Архив стихотворений Владимира Британишского

Детство известного путешественника
прошло в захолустье.
В теплую погоду
ему разрешали гулять по саду.
В пруду, как он вспоминает,
было много лягушек.

В городе, куда он приехал
поступать в гимназию,
он впервые увидел
каштановые деревья с плодами
и пруды, по которым плавали
живые лебеди.

Будучи гимназистом,
он мечтал путешествовать
по живописным странам,
похожим на романы Жюль Верна,
а не на эту скучную жизнь
среди этих скучных равнин.

Во время своих путешествий
он увидел собственными глазами
множество мест,
отличавшихся красотой
или своеобразием:
знойные пески пустыни,
девственные леса,
зубчатые скалы,
водопады,
ледники.

Осев наконец на месте,
он начал писать воспоминания,
которые, к сожалению, остались
не окончены.
В последнем письме
он жалуется на слабость зрения,
уже не позволяющего ему разбирать
мелкий шрифт комментариев.
Лишь комментарии
еще интересовали его
в книгах известных путешественников.

Жаждал античной Армении,
рвался к Колхиды брегам.
Жил. И благие намерения
молча в груди погребал.

Лишь карадагскими скалами
или гурзуфской скалой,
словно осколками малыми,
голод обманывал свой.

Не на печаль и обиженность,
нет, не на пепел и пыль —
пережигалось на живопись
все, чем горел ты и жил.

Пасмурный мир завораживал
цвет, не присущий ему:
столь голубым и оранжевым
не был он даже в Крыму.

Бурые туфы и брекчии,
аспидных сланцев пласты…
Более греческой Греции
я не увижу, чем ты.

Молодой паренек,
помощник механика
маленького речного трамвая,
совершающего регулярные пассажирские рейсы по
Висле
от города Цехоцинек до города Торунь,
узнав, что имеет дело
с человеком, который видел
Обь, Иртыш, Енисей, Лену и Колыму,
тут же сбегал в буфет и вернулся с двумя бутылками
немецкого пива
с красивым названием, что-то вроде «Ризенгебиргер»,—
кажется, так называются горы в Южной Германии,
говорят, необыкновенно живописные, но я там никогда
не бывал
и пиво с таким названием пробовал тоже впервые.

Мы с ним в горах бродили среди скал,
по-польски собеседуя. Однако,
седобородый, он напоминал
скорей всего буддийского монаха,
ценителя вина, цветов, и птиц,
и мудрости, отцеженной веками.
Он догадался. Не докончив стих
цитируемый, вспомнил о Вьетнаме,
о скульпторе ханойском и о том,
как тот мечтал взглянуть одним глазком
на недоступную ему Варшаву…
Во сне, блуждая по земному шару,
вновь вижу Польшу — тишина, закат,
три странника на крутизне Карпат.
_____________
Витольд Вирпша (1918-1985) — выдающийся польский поэт.

По-польски вместо слова «светлячок» —
два слова: «свентоянский» и «робачек».
«Робачек» — «червячок», а «свентоянский» —
от имени святого Иоанна:
Иван Купала, колдовская ночь.
Такой вот колдовской июльской ночью
мальчишек и девчонок, нас везли,
умаявшихся в поезде и сонных,
с неторопливым скрипом, на телегах,
пятнадцать верст от станции лесами
до некогда помещичьей усадьбы,
а ныне — дома отдыха, где нас
и разместили временно, пока
война не кончится. Война тянулась
еще четыре года, но сейчас
была вот эта ночь, вот эта ночь
и мириады светлячков, светивших,
как звезды, снизошедшие на землю,
в неисходимом ярославском древнем
и — если б знал тогда я слово «космос» —
космически таинственном лесу.
С тех пор я много ездил, много видел,
но эта ночь не повторилась
ни разу в жизни.

Когда война была на русских реках
(наш — этот берег, немцы — на другом),
философ Неру и философ Рерих
беседовали на вершинах гор.
Нам приходилось жить скороговоркой,
где перебежками, а где ползком.
Что нам до вечности высокогорной,
витающей над этим стариком!
У нас внизу бурлит потоп кровавый,
и злободневны только гнев и страх…
Но он был прав: взошли из пепла травы,
и ветер с гор коснулся наших трав.
На русских реках, пасмурных и серых,
почиет мир,
как мальчик на руках.
А берегом проходит старый Рерих,
весь белый-белый, в розовых очках.

1

Местный — как это называется —
абориген,
азиат,
хранитель восточной
(собственно, северо-восточной:
беседа происходила
вблизи Полярного круга,
но, как бы там ни было, хранитель)
мудрости,
человек, потерявший ногу
во время второй мировой войны
в самом центре
осатаневшей Европы,
но затем вернувшийся все-таки
в свой национальный округ,
говорил мне:

«Европа
не умеет себя ценить.
Возьмем, к примеру,
басни Крылова.
У вас их никто не читает,
разве что школьники.
Между тем,
за каждой его строкой —
тысячелетний опыт
европейцев:
охотников, рыболовов,
скотоводов
и, наконец, земледельцев.
Я тут пытался переводить
(он показал мне странички,
исписанные русскими буквами
в странных сочетаниях),—
вы понимаете,
в языке не хватает слов…»
Он развел руками
и улыбнулся.

2

Бывший поляк из бывшей Галиции,
немного прихрамывающий
еще со времен гражданской,
когда он был комиссаром
в здешних местах
(беседа происходила
метрах в двухстах
от каменного столба
с невероятной надписью
«Центр Азии»),
где и застрял, погрузившись
в детальное изучение
некоторых наименее известных
национальных меньшинств,
говорил мне:
«Азия —
неисчерпаема.
Вот, посмотрите
(мы в это время вышли
во двор музея,
где под навесом
толпились огромные камни,
доставленные бог весть каким образом
со всех окрестных холмов),—
вы понимаете, это же изображение
солнечной системы!
За тысячу лет до Коперника!
Откуда они могли?..»
Он развел руками
и улыбнулся.

Знаменитый Нансен
в дневнике путешествия,
в записи от 4 октября
1913 года,
сравнивает Владивосток
с Неаполем.
Русская аристократка,
в те же примерно годы,
сравнивает с Флоренцией
Львов.

Что касается Владивостока,
я его увидел зимой —
мне он показался похожим
больше всего на Воркуту.
Может быть, летом
он бы напомнил мне
Феодосию.

На юбилее одной из автономных республик
показывали местные национальные танцы,
местную национальную борьбу,
гонки на лошадях,
тоже местных и притом чистокровных.
После этого
над стадионом появился
вертолет,
и в воздухе,
высоко над нашими головами,
медленно закувыркались
акробаты.

Все, кто был на земле:
танцовщицы и джигиты в национальных костюмах,
зрители в международных пиджаках
(и, казалось, все человечество)
замерли
в этот кульминационный момент.

А потом был футбольный матч,
пили пиво, заключали пари,
переругивались, размахивали руками.
Акробатов
я увидел на следующее утро,
в аэропорту:
они уже улетали —
пришельцы из космоса,
посетившие нас ненадолго.

Хрупкая тувинская девушка,
в которую были влюблены в тот вечер
трое молодых, в разной степени преуспевших прозаиков,
прилетевших в командировку,
и один геофизик, затесавшийся в эту компанию,
в эту автобусную экскурсию,
в воскресенье, в середине июля…
Райская долина,
заросшая неизвестным кустарником
с мелкой изящной листвой и глазастыми белыми
цветами…
Вечер в горах,
иллюзорное ощущение свободы,
собственной чистоты, которую ничто не опошлит,
юности, которая никогда не кончится…

В Тувинском музее
имени Шестидесяти богатырей
собраны камни
с древнетюркскими надгробными надписями.

Некоторые элементы надписей
настойчиво повторяются:
«небо», «земля», «не насладился», «увы».

Вот приблизительный сводный текст, выражающий
переживания человека,
умиравшего
тысяча двести или тысяча четыреста лет назад:

«Солнцем, что на небе, государством, что на
земле,
(героями и простым народом),
дочерью (сыном),
табуном лошадей,
друзьями (зятьями, невестками)
я не насладился.
Увы, я перестал ощущать
свет и тьму».

Биографии богатырей, их возраст,
их семейное, имущественное положение —
варьируются.
Формула прощания с миром —
постоянна.
Степень сохранности камней и надписей —
разная.
Горечь в словах —
не выветрилась.
Кости истлели.
Крик души — не утих.

Три вертикали и горизонталь —
Рига с гравюр семнадцатого века.
Дом Данненштерна, богадельню Экка
не разглядишь: масштаб не тот. А жаль.

Мы дерево на листовую сталь
сменяем: век не тот. Но в том утеха,
что, скажем, «улица, фонарь, аптека»
(цитата) сохраняются, как встарь.

Цитаты и фрагменты старины
(одна-две башни, дом, кусок стены)
сопровождают нас в столетьях новых.

Так Циолковский (вылитый портрет),
еще Коперником переодет,
являлся в улочках средневековых.

В староладожской церкви Георгия
всех входящих встречает с порога
смуглых ангелов грекоподобие,
верных слуг византийского бога.

А в варяжском кургане у берега
(здесь, пожалуй, уместнее: брега)
дремлет Рюрика прах, или Эрика,
или, может быть, князя Олега.

Успокоились и упокоены,
кто мечом здесь махал или флагом.
Но монахи упорней, чем воины,
а купцы шли и шли, шаг за шагом.

Вплавь и волоком (делать-то нечего!)
и к Днепру доберутся и к Бугу.
Чтоб в течение тысячелетия
приучать юг и север друг к другу.

История, поколобродив тут,
финскую ветвь за Ладогу толкнув,
венгерскую Карпатами отторгнув,
над Волгой бросила один лоскут,
другой — над Обью. Мученик-этнограф
клянет историю и все и вся,
пути племен на карту нанося.

Но, как крупинка золота в ковше,
блеснет, незримая для посторонних,
частица памяти об Иртыше
на самом дне старовенгерских хроник.
Но в летописи уцелела весть:
на Белоозере сидела весь,
на Неро-озере сидела меря.
Память о муроме и о мещере
жива в названьях: значит, были здесь.

Этнограф ожил. Вновь бредет в тайгу
и, одержимый странною любовью,
вновь, полный дум, стоит на берегу
пустынных волн, над Вишерой и Обью;
и даже, возомнив, что он господь,
из праха воскрешает чудь и водь.

А Новый год мы встретили в лесу.
У нас была языческая елка:
на каждой веточке — по лоскутку
истлевшей ткани —
где сукна, где шелка.
Ружейных гильз, и царских медяков,
и ткани разноцветных лоскутков,
как видно, не жалел хозяин леса,
который заповедал это место
для пришлых, посторонних чужаков.

Он от запоя помер той зимой
(вот, говорят, был пьяница великий!).
А может быть, от скорби мировой
по случаю упадка всех религий.

Музея областного филиал
откроем ночью под открытым небом.
И хоть не ладан и не фимиам,
но дым костра к богам восходит древним.

По радио проверены часы.
Салют из двух винтовок троекратный.
И эхо трижды звук пришлет обратный,
сигнал ответный той же частоты.

Как будто с тем покойным стариком,
последним в этой местности шаманом,
беседуем простейшим языком,
который ясен даже марсианам.

Придут потом строители дорог,
свой Новый год под этой елкой встретят.
И паровозный прогудит гудок —
и трижды эхо древнее ответит…
Спокон веков идущий диалог!

На том автопортрете со свечой
он улыбается: не испугался.

Хоть знает, что вселенная погасла —
одна свеча на целый мир ночной.
И хоть пространства ночи велики…
Но ведь — свеча.
Он не один.
Их двое:
свеча.

И — мотыльки не мотыльки,—
но что-то как бы выснилось живое
на свет свечи.

Быть может, вещество
живым себя считать еще боится?

Но свет свечи…
Но свет очей его…
Да будет жизнь!
Жизнь — и такие лица!

Весна, весна! Прозрачные колеса.
Трепещущие мышцы лошадей.
И лес, бормочущий многоголосо.
И листья, листья — с лицами людей.

Листаю лес. В его зеленой книге,
в его первопечатнейшей из книг,
впечатаны бесчисленные лики
существ — таких, как я, и не таких.

Их жарких жизней смерти не щадили,
но вновь весну встречают в свой черед
и этот белый череп лошадиный,
и червь лесной, тот, что дотла сгниет.

Всем существом, единственным и личным,
пью солнце, обнаженный догола,
в сквозящем перелеске земляничном,
в просторах за околицей села.