Свой мозг, свое чудо морское
таскаю всю жизнь на себе,
кормлю его собственной кровью,
держу в оптимальной среде.
Ношу его в библиотеки,
вожу его в лес подышать
излишне раскормленным телом
стараюсь ему не мешать.
В содружестве нашем неравном
всегда ему лучший кусок.
Себя при нем чувствую мавром,
служителем, сбившимся с ног.
А ночью наш дом утихает –
к закрытым дверям припаду:
он здесь или он улетает
ночами, как ведьма в трубу?
Не поселятся ли олени
Не поселятся ли олени
в озелененных городах,
чтобы закаты пламенели
знаменами на их рогах?
Пускай пасутся на газонах,
печеный хлеб из рук едят…
А рядом, в зданиях казенных,
еще чиновники сидят.
А в банке в утреннее время
деньгами шелестит кассир.
Ведь приручить любого зверя
быстрей, чем переделать мир!
Пруды устроим в каждом парке,
где парни пьяные блюют.
Пускай стадами ходят карпы,
а сверху лебеди плывут.
А на лужайках сено косят:
оленям на зиму — стога…
И в мир гармонию привносят
их симметричные рога.
Какая акустика в космосе
Какая акустика в космосе!
Крикнешь однажды —
а пространство звучит и звучит
вечно.
Происхождение
Сгущалось вещество гуманности
и стало сердцем постепенно.
Так из лапласовой туманности —
и солнышко и вся система,
семья планет системы солнечной,
одним питающихся светом,
как будто девять станций лодочных,
к одной реке прильнувших летом.
Хоть званье «человек» потомственно,
но каждый начинает заново:
мы напрокат берем из космоса
щепотку вещества гуманного,
всю жизнь химичим, как алхимики,—
под черепами пар клубится…
Но в интеллектуальном климате
да не отвыкнет сердце
биться!
Мне скучно
— Мне скучно! — женщина сказала мне.—
Здесь, в Пущино, ни жизни, ни культуры —
лишь чертежи да схемы на стене
и этот вечный гул аппаратуры!
Ей скучно здесь, на пущинском бугре.
Мне скучно там, в московской суматохе.
Татьяне — на помещичьем дворе.
А Пушкину — во всей его эпохе.
Медлительно влеклись в то время дни,
теперь они летят, да мало толку.
Что делать нам? Всем — скучно. Все — одни:
так в сена стог втыкает бог иголку.
А ночь кругом — хоть выколи глаза,
а сена стог затерян в чистом поле.
Бог — физик и не смыслит ни аза
в чувствах отчаянья, тоски и боли.
Но, может быть, спасенье — в нас самих?
Ржавея, мы теряемся бесследно.
Так не ржавей — и ты блеснешь на миг,
а в темном космосе нельзя без света.
Окрестности промышленных столиц
Окрестности промышленных столиц.
Грязь. Уголь. Шлак. Поломанные доски.
Конструкций несхороненные кости —
под голым небом. Из пустых глазниц,
полуразумных некогда, зияет
убогость индустрии. Но металл,
сплошь проржавевший, кое-где сияет,
блестит, как в свой короткий век блистал.
Мы придаем свою недолговечность
материи. Руда и минерал
в природе были вечны. Умирал
лишь человек. Да в том и человечность,
чтоб смертным быть: в одном броске коротком
блеснуть средь макрокосма микрокосмом
и причаститься к морю и горам.
Два железных насекомых
Два железных насекомых
по дороге проползли.
Два — природе незнакомых
с сотворения земли.
Но куда уж там природе,
кто там помнит про нее
в мире дьявольских пародий
на нее же самое!
Тонкая ниточка узкоколейки
Тонкая ниточка узкоколейки,
почти терявшаяся в зеленом хаосе
древесины, листвы, первобытной бесформенной
массы
белорусских лесов,—
эта ниточка была металлическая.
Как струны рояля,
телефона,
электрогитары.
Я любил металлы,
которых не может родить природа,—
только могучая черная магия
индустриального человека.
Но все тише зеленый шум
белорусских лесов.
Тише воды,
ниже травы.
Человек железной рукой покоряет природу.
У него — стальные глаза
и в голосе слышен металл.
Великолепные слайды
Друг моего детства,
ныне талантливый конструктор,
много ездит,
внедряет свою аппаратуру
в производство.
Одновременно
интересуется древнерусским зодчеством.
Недавно вернулся из Киева —
показывал
великолепные слайды.
Мой товарищ по школе,
врач по глазным болезням,
каждый отпуск
проводит в туристском походе:
Архангельская, Вологодская,
Валаам, Кижи, Соловки —
великолепные слайды.
Мой знакомый,
капитан рыболовного флота,
плавает:
Исландия, Гренландия,
побережье Экваториальной Африки —
великолепные слайды.
Начальник нашего отдела
сегодня
во время обеденного перерыва
демонстрировал присутствующим
великолепные слайды,
почти такого же качества,
как те, которыми
по праву гордится
друг моего детства.
Унифицированный современный поэт
Унифицированный современный поэт
марки «Эпоха»
собран на полупроводниках.
Принимает и тут же воспроизводит
без искажений
передачи радио и телевидения
(все 12 каналов).
Акустической системой является
безотказный громкоговоритель.
Новейшая модель поэта
состоит из отдельных блоков
(не путать с Александром Блоком,
русской кустарной самоделкой 900-х годов).
Блоки,
включая блок управления
(условно именуемый «мозгом»),
легко извлекаются и заменяются.
Высота модели 175 см,
вес модели 75 кг.
О чем размышляют
О чем размышляют
в свободное от работы время
четыре автомата,
специализирующиеся по продаже напитков
(вино и соки, кофе и какао),
которые стоят здесь в элегантных современных
костюмах
(из хромированного металла),
приняв непринужденные позы,
словно интеллигенты, случайно повстречавшиеся
на выставке живописи?
Феодосия, Керчь, Таганрог
Феодосия, Керчь, Таганрог —
крайний север античного мира.
Значит, тоже их что-то манило
из обжитых давно городов?
Золотое ли только руно?
Или призрак Последнего Туле?..
Пропадали, терялись, тонули…
Но, кому-то назло, все равно
человечество к северу шло,
обживая Сибирь за Сибирью:
плыл ушкуйник, сжимая весло,
шел священник с крестом и псалтырью,
и скакали купец и казак
в ледяную кромешную стылость,
и у ссыльного в горьких глазах
не одна только горечь таилась.
Предвкушенье космических бездн —
север крайний и север бескрайний,
где касается края небес
шар земной, не имеющий граней.
Лишь презревший домашним теплом
ощутит, что пространство — открыто…
Вот зачем покидали свой дом
сибариты роскошного Крита.
Крымские наброски
1. На пляже
Птичка на веточке
(видимо, соловей).
Цветок
(очевидно, роза).
И подпись:
«Восток».
Носитель восточной культуры,
поэт в душе,
стремящийся любыми средствами
довести это до сознания публики,
постоял, покрасовался татуировкой
и прошествовал дальше вдоль берега Черного
моря,
видавшего аргонавтов и космонавтов.
2. Сверхскоростная женщина
За сорок минут
(промежуток между автобусами)
она успела
осмотреть руины мечети XIV века,
могилу писателя Грина
и дом, в котором.
Армянский монастырь
(тоже XIV века)
находится в четырех километрах
от автобусной остановки —
это его и спасло.
Феодосия
Четыре кладбища когда-то было
на склонах гор. Четыре слободы.
Коза пасется. Частные сады
и заросли ничейного кизила.
Тропинка сквозь колючие кусты
шиповника, боярышника, терна.
И наконец вершина. С высоты —
лазурно, лучезарно и просторно.
Гора как распростертый бронтозавр.
Базар. И города амфитеатр.
Армянские сиреневые храмы.
И бывший мусульманский карантин.
И парусник, которым грезил Грин.
И море: Айвазовский, но без рамы.
Паллас
Блаженство зреть природу в бытии.
Писать в пути. Не знать минуты праздной.
Жить сорок лет в России. В тридцать три
седым вернуться из сибирских странствий.
Дом обрести. Возделывать свой сад.
Припоминать то Лондон, то Гаагу.
И жить в России. И писать, писать…
Бог даст бессмертье, как дает бумагу.
Богаевский
Вижу воображеньем:
по-над горами высясь,
выжженным побережьем
движется живописец.
Вот он около Керчи,
вот он на Карадаге
вот вдоль реки умершей,
мертвыми городами,
дальше, туда, глее Троя,
дальше, глее Атлантида…
Грязные пятна крови
время позолотило.
Камни твердынь давнишних
сумрачны на закате,
как нефтяные вышки
в хмуром Биби-Эйбате.
Калмыцкое побережье Каспия
Калмыцкое побережье Каспия.
Песок и заросли тамариска.
Два-три сиротливых рыбацких парусника,
поскольку море теперь не близко.
Оно лет тридцать назад отхлынуло,
лишь тихо поплескивает в лимане,
полоску берега полупустынного
зелеными оживив лугами.
Поселок с садами и огородами,
с ленивым персидским высокомерием…
Песок в переулках лежит сугробами
и перевевается суховеем.
Но люди даже у ветра выгадали,
и он послушно, людям в угоду,
готов вертеть ветряные двигатели
и гнать в сады из лимана воду.
Чуть дальше — ковыль, и полыни стелются,
и степи, жаждущие напиться.
А здесь — паруса, ветряные мельницы,
пейзаж нидерландского живописца.
В Елабуге
Ты лежишь за стеной кладбищенской,
будто впрямь быльем поросла.
По дороге, пылью клубящейся,
мчат машины на промысла.
Белый камень дробят в карьере
и щебенку ковшом гребут.
И дороги бегут, как реки,
Обогнут – и опять бегут.
Огибают тебя, как остров,
горный кряж, скалу, останец…
Ты размахивалась на версты –
метра нет тебе,
места нет!
Белокаменная Елабуга
не нашла для тебя угла:
все выгадывала Елабуга,
предугадывать не могла!
Все твое:
все дальние дали,
все прикамские земли окрест,
больше Бельгии и Нидерландов,
вместе взятых двух королевств!
Египтянок из рода царского
в пирамидах лежат тела.
Над тобой — лишь воронье карканье,
колокольни да купола.
Небо – пыльное, грязноватое,
камня тяжкого тяжелей…
А потом, как всегда, хрестоматия
и экскурсии учителей.
В пыльном, душном, купеческом
В пыльном, душном, купеческом,
будь то Елабуга или Урюпинск,
В полдень, в жаркое лето,
к стене или просто к столбу прислоняясь,
пригорюнясь,
жду чего-то: конца перерыва в каком-нибудь продуктовом?
или спада жары? или, может, попутной машины?
автобуса, на котором?
Да неважно, чего. Жду и жду. И, томясь ожиданьем,
Вижу снег и лыжню, по которой иду,
там, на Сосьве, на севере дальнем.
Из старой записной книжки
«Монпансье кондитерской фабрики Пирогова в Казани,
угол Вознесенской и Университетской улиц
собственный дом,
торговля таганрогскими, персидскими и колониальными
товарами,
склад картофельной патоки и оберточной бумаги».
Эту надпись я перенес в записную книжку
с большой, слегка заржавевшей железной коробки
тысяча девятьсот (дальше было неразборчиво) года,
стоявшей в сенях, как войдешь (мы зашли напиться
воды),
в избе, в удмуртской деревне на старом торговом тракте,
в год полета Гагарина, которого фотографию,
вырезанную из газеты, шофер наш Миша,
любитель лихой езды («…И какой же русский!..»),
возил в кармане вместе с правами, мечтая когда-нибудь
увидеть Гагарина лично, но эта его мечта,
я полагаю, так и не осуществилась.