колыбель и могила,
к той, что и Матерь моя и Батый.

Хлеб ее был мне и горек и солон,
взгляд ее был мне по горлу ножом,
мачехой грубой она мне была.

Но без нее в этом мире чужом,
на пустыре неоглядном и голом,
нет никакого другого угла.

Океан, разделяющий материки,
их сближает: в порту Петербурга ли, Бостона
тот же дух: парусины, смолы и пеньки,
та же вера: что мощь и дела велики
православного ли, протестантского ль Господе

Шли на запад, на запад, а мы на восток,
но от общей Атлантики к общему Тихому,
и уже зарождалось подобие строк
и поэм: ведь поэт ничего бы не смог
сочинить — континент дал и форму и стих ему.
Континенты же сходственны, и потому
“Камни солнцем сожженного Запада” Сэндберы
не откроют Америк уму моему,
а напомнят Кызыл, Красноярск, Колыму,
заснеженные горы сибирского Севера.

Я бы в космос взлетел и оттуда взглянул,
мне оттуда бы мир весь единым увиделся…
Я и в ямбах немецкой методы не блюл,
я любил в Маяковском Уитмена гул,
Маяковского — в рубленых строчках Уильямса!

Воинствуй, византийствуй, царствуй, Русь!
Тюремствуй и татарствуй над Европой!
Жандармствуй!
Все равно — куда приткнусь,
кроме черты оседлости огромной:
одной шестой!
Другие пять шестых —
пустые, бесполезные шестые:
твои леса, бессмысленно густые,
лишь здесь растут. И пестуют мой стих.

Прощай же, Герцен!
Легок твой возок.
И лошадей на станциях меняют…
И Русь невозвращенцев поминает:
будь милостив к ним, иностранный Бог!

Март — солнечный. Сибирь в снегах и льдах,
как мраморный мемориальный комплекс.
И как Адама помнит Аюдаг,
так и Сибирь своих поляков помнит.

И каждый раз, едва в Сибирь войду,
я вижу в недрах вечномерзлой толщи,
как будто тушу мамонта во льду,
закоченелый труп несчастной Польши.

Где намечал Никита Муравьев
Обийскую и Ленскую державы,
простор пустынный полон до краев
полупрозрачным призраком Варшавы.

Я не могу переступить Урал:
мне видится одно и то же. Боже!..

Хоть знаю, что Словацкий умирал
в Париже. И Шопен. И Норвид, позже…

Весна.
Сверканье снега синего —
все нестерпимей, все больней,
как будто вся земля усыпана
глазами хрупкими
людей.

Мерцают звездочки нетленные —
мильоны человечьих глаз,
как те угасшие вселенные,
чей свет идет еще до нас.

Глаз человека — легче пули.
Он беззащитен, как слеза.
Он — как снежинка:
пальцем ткнули —
и он растает без следа!
Он должен быть лелеем лаской.
Зеница ока.
Свет очей.
О, этих глаз надзор негласный
над смутной совестью моей!

Как больно!
Щуримся и слепнем.
Нас видеть отучала ночь.
Весна.
Как будто пытка светом.
И ясный день — что острый нож.

“…Прости, что коротко, но вертолет уходит…”:
письмо товарища, год пятьдесят девятый.
Еще младая кровь играет в нас и бродит.
Еще из облаков Бог, старый педиатр
(каких теперь уж нет!), глядит на нас с улыбкой
всепонимающей, беспомощной и грустной,
а светлый север наш, наш угрофинско-русский
субконтинент-гигант, наш тихий и великий,
неповоротливый, плывет, плывет, плывет…
Как крохотный комар, взлетает вертолет.
А мы весь день, весь день полярный напролет
играем символами — феррум, купрум, никель —
как в детстве кубиками с буквами на них.
Далекая гроза, как ртутный выпрямитель,
сверхфиолетовая, ослепит на миг,
и снова свет и свет, и длится день полярный,
словно бессмертие, где пребывать вовек…

И правда: двадцать лет! А я, неблагодарный,
все недоволен был!.. Подумай: двадцать лет!

В Абакане, в вагоне начальника строительства Абакан-Тайшета
(начальник весь день отсутствовал и спасибо ему за это),
сидел я с другом, которого не видел уже два года
и вдруг увидел на улице и проводил до вагона.

Мой друг (стихотворец некогда) ходить начинал в драматургах.
Театр его хилое тело приподымал на котурнах.
А мощный дух гладиатора, таившийся в хилом теле,
теперь потрясает зрителей. Они, наконец, узрели!
(Узрели, увы, не сразу: не сразу нашлись режиссеры
средь множества слепорожденных и зрячих, но вросших в шоры).
Но я предвкушал тогда еще, когда нам было пятнадцать:
на души людей, как на клавиши, кладет он корявые пальцы,
те пальцы, что не позволяли ему играть на рояле
(жаль мне вас, виртуозы, которых играть — заставляли!).
Я слушал его монологи — прозренья, взрывы, прорывы.
Я слушаю их лет тридцать (и впредь, покуда мы живы).
И, встретившись вдруг на улице, я тут же хотел услышать,
что этот дух неуемный, чем он сегодня дышит.

Я верил в его победу и верю в нее поныне.
Хоть он побеждает медленно, повода нет для уныний.
Чем дальше она нарастает, тем выше она взметнется —
тупых, равнодушных, желчных хоть краем она да коснется.
Мой друг добьется признанья, добьется, живой или мертвый!..

Но это еще когда там. А год — шестьдесят четвертый.
Земля, конечно же, вертится, но мертвым что нам припарки
признайте сейчас, живого, пока он живой и жаркий!

Стынут стаканы чая в отдельном вагоне спальном.
Купе вагона становится театром экспериментальным.
Пространство все расширяется, как в той модели Вселенной,
которую не решается принять реализм смиренный.
(А реализму дерзкому — в стационарном мире:
как в стенах монастырских — лермонтовскому Мцыри.
А реализму дерзкому — нужен театр гигантский,
движущийся, раздвигающийся в ширящемся пространстве.)
Замысел разрастается, каждая его фраза
гулкой грозой раскатывается где-то в горах Кавказа…
Друг мой выходит, курит (курит он слишком много).
Жизнь — еще недостроенная, строящаяся дорога.
Публика любит премьеры. Будут ей и премьеры.
Есть еще в нас немного любви, надежды и веры.
Есть еще даже в избытке — сколько бы мы ни писали,
все это будут крупицы того, чем были мы сами.

Стоит вагон в Абакане. Чай остывает в стакане.
Вечер. Как раз середина тридцатилетних исканий.
Мы были пятнадцатилетними школьными рифмачами.
И вот уже тридцать стукнуло… И вот сорок пять за плечами..
Еще бы нам лет пятнадцать, но это уж как случится…

Сейчас вернется начальник и к нам в купе постучится.

О, растенья-пустынники дюнных песков!
Ваша плоть аскетично суха.
Два-три злака да сосны среди лоскутков,
аппликаций исландского мха.

Я по берегу брел, собирая плавник
и любуясь на Финский залив.
Фиолетовый вейник шуршал, как тростник,
как папирус былых Фиваид.

Лет пятнадцать спустя: в Прикаспийской степи —
два-три злака в полынных песках,
ибо север и юг были горько скупы
в избираемых мною местах.

Но, бродя по земле, я был горько богат
среди тундр и убогих пустынь,
как раздавший имущество аристократ,
удаляющийся в монастырь.

Дорога зимником. Поселки,
и на краю — заезжий двор,
где огурцы дурной засолки,
пельмени, водка, разговор —
рассказ без всякого таланта,
почти что искренний, хмельной,
о том, как жизнь пошла нескладно,
а ведь могла бы стать иной.

А завтра — будто мне навеки,
как этой лошади, брести,
а елочки и вправду вехи
на тусклом жизненном пути.
А я и вправду горький мытарь.
Войдешь. Оттает борода.
Чуть с подбородка воду вытер —
стакан подносят: пей до дна.
Сажусь. Отдышишься немного.
Закусишь… И опять она:
встречает чуть ли не с порога
чужая исповедь меня.

Мне эта должность так подходит:
чужие беды собирать
(как щедро платят эту подать!),
считать и в сердце запирать.
Вживаться яростно и страстно,
себя навстречу обнажа…
И разве только для контраста
щепоть поэзии нужна!

Поможешь ли девичьей грусти?
Подаришь ли мужьями-семьями?

Земля, оставшаяся впусте:
не заселили, не засеяли.

Как будто в заповедном тереме,
чтобы себя не оскоромили,
они от глаз мужских затеряны,
они от рук мужских схоронены.

И суженых не шлют царевнам
ни летние пути, ни зимние…
По выхолощенным деревням
шалят мальчишки допризывные.

И, как теленка за потраву,
уже не хлещут их по морде…
А парни, здешние по праву,
красуются в каком-то городе.
О девушках не погрустили,
не вспомнили поля и выгоны,
и, лишь со службы отпустили,
ушли на заработки выгодные.
А девушки живут надеждами
(попробовали вы бы пожили!),
живут прохожими-проезжими,
на их надежды непохожими.

И что возьмешь с него, с проезжего!
Ведь он не наласкает досыта,
ведь он не досыпает до света,
уйдет, едва заря забрезжила,
оставит горе горше прежнего!

По Иртышу, Тоболу и Туре
шел пароход в Тюмень, последним рейсом.
Два месяца я был в такой дыре,
таким дремучим был гиперборейцем,
что захотелось в город: областной,
и как-никак железная дорога,
цивилизуюсь за зиму немного,
и в глушь, в тайгу вернусь уже весной.

Каюта — на двоих. Попутчик мой —
угрюмый и почти глухонемой.
Но, выскочив на пристани в Тобольске,
бутылку водки я купил, и после
бутылки разговор пошел иной.

Он — секретарь райкома, а район —
тот самый, из которого я смылся
в столичную Тюмень, не видя смысла
в медвежий погружаться зимний сон.
— Да… Впрочем, наш район — в любой сезон
приезжему, конечно, не курортный…
А вы, простите, из каких сторон?
— Из Ленинграда. Там окончил Горный.
А здесь, на юге области, в войну
три года жил. И потому..
— Ну, ну!
Геолог, значит? Как на вашей карте,
не брезжит ли какая-нибудь нефть?
А то, покуда ничего тут нет,
дорог не будет. В Ермаковом царстве
и нынче, как во время Ермака,
одна дорога, в сущности: река.

И хоть ты кто, хоть секретарь РК,
ходи пешком, по грязи, по болоту…

А выслужишь за всю свою работу
лишь ревматизм. Плыву теперь в обком —
просить местечко где-нибудь южнее
и потеплее, пусть истопником
в любое городское учрежденье!
Четыре года на передовой,
одиннадцать тружусь в глуши медвежьей…
Пусть тут продолжит молодой да свежий,
а я уже устал и чуть живой.
“Ни почестей, ни денег, ни похвал”!
Не помните? Ну, что же вы! Некрасов!
А я ведь до войны преподавал
литературу в школе, в старших классах.
Директорствовал тоже. А потом
заданье получил — в тридцать восьмом —
найти среди учеников моих
не менее чем двух врагов народа.
А я в ответ: “У нас тут нет таких”.
Меня — не посадили. Но другого
назначили директором. И тот
нашел врагов. Кто ищет, тот найдет!..
“Терпеньем изумляющий народ”…
Некрасов!.. Нынешних, сказать по правде,
поэтов не люблю я никого.
И даже Маяковского, представьте.
Твардовского? Ну, разве что его.
И то не все, а кое-что, местами,
из “Теркина”. Что “города сдают
солдаты, генералы их берут”.
Твардовский — да. Но остальные — врут.
Читать вранье — тошнит. А вы-то сами
добавили б хотя бы одного?
— Да, есть один.
— И помните на память?
— Попробую.

И вот читаю “Память”,
и “Памятник”, и как лежит солдат,
и “Госпиталь” (”как мертвые кричат”),
и, разумеется, о Кельнской яме,
и о районной бане…

— Ну и ну!
И все это печатают?
— С боями,
с потерями, но все же…
— Про войну
не перепишете ли мне? Бумаги
я вам найду. И о районной бане…
О бабах… Я похоронил жену, —
сказал он вдруг некстати. — Прожил с ней,
считай, полжизни… И про лошадей
перепишите!.. Нам тут не до жиру.
Но — помните? — “когда б таких людей
ты иногда не посылала миру,
заглохла б нива жизни…”… Вы ему
скажите, если встретите, пусть пишет
побольше. Пусть подольше поживет.
Читатель, хоть не сразу, но прочтет.
Россия, хоть не сразу, но услышит.

Я выбрался на палубу. Сосед
надел очки, включил в каюте свет,
читал мои каракули кривые,
и Слуцкий, им прочитанный впервые,
ему был радостью на старость лет.

Я вдаль глядел. Шел пятьдесят шестой.
Шел тихий пароход по тихим рекам.
И Слуцкий над гигантской пустотой
звучал, гигантским отдаваясь эхом.

Поэту, пришедшему с войны

Как вернулся Иона из чрева кита,
из распахнутой пасти,
из разверстого рта, —
выходили пророки из чрева войны,
черной желчью жестокости обожжены.

Жил три года Иона
во чреве кита.
А попал на свободу —
и не понял, куда.
Видит: белые льды,
голубая вода,
а во льдах китобойные ходят суда.

А из кожи китовой
подметки кроят.
А из жира китового

мыло варят.
А война-то — кончилась, говорят!
Уверяют!
А он — не верит.
Жил во чреве китовом три года подряд
и выходит на твердый берег.

Смотрит слепо и слезно
на солнечный свет.
И пророчит, пророчит
годы горя и бед.
А войны, говорят, и в помине нет!

Будут гибель и голод!
Вы слышите слово Ионы?

То устами Ионы
глаголют погибших мильоны.

Инициалы: Д.Я.
И телефон: Д-1…
Время не кончилось: я
на две минуты продлил.

В эти короткие две
что я сказал бы ему,
если бы небытие
вдруг приоткрыло тюрьму?

И на свиданье войдя
в чудом открытую дверь,
что же поведал бы я,
будь я и мудрых мудрей?..

Молча гляжу сквозь года,
толща которых тверда.
Он там за твердым стеклом
или стеной изо льда
молча сидит за столом
и не посмотрит сюда.

Памяти Кирилла Косцинского

Цветаеву же добывал — Кирилл,
в глубинах ленинградского спецхрана.
И нам с Володей Уфляндом дарил
крупицы той добычи: грамм, полграмма.

Стихи он слушать был готов всегда,
а иногда любил принять красиво,
и кубики искусственного льда
(из холодильника) бросал нам в пиво.

Кирилл же провожал меня в Сибирь
и в “Европейской” ужин дал прощальный —
забыл я насмерть, чем там угощали,
но помню, сколь Кирилл сердечным был.

Он подарил мне книгу про войну
(была в ней правда, вместо прежних бредней).
Потом упрятан был во глубину —
нет, не сибирских руд: российских дебрей.

Но лагеря он посетил не зря:
наслушавшись блатного лексикона,
собрал он матерьялы словаря
живого языка или жаргона.

Потом уехал он за океан,
со всеми матерьялами под мышкой,
и умер там, и не вернулся к нам
ни собственной персоною, ни книжкой.

Он был словесник, как его патрон.
И хоть был слаб чуть-чуть по части женской,
но может быть, и впрямь святым был он —
Кирилл Косцинский, а в миру Успенский.

Ранним утром с похмелья ловлю
влажный воздух василеостровский…
Ранних — я вас вовеки люблю,
ранний Уфлянд и ранний Горбовский!

Ранний Ленька и ранний Олег!
Все мы ранние, все молодые,
и поем Городницкого “Снег”,
и горняцких своих эполет
драим буквы, почти золотые.

Ранний Рейн, ранний Бобышев! Рань
ленинградская! ранний Голявкин!..
Не вернуть тот потерянный рай
в Ленинграде моем ненаглядном!

Приезжаю — но нет никого,
нет ни в городе, ни в Комарово.
Вдруг пойму: нет меня самого,
начинающего, молодого.

Где тот юноша, вышедший в путь?..
Не забыть бы, где лево, где право!..
Не забыть бы добром помянуть
двух апостолов, Глеба и Дара!

Целый в памяти иконостас
всех уехавших или ушедших.
Мы ли смотрим? они ли на нас?
мы ли или они нас утешат?

Не докличусь их, не дозовусь
из могил или из эмиграций…

Ваши лица твержу наизусть,
дорогие мои ленинградцы!

Вот вы все: Саша Ку, Саша Шу,
удивленно-скептический Лева…

А увижу вас — что вам скажу?
Издалёка гляжу умиленно.