Восторженный журналист
из польской молодежной газеты,
едва взглянув на Сибирь
с борта ТУ-114,
сразу же понял и полюбил
первый концерт Чайковского.
Я предпочитаю Мусоргского,
но дело не в этом, —
Сибирь
действительно развивает в людях
пространственное воображение,
которого мне так не хватало
в тесной институтской аудитории
над абстрактным эпюром
по начертательной геометрии.
A за Уралом — сгустки городов
A за Уралом — сгустки городов
все реже, электрического света
все меньше, и до самых берегов
все первозданней континент, планета.
Еще угроз природы и даров
здесь не расчислили проект и смета.
Еще здесь царствует зима и лето,
то лиственный, то снеговой покров.
Еще костров лишь редкие огни.
Еще пространство, космосу сродни,
пугает и притягивает душу.
Еще Сибирь лежит, как белый лист,
который расстилает урбанист —
вот-вот начертит что-то черной тушью.
Студенты, живущие общим котлом
Студенты, живущие общим котлом,
получат диплом и уедут потом.
Остынет котел, как земное ядро,
в пространство растратив людское тепло.
Но метеорологи скоро учтут,
что стало в Сибири теплей:
на градус, полградуса, четверть, чуть-чуть,
на самую малость теплей.
Урал
Лег на полпути к периферии
деревом, сраженным наповал.
Поезда его перепилили
около Свердловска
пополам.
Поезд пролетел —
пила пропела.
Я отпал от школы и семьи.
Обнажился свежий срез полена,
годовыми кольцами — слои.
Мне, как будто в краткий миг прозренья,
с поворота виден путь вперед,
будущее, в плане и в разрезе,
все, как на ладони, предстает.
Жизнь — как траектория ракеты,
как предвычисленная стезя…
К океану ввысь уходят реки,
к небесам — деревья и друзья:
оттолкнувшись от земли корнями,
к будущему,
под прямым углом…
Небо светится над головами,
свет сияет в камне голубом,—
в глубине волшебного кристалла
вижу путь свой, суть своей судьбы.
И лежит дорога вкрест Урала,
вплоть до Иртыша
и до Оби.
Добравшись до водораздела
Добравшись до водораздела,
через хребет перевалив,
дорога вдруг преодолела,
переболела свой порыв.
Лежали рельсы голубые —
две речки полувысохших,
а где-то сзади горы были,
величественно высились.
За Рубиконом — за Уралом
стоял я, спрыгнув с поезда.
А это было лишь началом
всего, чем жизнь наполнится.
Себя я видел на вершинах
над бывшим, прежним, прошлым.
Но было главное:
решимость.
А жребий — брошен.
Горный институт
Геракл, единоборствующий с Антеем,
и Плутон, похищающий Прозерпину,
каждый день встречали меня
на лестнице.
Я не замечал их, как не замечают на сцене
статистов.
Лишь тяжелые дорические колонны
воронихинского фасада,
как мощные сваи, вколоченные в
зыбкую память,
торчат из реки забвенья.
Кристаллография
Кристаллография,
наука об идеальных формах,
закрывающая глаза
на живые, кривые, уродливые кристаллы,
которые жмут и давят друг друга,
как пальцы в тесном ботинке,
как упрямые тугие грибы,
живые кристаллы
которые разбивают головы о каменные стены
и с проломленным черепом
продолжают яростную борьбу
за существование.
Melampyrum Sylvestre
Геодезическая практика
проводилась после первого курса,
для геофизиков и геологов одновременно,
в Псковской области,
в местности сильно пересеченной
и чрезвычайно живописной
(холмы, озера).
Перед ужином
у меня оставалось обычно час-полтора
для аристократических дилетантских прогулок
в прекрасное царство флоры.
Однажды
ко мне подошел один из самых высоколобых
геологов
(звали его Стасик),
поглядел на цветок у меня в руках
и произнес:
— Melampyrum sylvestre.
— Melampyrum nemorosum? —
попробовал я возразить
несколько неуверенно.
— Melampyrum sylvestre,—
повторил он еще более твердо,
и разговор был окончен.
Знакомству
было положено начало.
Статическая физика
Что делали отдельные капельки,
когда состоявший из них туман
падал на сине море?
Суетились, паниковали, толкали друг друга?
Пытались удержаться во взвешенном состоянии?
Кто их знает! Ведь статистическую физику
интересуют лишь общие закономерности.
Среднестатистическая капля
беспрекословно подчиняется действию
силы тяжести.
Геологическая практика
1. Полесье
Полузаброшенной узкоколейкой,
где в месяц раз просвищет поездок,
где к самым рельсам наклонился клейкий
и пахнущий березовый листок;
болотами, по дьявольским осокам,
где ноги в кровь изрежешь босиком,
где вспыхивает на стебле высоком
плакун-трава в наряде колдовском;
полянами, где вдруг шатер цыгана
и цыганенок спит у огонька,
где золотые крестики калгана
блестят меж вереска и сосняка;
дорожками, тропинками лесными…
2. Вереск
Сосна, сосна по суходолам,
песков горбатые бугры.
Дорога тащится по селам,
изнемогая от жары.
И тут же где-нибудь — трясины,
по кочкам — черная ольха,
а под ногой гниют осины,
добыча сырости и мха.
И только вереск вездесущий
и на песках и средь болот
рукою, щедро подающей,
душистый разливает мед,
сиреневую скатерть стелет
и по горам и по долам…
3. Степаныч
Достали фляги: ну-ка, на ночь!
И засиделись до утра.
Молчали. А потом Степаныч
запел тихонько у костра.
Да, он поет: остатки легких
теперь уж стоит ли беречь!
Не будет ни путей далеких,
ни тягостных разлук и встреч.
Жене постылой, нелюбимой
напишут, как он дохрипел,
как захлебнулся он «Рябиной»,
хорошей песни не допел.
А был поэт он по натуре.
Как радовался пустякам!
Как нежен был к аппаратуре,
доверчивой к его рукам!
Как заправлял похлебку шуткой!
Как он со смаком руки мыл!
Грустишь — делился самокруткой,
заноешь — трехэтажным крыл.
Он был воистину поэтом.
Ведь это может лишь поэт:
дарить людей теплом и светом,
когда тепла и света нет.
Он был… Он жив еще, быть может.
Он не захнычет: мол, скорей!
Пока чахотка не изгложет
его упрямых пузырей.
Из рассказов отца
Мне было девять или десять, но
помню, как было траурно-темно
во всем Кронштадте: в ожиданье казни
матросов. Хоть не весь Кронштадт был красный
но это было всем не все равно.
Какой же это? Девятьсот седьмой?
Или шестой? Выходит, и со мной
все это было: та эпоха, время
мертвого штиля — схлынувшего гребня,
как будто срезанного тишиной…
Округлы и оголены
Округлы и оголены
и фиолетово-лилово
огнем пылают валуны
«Весны в Финляндии» Рылова.
Как будто не земных пород
закаменелое упорство,
а пятый год:
восставший флот
вдруг вспыхнувшего Гельсингфорса.
В нашем вновь обретенном ленинградском доме
В нашем вновь обретенном ленинградском доме
бомбой была проломлена крыша,
мы ее кое-как залатали, но еще долгие годы
все время текло.
Огромное пятно на стене
иногда напоминало по форме
Африку,
временами — Южную Америку,
после самых больших дождей
его можно было сравнить
разве что с древним сверхконтинентом
Гондваной.
А потом Гондвана распалась
и перестала существовать.
В пустыне сестрорецких дюн
В пустыне сестрорецких дюн
мне были в тягость
тот нескончаемый июнь,
июль и август.
Двенадцать было мне в тот год,
потом тринадцать,
а в этом возрасте во флот
юнцы стремятся.
То перламутров был залив,
то бледно-палев,
Стокгольм и Осло посулив
в туманных далях.
И дальше досягал мой взор
в морском азарте,
где полуостров Лабрадор
я знал по карте.
Но жребий ждал меня иной,
иное чудо:
тот континент, что за спиной
молчал покуда.
Отчий кров
Отчий кров.
Ненастная пора.
Спор отца и матери, сколько на зиму
кубометров дров.
(Мать всегда права.)
Осень.
Я иду в институт.
Я многим рискую.
Там профессию мне дадут
такую,
сугубо не городскую.
Мать молчит,
упрек затая:
что тебя учить, мол,
воля твоя!
А я раздражен,
я лезу на рожон,
я раздуваю домашний пожар.
Я режу в ответ на любой резон:
— Блажь, мол, буржуазная — ваш абажур!
Я, мол, и по лесу поброжу!
Мне, мол, трын-трава!
Благами города не дорожу!..
(А может быть, мать права?)
Отчий кров,
прости!
Хорошо ночевать у больших костров,
если на ночь дров
запасти.
Осень.
Я иду по тайге,
инженер уже.
Мне сапог — по ноге
и работа — по душе.
Сегодня порядком промок:
ненастная пора…
Я знаю: мать мне хотела добра.
Я иначе не мог.
Перед самой войной
Перед самой войной
в Русском музее открылась выставка
Левитана.
Господи, сколько радости
дает человеку
уменье читать!
Я бегал от картины к картине,
громко прочитывал вслух
названия:
«Март»,
«Владимирка»,
«Над вечным покоем».
Женщины ахали,
старики сочувственно улыбались…
До сих пор
мое любимое чтение —
каталоги картин.
Я читаю, как читают стихи:
«Март»,
«Владимирка»,
«Над вечным покоем»…
Живописец Федор Алексеев
Живописец Федор Алексеев
ездил в Николаев и Херсон —
мы их видим на стенах музеев
лишь такими, как увидел он.
Живописец Федор Алексеев
посетил старинную Москву —
и для современных ротозеев
лишь такой пребудет наяву.
Жил же Алексеев в Петербурге
набережных, кораблей, мостов,
Батюшкова утренней прогулки,
предвкушенья пушкинских стихов —
щеголи, гондолы и кареты
канули бы в Лету, и давно,
если бы российский Каналетто
их не перенес на полотно.
Петербургский горожанин
Петербургский горожанин
покупал на рынке клюкву.
Пораженный парижанин
описал продажу-куплю
этих ярко-красных ягод,
им не виданных доселе,
и румяных россиянок
простодушное веселье.
А мороз в России — ужас,
лес — дремучий, звери — люты…
Но в Париже петербуржец
разве мог бы жить — без клюквы!
Я не беспочвенный и не беспамятный
Я не беспочвенный и не беспамятный.
Вот он, Васильевский, вот он, Аптекарский,
остров Елагин, Крестовский и Каменный
и островок Петропавловской крепости.
Обе канавки, Лебяжья и Зимняя,
Мойка, Фонтанка, канал Грибоедова —
воображения карта интимная,
карта, которая мне только ведома.
Город-фантом на песке и торфянике.
Привкус Голландии или Германии.
Флора, которую немцы-ботаники
всю, до цветка, засушили в гербарии.
Невские чайки и невская корюшка.
Взморье, поросшее ивой и вереском.
Хлебная карточка. Хлебная корочка.
Торты от «Норда». Икра в Елисеевском.
Мир Филармонии. Живопись Франции.
Домик Петра и надгробье Суворова.
Город, который пожизненно праздную.
Город, с которым прощаюсь. Которого…
Первая послевоенная осень
Первая послевоенная осень
была невероятно щедрой:
я увозил с Урала
несколько ярких кусков яшмы,
а в Москве, в промежутке между поездами,
я увидел кремлевские звезды
и врубелевского Демона;
на вокзале
майор, возвращавшийся из Средней Азии,
вдруг угостил меня целой гроздью
синего винограда;
наконец, в Ленинграде
был парад кораблей на Неве и салют над
Зимним дворцом
и волшебный стеклянный шар, хранящий внутри
швейцарское озеро
и добрую душу бабушки, умершей в блокаду.