Архив стихотворений Владимира Британишского

Чуть перейдешь железную дорогу,
за действующей церковью — пустырь.
Вот там и бушевала барахолка
в Свердловске в предпоследний год войны.
Буханка хлеба, помню, двести двадцать,
зато открытки (Александр Иванов:
окрестности Неаполя, Самокиш
с какими-нибудь лошадьми и просто
открытки: штемпель, марка, буквы «ять»
и «Милостивый государь!» — вот смеху!) —
открытки были там почти задаром.
И книги тоже: хоть Фламмарион,
хоть сам Наполеон — лежали грудой
на плоском камне или на земле.

Как вспомню это книжное богатство —
волосы дыбом: сколько же людей
должно было погибнуть, сколько мук
должны были перетерпеть живые,
чтобы лежали книги — на земле!

Брожу я по бескнижным городам,
гляжу я на людей, что сыты хлебом,
зато вот книгу за любую цену
готовы рвать из рук у маклака…

Чуть перейдешь железную дорогу —
воскреснет похороненное в прошлом:
чудовище, что жрет людей живьем,
а изрыгает книги, книги, книги…

Мы долго жили в тех местах.
Волк выл в лесу и ветер в ставнях.
Но в грязных глинистых пластах
екатерининский пятак
блеснул мне вдруг, как Медный всадник.

Мы долго жили в тех местах —
год, два и три,— в тех стародавних.
Но исторический масштаб
был смутным, как простор в мечтах
о неоткрытых дальних странах.

И лишь потом пойму я, где
жил. И что все это — Россия.
Прочту в толстеннейшем труде
о Емуртлинской слободе,
и вдруг уколет ностальгия.

Земного было мало: три избенки,
стоявших сиротливо на отлете,
да три ограды, снегом заметенных;
корова в стайке; у соседки Груни —
еще овца; в избе — коптилка, сумрак,
угрюмые сутулые фигуры
людей; а если вглядываться в мрак,
напротив — тополь, мощный великан,
он здесь — единственная вертикаль
(его потом сломает летом буря).

Зато чего хватало — это неба:
над плоскостью земли, прикрытой снегом,
оно росло гигантски, непомерно,
земля была лишь крохотным довеском
к буханке неба,— странное сравненье,
понятное, но небом не наешься.
А может быть, наешься? Может быть,
жить будешь небом, небом будешь сыт?
Фантазия? Фантастика? Прорыв
из времени войны во времена,
когда другое время — невойна,
когда другие подрастут, и хлебом
их не корми — Ефремовым и Лемом?
А может быть?..

Паллас, назвавший Емуртлу ручьем,
несправедлив: она мосты ломает
в дни ледоходов, но обмелевает
к средине лета. (Так и мы течем.)

Обидев речку, Емуртлу-село
он не упомянул, проехал мимо:
ведь летом топят меньше, меньше дыма,
село внимания не привлекло.

Зато зимой роскошные дымы
стоят над Емуртлой в морозном небе.
И я благодарю, что дал мне жребий
жить в Емуртле два лета, три зимы.

Что с самого начала жизнь была
сурова и щедра одновременно.
Что были Ленинград и Емуртла,
а впереди лежала вся вселенна.

Удмуртия,
Татария,
Башкирия…
А где-то там, еще чуть-чуть южней,—
Аркадия, республика обширная,
и автономия — на пользу ей.

Аркадия!
Как свет от звезд потухших
приходит образ твой в мои стихи.
Аркадия!
Откормленных пастушек
там сытые ласкают пастухи.

Там овощи в любое время года,
в Аркадии, в счастливой стороне.
Там реки, реки молока и меда,
и всё — по государственной цене.

Там стройные невиданные села
на мрамором одетых берегах.
Там исповедуют свободу слова,
поют и пляшут в рощах и в лугах…

Который год брожу по белу свету —
в Аркадию никак не попаду.
Урежут смету.
Карт подробных нету.
«Поедешь,— скажут,— в будущем году!»

Удмуртия,
Татария,
Башкирия…
А где-то там, совсем рукой подать,—
Аркадия, республика обширная,
обещанная людям благодать.

Живу среди вернувшихся калмыков,
как среди высланных калмыков жил.
Калмычки вспоминают о могилках,
оставшихся по областям чужим.

Как мерзли дети! Ох, как мерзли дети,
когда селил их в северных краях
всеведущий и всемогущий деспот
(он ведал разницу в людских кровях).

Калмыкия имеет выход к морю.
И выход к небу: в аэропорту.
А выход к смерти прост:
похаркал кровью —
и перестал.
И в степь, топтать траву,
не возвратится из тайги и тундры…

Рождались дети новые потом
и вырастали там, в лесу густом.
Леса стояли, темные, как тюрьмы…
И привыкали дети к холодам.
Чужой язык учили по складам.
Шли по грибы.
Сшибали шишки с кедра.
И выживали.
Жизнь — она бессмертна.

О самом страшном врач поведал мне:
об этой детской смертности повальной,
когда вернулся в степь народ опальный
и родину опять обрел вполне.
Калмыкия!
Земля, где жили деды,
и прадеды, и прадедов отцы…

И мерли дети, ох, как мерли дети,
на севере умевшие расти!

Сибирь была с морозом и с метелью,
но что — метель,
но что — Сибирь сама,
когда дыханьем родины смертельным
детей свалило,
мать свело с ума!

На острове Буяне
отходит царь Салтан…
А поезд — до Любани.
В Любани поезд стал.

А я схвачусь за поручни
товарного вагона…
(А он лежит непорченый,
другой уж сгнил давно бы!)

А я до Малой Вишеры
чуть не пешком дойду…
А он — как мамонт вымерший
в сибирском вечном льду.

А он лежит целехонек —
не тлеют плоть и кость,—
в слезах людских соленых
просоленный насквозь.

Лежит теперь доступный
для всех любых и каждых…
И нас пускай допустят!
И нам пускай покажут!

Должны мы убедиться!
Мы это право выстрадали!..
А нас наряд милиции
встречает выстрелами.

А нам начальник станции
(а сам — в фуражке красной)
кричит:
«Скучать напрасно!

Гуляй, ребята, празднуй!
А я вас утром
пошлю обратно,
пошлю обратно
и всех бесплатно!..»

Начальник станции:
«Студенты, пейте!» —
дает нам санкцию
пропить стипендию.

Мы честно постарались
добраться до Москвы.
Шесть по полтораста!
Сжигай мосты!

Устали за ночь —
поспим, ребята!
Начальство знает
пути обратно!..

На острове Буяне
не спят, не спят:
там собрались бояре
искать пути назад.

Но есть ли где на свете
обратный путь?..

На станции в буфете
студенты пьют.
Натоплено в буфете —
студенты спят…

Зима на белом свете
идет на спад.

Я перестраиваю
здание раздумий.
Я жил при Сталине,
а Сталин взял да умер.

На поезд я вскочил,
чтоб с ним успеть проститься
(а может, он словчил
и смерть не состоится?).

Я сел на самолет,
успеть, успеть я жаждал…
Но осмелел народ
и стал смеяться даже.

Вернулся я пешком
на груды кирпичей:
руины средних школ,
цитаты из речей.

Я строю.
Но предмет
строительных стараний —
не рай, не Новый Свет,
а скромный дом стандартный.

Я лесу взял взаймы.
Гвоздей достал взаймы.
Дом на одну семью —
успеть бы до зимы!

Дали ему дивизию.
Армию.
Фронт.
Войну…

Я ему не завидую.
Я, например, не возьму.

Дали ему республику.
Весь материк.
Весь мир.
И чье-то сердце испуганное,
дрожащее перед ним.

Дайте мне это сердце —
в руках его поверчу:
быть может, найду я средство,
неведомое врачу?

Чтоб в сердце все страхи рухнули:
страх бога
и страх царя,
страх воинского начальника
и страх самого себя.

Пусть держатся люди дерзко,
наперекор всему…
Дайте мне это сердце!
Или я сам возьму.

1. УБИЛИ ЦЕЗАРЯ

Убили Цезаря сенаторы —
все полномочия превысили
его сотрудники-соратники,
помощники и соправители.

У них кинжалы были спрятаны
в коварных складках их одежды…

Убили Цезаря сенаторы.
А люди были безутешны.

Казалось им, в плебейской серости,
что жизнь без Цезаря немыслима.
Им представлялась гибель Цезаря
последней Цезаря немилостью.

А подвиг, а борьбу с тиранами
потомки позже разглядели…

Убили Цезаря сенаторы.
Убили Цезаря злодеи.

2. АВГУСТ

Когда убит был Цезарь-солдафон,
миролюбивый воцарился Август.

Предания о веке золотом
оправдывает их большая давность.
Но Август был и впрямь вполне терпим:
хоть ростовщик,
но уж никак не хищник,

Он был приятней,
в силу качеств личных,
чем тот, который правил перед ним.

Воздвиг он городов!
Провел дорог!
Порядок водворил по всей державе…

Но слишком много вылезло пройдох,
которые при Цезаре — дрожали.
Они прижали так, что не вздохнешь.
И римлянам
стал вспоминаться Цезарь
и тот коварный,
тот кровавый нож,
которым он — бедняга! — был зарезан.

Патриции ругались во всю прыть:
«Где доблесть прежняя?
Где честь и совесть?»
И ловкачей не уставали крыть:
«Вольноотпущенники!
Хамы!
Сволочь!»

О Цезаре вздыхала солдатня:
воякам долгий мир был явно в тягость
и мало тех объедков со стола,
которыми подкармливал их Август.

И лишь так называемый народ —
охотники до хлеба и до зрелищ
уверились (по поводу щедрот!),
что Август — бог…

И разве — разуверишь!

Когда мы собственными силами
с эпохой справиться не можем,
тогда зовем на помощь символы,
их стариковский сон тревожим.

Тела их высохли от старости,
они прозрачней алебастра
в своей мерцающей астральности…
О символы труда и братства!

Они бесплотны, бледно-розовые,
как зыблющиеся опалы…
О, символы добра и разума —
полупогасшие лампады!

Приходят вновь давно ушедшие.
Аудитория притихла
во власти массового внушения,
как на сеансе спиритизма.

Неважно, боги ли, герои ли,
пророки ли — не той эпохи!
Они теперь — лишь аллегории,
а не герои и не боги.

О, символы!
Кимвалов музыка!
Призывный рог трубы архангела!..
Но в нас не воскресает мужество.
Все рухнуло.
Как в воду кануло.

Покаяние и компромисс.
Блудный сын вернуться счел за благо.
Галилея попранная мысль,
как она взлететь еще могла бы!

Отшатнутся все ученики…
Испугается Декарт в Голландии —
спрячет в тайнике черновики,
утаит догадки гениальные,
вытравит свой нерожденный плод,
внявши голосу благоразумия…
Поутру отрет холодный пот:
страшный сон!
как будто что-то умерло!

Жив Декарт.
О главном умолчав,
робкими карабкаясь пригорками,
не поймали чтоб на мелочах,
всюду оградится оговорками.

Ограничивший себя диоптрикой,
может, прослывет невинней агнца?
Может, вдруг Сорбонна станет
добренькой?
На труды его святая санкция,
может, будет?

Ну конечно, нет!

Но уже не в силах распрямиться…

Век семнадцатый — кошмарный век
покаяния и компромисса.

В столице вдруг похолодало:
дул ветер с северных морей,
из Арктики, из-за Урала,
из заполярных лагерей.

Он прямо в горле грубо комкал
всю ложь и фальшь пустых речей,
он снегом беспощадно колким
хлестал по лицам москвичей.

Весь проволочный, злой, колючий,
как заключенный, как беглец,
всю хрупкость их благополучий
он обнаружил наконец.

Он был кошмаром полуночным,
сплошным клубком запретных тем.
Он теми был уполномочен,
кто без него остался б нем.