Архив стихотворений Владимира Британишского

Сперва была вселенная,
а ты пришла потом —
веселое вселение
в огромный синий дом!

И словно чудо в первый раз
затеяно для пробы,
явились для тебя тотчас
явления природы.

Вот вдалеке ударил гром,
как будто салютуя:
ведь принесли девчонку в дом,
такую золотую!

И солнце несменяемо
дежурит над тобой,
как будто здесь — семья его,
сюда ему — домой!

Вот снег впервые выпадет
на землю и дома,
и печь пожарче вытопят,
и скажут, что — зима!
Полярное сияние
повиснет, словно занавес…

У нас всему — название,
а у тебя — неназванность.

Еще ты будешь радоваться
над каждым новым словом
всей радостью новаторства,
присущей новоселам!

Расцвела ты, располнела.
Извелась ты, истомилась.
Заслонила ты полнеба —
солнце самое затмилось!

В уголок забилось сердце,
словно место уступая,
сбоку спряталось,
а в центре —
жизнь колотится слепая.

Ты глядишь в себя, высматривая:
сын или дочь?
Ты почти что стала матерью,
покуда ждешь!

Как любить тебя такую,
я не знаю, не умею.
Лишь по-своему толкую
сходство с матерью моею.

Та же гордость,
та же радость
женщины, меня создавшей…

Словно это я рождаюсь,
будто снова я рождаюсь,
обновлен любовью нашей!

Ты шепчешь мне:
— Тише! Тише!
А то улетят все!..

И что-то такое птичье —
в голосе и лице.

Как будто мои объятья
уже для тебя тесны…
И разве могу понять я,
что такое
птенцы!

Трепещущая, крылатая,
ты смотришь на эту птаху,
и вдруг уходишь куда-то,
к надежде своей и страху.

Куда-то в такие дали,
что только тебе видны…
Где мы еще не бывали,
где мы уже не одни…

Этот вечер —
словно ветер.
Он не слушал и не верил.
В комнату ворвался грубо —
бросил нас, швырнул друг другу.

И была для нас постель
дверью, сорванной с петель,
деревом, упавшим навзничь
от удара молнии,
птицей, подстелившей на ночь
свои крылья сломанные…

Утро — дверь золотая!
Новый день на земле!
Утро — ветвь молодая
на погибшем стволе!
Улетает птица к небу,
и заря — на крыле.

Я не видел, что за птица,
не успел взглянуть ей вслед…

На подушке наши лица
вновь очерчивает свет.

Пережитого ты не гонишь,
себя не судишь, не коришь.
И слышу я не только горечь,
когда о прошлом говоришь.

О тех, кто был с тобою рядом,
ты хочешь все высказать,
чтоб я собрал свой трезвый разум
и выслушал исповедь.

О тех, прошедших и ушедших,
с кем что-то вместе прожито…

Стараешься меня утешить,
что все это — прошлое!

Но не обижен тем ничуть я
и не обескуражен,
что не была скупой на чувство
с любым из них, с каждым.
Что с кем жила, того жалела,
а вот себя — поздно!
Что, мол, направо-налево
все лучшее роздано!..

Тебя я не перебиваю
и ласково слушаю,
как через край переливается
все твое лучшее.

И не о ревности помыслы,
а мысли о верности…

…Какого цвета будут волосы
у нашего первенца?

Чтоб мы поверили немедленно
в твою божественную сущность,
о солнце,
ради утра летнего
ты с неба лестницу нам спустишь?

Мы в этом месяце медовом
порадуемся,
будто новым,
любым твоим аттракционам
и чудесам традиционным!

Пускай на нашем подоконнике,
на потолке и стенах комнаты
запляшут зайчики диковинные,
как будто клоуны и комики.

Пусть будет все как в лучшем цирке
или веселом детском сне,
где человек на мотоцикле
свободно ездит по стене,
где все фантазии подвластно…

О солнце, солнце,
ты согласно?

А если в месяц не поместится,
пусть будет целый год медовый!..

Любимая!
Смотри-ка:
лестница —
в окошке утреннего дома!

Под самую вершину купола
полезем погулять с тобою,
куда и телескоп из Пулкова
не достигал своей трубою.

Мы за руки взялись,
и двое
карабкаемся с неба на небо:
когда же, наконец, седьмое?
Вот и седьмое небо!
На его!

А лестница — совсем как шелковая,
привязана за кончик облака…

Проснулась дремлющая около
и тут же,
радостная,
ойкнула!

Эх, из огня да в полымя,
на смятых простынях!
И руки твои голые —
как белый березняк!

И не по-царски жалуя,
и не холопски жертвуя,
даришь себя,
желанная,
и жадная, и щедрая!

А ночи-то — весенние!
И жалуешься ты,
что нет у нас на севере
интимной темноты.

Лицо твое освещено…
Не бойся неба синего!
Любовь не знает ничего
нескромного и стыдного!

Мы молоды, и ночь светла,
и полная нам воля!
Ведь это нас весна звала
на праздник половодья!

Нам все луга постелены,
все берега песчаные,

и нету мне спасения,
и нет тебе пощады!

Верность,
древняя, словно ревность!
Она за предел добродетели
вырвалась!
Так рвется к верховьям
рыба на нерест,
так рыбная молодь —
на север,
на вырост!

От устья к истокам,
от истоков к устью,
поверх плотины,
поверх запрета —
инстинкт!
Его не сдержать искусству:
искусству поэта и гидропроекта!

Верность,
мой яростный друг,
мой недруг!
Клыкастый пес на моем пороге!
Какие глаза у тебя,
верность!..
Так магма, рвущаяся на поверхность,
алмазами вызвездится порою
в недрах!

Верность,
беспамятная, как ярость!
Мы двое в грозной ее стихии —
я и ты.
Вверяюсь —
будто в волнах теряюсь.
Из этой воды не выйти сухими!
Живыми от нее не уйти!

А мы все ближе и семейней
в нескладном кочевом быту.
И видим всех былых сомнений
счастливую неправоту.

Ты, как причаленная лодка,
прильни к плечу и отоспись…
Объятья хмель и чувство локтя
смешались и переплелись.

Лежишь, беспомощно притихнув,
и потому…
Нет, потому…
В бесчисленных смешных причинах
все новой нежности тону!

А поутру, в спецовке синей
и в сапогах сороковых,
ты станешь вновь большой
и сильной,
совсем как старый полевик.

Вот здесь бы фразою цветистой
тебя украсить-подарить,
но я за годы экспедиций
отвык красиво говорить.

С кастрюлями, с корытами
зашел к нам старикашка.

В нем не рога с копытами —
другое было страшно!

Старьевщик, что ли,
за старьем
иль краденое прячущий?

Запахло кухонным столом
и коммунальной прачечной.

Он в дом вошел, как будто в свой,
в туфлях на босу ногу.
Он оглядел с усмешкой злой
всю нашу обстановку.
Он поселился как беда,
в углу устроив логово,
и узел грязного белья
ночами клал под голову.

С тех пор как он пришел сюда,
с того дурного часа,
стыдимся мы самих себя
и собственного счастья.

Толчет он воду в ступе,
болтает ложкой в супе
и все одно толкует:
грозит, что заколдует!

Что будет жить средь этих стен.
Что барахла накупит.
Что черный день семейных сцен
когда-нибудь наступит…

Его слова — мимо ушей,
как шум дождя,
возня мышей!
Он все насчет мужей
и жен,
но он не страшен,
а смешон!

Живет старик у нас в углу,
но любишь ты,
но я люблю!

Рыжий мерин,
старый лодырь,
обошедший все дворы!
Привези нам сорок ведер
поутру
из-под горы!
Чтобы я сегодня долил
нашу бочку до краев…

А в реке оставишь вдоволь
для коней и для коров!

Что там драма или травма!
Все на свете — трын-трава,
если, вставши утром рано,
обольешься из ведра!
И следы счастливой ночи
смоешь с грешного лица…

Утро солнечно и сочно.
Жизнь легка
и даль близка!

Рыжий мерин,
старый дурень!
У тебя — авторитет!
Ты — почти как Бородулин,
лучший здешний терапевт!

Рыжий мерин,
старый знахарь!
Лей, лей — не жалей
эту сладкую, как сахар,
от любых людских болей!

Время ведь с годами ведь
становится строже —
может быть, когда-нибудь
состаримся тоже.

Или в красном свете солнца,
или в лунном голубом
мы с тобой тогда проснемся:
нам приснится первый дом!

Домик, домик щитовой,
шуточный, шаткий!
Мы дрожали над тобой,
как над хрупкой чашкой!

Домик, домик,
ты чего ж?
Чего ж ты так?
Чуть дождь —
ты течешь!
Вот ведь чудак!
Чуть ветер —
ты скрипеть,
петь начнешь…

Чем бы нам тебя скрепить,
хоть на эту ночь?

Ты у нас не так уж плох.
Жаль, с весны не просох!

Помнишь, плыл как поплавок,
лодка без парусов!

А потом стоял на суше,
настежь — до самой стужи!

В небо — мачта,
в землю — корень,
ты пророс, как луковица.
Своей радостью и горем
мир с тобой аукается.

Огонек блесны зеленой —
ловим станции вдвоем…

Мы оглянемся: далекий!
Улыбнемся: добрый дом!

Как из конного двора
вышли кони поиграть.
(Там в заборе есть дыра,
чтоб на улицу удрать!)

Улица едва подсохла.
На обочинах — цветы…

Вдоль всего-всего поселка
носятся, задрав хвосты!

Подойдут, глядят в окно —
открываем:
— Вам кого?
Вы ко мне или к ней?
Или к нам обоим?
Мы уж вас, таких коней,
накормим-напоим!
Что-нибудь найдется в доме
из остатков роскоши!
Хлеб и сахар — на ладони:
— Угощайтесь, лошади!

И стоят у этих окон,
умным глазом чуть косят.
И ведут себя тихонько:
понимают, что в гостях!

Замечательные гости,
с тонким тактом и чутьем,
не мешающие вовсе
нам двоим
побыть вдвоем!

Берег.
Солнце.
Обь и небо.
Между ними — никого.
Только старый серый невод
сушит рваное крыло.

Он плясал, как баба в кофте —
надувные рукава…

Сложил камни, будто кости.
Самый крупный — голова.

Отплясался,
отплескался —
кто им станет неводить!
Нынче новый отыскался:
в нем — капроновая нить!
Заметали новый невод —
он от рыбы весь живой! …

Берег.
Солнце.
Обь и небо.
Старый невод — как чужой.

Новый невод рядом тянут,
и глаза твои — туда,
где танцуют сложный танец
невод,
рыба
и вода…

Далеко идти до рынка.
Кто-то весело орет:
— Выбирай,
геолог,
рыбку!
Вы ведь денежный народ!..

И опять — река и небо.
Между нами — никого.
Только старый серый невод…
Сядем около него!

В теплом месяце июне,
лишь река у нас пошла,
лес, поваленный на юге,
приплывает к нам плашмя.

И пока вода не спала,
вдоль по малым и большим
слышен шум сплошного сплава,
словно шум лесных вершин.

Как отбившиеся бревна
развязавшихся плотов,
ходят кругло и огромно
осетры восьми пудов.

Лес и рыба! Лес и рыба!
Трест «Обьрыба»,
трест «Обьлес»,
обнявшись, глядят с обрыва,
как два господа с небес!..

Выруби в обрыве лестницу
и на реку спустись —
пахнет рыбой,
пахнет лесом,
парохода первым рейсом
и прилетом первых птиц!

Сибирские реки —
огромные синие стебли.
Раскрытые устья —
как будто большие цветки…

От белого снега
глаза мои слабые слепли,
глаза мои слабые
слепли от черной тоски.

Но ты приезжаешь —
и, словно вернувшимся зреньем,
я счастьем опять одарен
и опять озарен.

И мы восхищаемся
рыбой,
и птицей,
и зверем,
и просто пространством,
не знающим стен и сторон.

И все первозданно:
все звери,
все птицы,
все рыбы —
весь мир, над которым я рядом
с тобою стою.

Как будто любовь моя
только искала Сибири,
чтоб выразить полностью
всю необъятность свою!

Время — верный наш враг!
Мы в твоих руках!
Мы в руках твоих грозных разлук!..

Мы уйдем
из медлительных,
длительных
рук —
мы вдвоем!
Но опять мы тебя узнаем:
хочешь ты,
чтобы мигом прошли эти дни!
Прикажи нас тогда
разорвать лошадьми!
Не жалей!
Привяжи нас к хвостам своих бешеных
дней —
может, лошади нас разорвут!

Праздную твои приезды.
Пьем вино и режем хлеб.
— У тебя почти как прежде! —
улыбнешься, потеплев.

Я и сам чуть-чуть продрог,
но себя не выдаю.
Я подброшу в печку дров
и вина в стакан долью.

Да, у нас все тот же север,
так же за уши дерет!
Тот же север, крайний север,
тот, что за душу берет!

У меня все та же служба
(раз уж взялся за гуж!..).
Только мы уходим глубже,
в самую глухую глушь.

Мы и жили не на юге
(Юн-Яга, Юн-Яга!
Май — снега.
Снега в июне.
И побеги ивняка…).

Помнишь, как там начинали,
привыкали, осмелев?..

Открывай же чемоданы —
где там твой счастливый смех?