Архив стихотворений Владимира Британишского

Помню лес — коренастый, матерый,
и — как в землю зарытые чаны —
помню черные в чаще озера,
где гигантские мокнут мочалы.

Помню речки, запруды у мельниц
и плотины, что мшисты и ветхи,
и лесную зеленую нелюдь,
что ночами глазеет сквозь ветки.

Помню кручи Молебного Лога:
церковь, темные ели, а ниже
там клубника была, много-много,
сплошь, ковром,— как сейчас ее вижу.

Помню, с красной тесьмой вдоль подола,
шла старуха — наверно, колдунья…
И вдоль тракта удмуртские села,
и глухих деревень малолюдье.

И пчелиные ульи, что предки
завещали. И квас, что от жажды.
И кумышку, напиток некрепкий,
под соленые грузди, однажды…

Дорога. Чайная у поворота.
Буфет. В углу — подвыпивший старик.
…что он видал Мазурские болота,
и вообще он — бывший фронтовик,
да фронт не тот, война не та, и время
не то, и значит, никаких заслуг,
вот почему один, а не со всеми
он пьет. И тут же: — Может, выпьем, друг?

Что ж, выпьем, друг. Хоть не был я на фронте
ни в ту, ни в эту, но еще одна
висит, зловещая, на горизонте,
а впрочем, фронты, войны, времена —
для всех одни, и мир все тот же: смутный…
Так выпьем, друг. И будем ждать попутной.

Дорога зимником. Поселки,
и на краю — заезжий двор,
где огурцы дурной засолки,
пельмени, водка, разговор —
рассказ без всякого таланта,
почти что искренний, хмельной,
о том, как жизнь пошла нескладно,
а ведь могла бы стать иной.

А завтра — будто мне навеки,
как этой лошади, брести,
а елочки и вправду вехи
на тусклом жизненном пути.
А я и вправду горький мытарь.
Войдешь. Оттает борода.
Чуть с подбородка воду вытер —
стакан подносят: пей до дна.
Сажусь. Отдышишься немного.
Закусишь… И опять она:
встречает чуть ли не с порога
чужая исповедь меня.

Мне эта должность так подходит:
чужие беды собирать
(как щедро платят эту подать!),
считать и в сердце запирать.
Вживаться яростно и страстно,
себя навстречу обнажа…
И разве только для контраста
щепоть поэзии нужна!

Державин в полный рост изображен.
Он саном губернатора возвышен.
А фоном служит край, в котором он
поставлен губернаторствовать. Слышен
(вернее, кажется, что слышен) гул
воспетого им в оде водопада.
Так и стоит он, шубу застегнул:
то ли так холодно, то ли так надо
художнику, а может быть, ему,
Державину.

Но, помню, в Кострому
попал я раз. И в зале ожиданья
вдруг встретил старика с мешком стихов:
тщедушненький (хоть, говорят, волжане —
богатыри), а полушубок — тьфу,
а бороденка — будто у Ду Фу
или других ненынешних-нездешних.
Потом на поезд сел и был таков…
А сколько их в России, стариков,
неведомых и досыта не евших?

Весна приходит с юга.
Вот, послушай:
гудок… опять…
Он здесь не первый год,
уже он прозван ласково «Карлушей» —
«Карл Маркс», видавший виды пароход.

Потрепанный, обшарпанный, колесный —
двадцатые, немудрые года!
Но крестника толпой встречает крестный:
— Плыви, родимый, к нам! Плыви сюда!

Обрыв.
Река шумит внизу.
Разлив.
И чей-то говор, сдержанно-бурлив,
разборчивый и в то же время слитный:
— Вот хоть бы «Тихонов» — куда красив,
собою видный, голосом солидный,
а все-таки не может супротив!
— Да, наш «Карлуша»! Дождались «Карлуши»!
Сидим тут зайцами на острову
всю зиму. От гудков отвыкнут уши.
А он гудит уж: вот, мол, я — плыву!
— А осенью всегда последний самый
уйдет. Недели за две до того,
как по льду путь уже откроют санный.
Гудит, гудит! Послушаешь его —
и как-то больно и тоскливо станет:
зима у нас ведь долгая! А все ж
подумаешь: «Карлуша» не обманет!
И вспоминаешь иногда. И ждешь.
— И дождались! Народ-то, ишь, расцвел!..
Плыви, родной! Река у нас большая,
а по дороге к морю — столько сел!..

Весна приходит с юга,
оглашая
весь мир гудками.
Пароход пришел.

Вот опять, опять над снегами,
опрокинув полярный мрак,
засияли они — сигналы
от людей на других мирах.

Мы не вдумывались в их азбуку,
в их затейливые шрифты,
принимали просто как музыку
шестьдесят седьмой широты.

Широта — почти поднебесная
(ближе к полюсу — ближе к небу)…
Может, это сигналы бедствия:
вот была планета — и нету?
Или просто братская весть
в эту ночь вопросов-ответов:
— Есть ли жизнь на других планетах?
— Есть!

— Есть!..
Вселенная населенная
не безжизненна, не пуста!..

Фиолетово-сине-зеленая,
ночь меняет свои цвета.

Старик был редкостный. В то время
решался только он один
структуры горных обрамлений
подозревать на дне равнин.

Вонзались в землю скважин иглы,
чертились карты всех полей,
но сколь немногого достигли
мы с мощной техникой своей.

Глаз геофизики вглядится
в земные недра, пронизав,
но интуиция провидца
таится лишь в людских глазах.

А техника — что может сделать!
Единственно — подаст костыль,
коль разум потеряет смелость,
а сердце потеряет пыл.

Когда потянет нас на компромисс,
захочется склониться к перемирью,
как просто — будто реку перекрыть! —
все будничное прекратить
Сибирью.

Так просто —
будто руку протянуть
через Урал
и той воды напиться.
И снова повторить свой первый путь
(теперь уже не нужно торопиться!)…

Не сомневался.
Жребий не кидал.
Не проявил ни капли безрассудства.
Я знал:
в Сибирь,
как реки в океан,
все обстоятельства мои стекутся.

Я карту толковал.
Я колдовал
над Западно-Сибирской котловиной.

Я трактовал ее как котлован
строительства.
Котел неутолимый.
Реактор страсти сверстников моих
все, наконец, устроить так, как надо…
Едва из-под опеки деканата,
уже авторитеты отменив…

О молодость!
Когда, на склоне лет,
на землю ты меня с орбиты спустишь,
пусть скрасит старость,
облегчит мне участь,
пусть просветлит меня
Сибири след.

Я азы познавал на Балтийском щите,
где валунные глыбы лежат,
и привык к каменистой его красоте,
неуютной, как лунный ландшафт.

Там планеты почти обнаженный костяк
проступал, чуть присыпан песком,
остов мира, который во всех плоскостях
живописцам-кубистам знаком.

А потом Анабарский негнущийся щит
обнажился в обрыве реки,
и узрел я конструкцию каменных плит,
подпирающих материки.

Ибо эти щиты — как слоны и киты,
о которых твердили не зря.
И они, как любая основа, просты,
но без них, без основы, нельзя.

Но особенно снился мне вздыбленный мост:
эти черные кони и юноши Клодта.
Пылкий, разгоряченный мальчишеский мозг
рвался вскачь, будто мост был предчувствием взлета..

И «Фонтанка» и «Невский» — пустые слова,
здесь, в Сибири, так быстро они опустели.
Здесь ни камня, ни бронзы — земля да трава,
перелески, река и опять лесостепи.

Ленинград, о котором я так тосковал,
был дарован мне. Жизнь была заново дивом.
И неслась. И к мансийским, хантыйским словам
привязала меня, как к хвостам лошадиным.

Я полжизни на лыжах, на крыльях скользил,
конно, санно, оленно, железнодорожно,
и теперь уже столько во мне ностальгий,
что вернуться мне некуда и невозможно.

Ибо как ощутить городским муравьям
тот простор, где свободно парят азиаты,
как крылатая конница древних мадьяр,
перепрыгнувших через Урал и Карпаты.

Жить в самом центре, у Пяти Углов,
в математичном и геометричном,
геометричнейшем из городов,—
не это ли и было счастьем личным?

Глухонемых пространств расслышать зов,
кого-то кличущих надрывным кличем.
Тебя? (Хоть ты не разбираешь слов
в их стоне — предзверином и предптичьем.)

Шагнуть туда, в безлюдный их простор,—
не это ли и было? Да, и это.
И, совладав со сторонами света,
прочесть геометрический узор
в случайных контурах тайги и тундры…

Полярный мрак. И эха голос трубный,
реверберирующий до сих пор.

В необозримых пространствах России
был мне, как посох идущему, дан
мой петербургский инстинкт симметрии,
дух классицизма, порядок и план.

В тундрах, в болотах и в дебрях таежных,
ясностью разума вооружась,
шел архитектор со мной и художник,
преображавший природу в пейзаж.

Правильным строфам и стройным колоннам
уподоблялись Урал и Кавказ,
по петербургским суровым канонам
строил Сибирь указующий глаз.

Как мне легко покорялась натура,
не прекословя, не споря со мной!..
Только теперь мне видна квадратура
круга земного и жизни земной.

Только теперь, возвращаясь к истокам,
в город, чьи так мне присущи черты,
вижу в его классицизме высоком
бездну безумья и дерзость мечты.

Под обрывом, вдоль берега Северной Сосьвы,
лепились бревенчатые сибирские бани,
крытые дерном,
заросшие сверху бурьяном и мелкой березкой,
изнутри освещаемые тоненькой свечкой, как Меншиков
в Березове,
почти без окошек, как избушка бабы-яги.

Наверху, в поселке,
возвышалась баня Быстрицкого —
рай буровиков и геологов,
возвращающихся на базу.

Начальник буровой конторы,
Быстрицкий в годы войны
летал в истребительной авиации.
После войны
он обнаружил в себе жилку
строителя.

Баня Быстрицкого —
памятник архитектуры
времен покорения Сибири
Тюменским геологоразведочным трестом.

Я как летописец
обязан ее увековечить.

Освещалась она— снаружи,
гигантским аэродромным прожектором,
который Быстрицкий выменял у начальника аэродрома
за такие запчасти для катера, грузовика и трактора,
какие, кроме Быстрицкого и его гениальных
снабженцев,
никому и не снились в бассейне Иртыша и Оби.

Жизнь в лесу
точно так же богата разнообразными ощущеньями,
как жизнь в цивилизованном городе.
Скрип собственных лыж по снегу.
Чавканье болота под сапогами.
Потрескиванье веток. Изредка — пение птицы.
Лучи закатного солнца между деревьями.
Запах смолы.

Но для психики горожанина
всего этого
как бы и нету.
Городская душа
засыхает в таежных дебрях,
не умея извлечь для себя из почвы питательных соков.

Так душа сосны,
не той, что «на голой вершине», в гейневском
интермеццо,
а вот этой, стоящей в болоте, по колено в холодной
воде,
не принимает холодную воду
и воображает себя на сухом песчаном холме,
где хочется пить.

Рыбацкий поселок, прошедшей путиной пахнущий.
Запах выветривается.
Пустые дома.
Приемщик рыбы, оставив свой склад распахнутый,
последним катером уехал.
Зима.

Дорога идет по реке и проходит мимо,
не подымаясь на гору, где стоит поселок.

Словно пни на вырубке — дома, лишенные дыма.
Ни стога сена, ни поленницы дров запасенных.

Здесь не живут — сюда приезжают на лето.
Это место добычи, удачи и неудачи.

Дорога идет по реке, огибая наледи,
не останавливаясь, проходит дальше.
Полузаметенная, полузаметная.
По ней — только
почта,
лошадьми и оленями, вверх и вниз, вверх и вниз…
А сегодня — метель, и дорога вовсе беспомощна,
елочки-вешки еле держатся, падают ниц.

Мы идем по реке.
Поселок — по правую руку.
Мы о нем ни слова не говорим друг другу.
Только вдруг ускоряем шаг, словно птицы
вспугнутые,
словно только теперь поняв, что идти далёко еще…

Где-то люди живые,
дома жилые,
населенные пункты…

А метель — метет.
Зверь забивается в логовище.