Далеко-далеко, там, где море швыряет на берег
обглоданные волнами тела деревьев,
будто безголовые торсы
античных богов, когда-то прекрасных и цельных,
и выбрасывает, как на базарный прилавок,
крупные круглые раковины морских гребешков,
я ощутил впервые могущество времени,
беспощадного, яростного, как пространство,
переполненное бушующей, мощной материей моря,
выхлестывающей наружу, рвущей хитросплетенные сети
всех геометрий и алгебр и прочих конструкций мысли.
История есть греческое слово
История есть греческое слово:
деяния или дела людей —
благие, злые. Праведник, злодей —
дождутся в будущем суда людского.
А знание давнопрошедших дней
поможет нам жить, и думать снова,
как жить, как действовать, пути какого
держаться и каких поводырей.
Так предварял Татищев свой рассказ
истории российской. И у нас
просил прощенья, если в чем неточен.
И ты, читатель, мне в упрек не ставь
мои погрешности. Прочти, поправь.
Брани за упущенья, но не очень.
Люди, летающие рядом со мной
Люди, летающие рядом со мной
на современных лайнерах,
неразговорчивы:
застегнув привязной ремень,
открывают книгу
и углубляются в чтение.
Только когда стюардесса
приносит горячий завтрак,
они чуть-чуть оживляются
и как бы нехотя
цедят слова,
высказывают замечания
о качестве пищи,
о преимуществах кухни
разных народов.
Некоторым из них случалось
пробовать мясо антилопы.
(Моя медвежатина и оленина
бледнеют.)
Эти люди
видели все на свете:
некоторые видели Вену,
зато другие —
Землю Франца-Иосифа.
Эти люди
ничему уже не удивляются.
Вылетая в командировку,
кладут в карман
первую попавшуюся книгу,
читая которую,
заполняют пустые страницы
избытком виденного.
Край Земли
В последнем стихотворении к Лесбии
Катулл говорит о своем решении
бежать от неверной римской красавицы,
лишь бы подальше:
к берегам чужеземного Инда, египетского Нила,
галльского Рейна
в пустыню к парфянам, на остров к далеким
бриттам
словом, на край земли.
И хотя Катулл не добрался дальше Вифинии,
а умер, вернувшись оттуда, в Риме,
но когда поэт прощается со своей любовью,
он должен иметь широкие горизонты.
Применительно к нашим масштабам и временам
это были бы Каракумы, Полярный Урал,
Камчатка, Курилы и Командоры.
В болотах севера Евразии
В болотах севера Евразии,
от Балтики до Енисея,
пестрело мхов разнообразие,
цвели белесые растенья.
От Парголова и Шувалова
до меншиковских мест на Сосьве
на рыжих толщах торфа ржавого
березки корчились и сосны.
Все-все их веточки, все черточки
я помнить буду, как ботаник
или как блоковские чертики,
что сведущи в болотных тайнах.
Пусть превращусь под старость в книжника,
замкнувшись в стены кабинета,
за дымом пригорода ближнего
увижу дали континента.
А не было бы в биографии
болот и мхов, осок и злаков —
так не было бы географии:
мир был бы пуст и одинаков.
Зимний сезон 1964 года
Север усыпан
пустыми бочками из-под бензина.
Взлетную полосу
тоже обозначают бочками,
(на юге — елочками).
Около здания аэропорта —
три глыбы конгломерата
из картошки и льда,
еще сохраняющие прямоугольность
содержавших их ящиков.
Ждем самолета.
— Съемка — не срочно,—
сказал начальник аэропорта,—
сначала вывезем рыбу.
Вывозят рыбу.
Это неподалеку.
Туда-обратно, туда-обратно.
Летного времени за день —
два пятнадцать, два тридцать,
а выкладываться приходится
по-хорошему.
— Лучше бы уж на полюс,—
ворчат пилоты.
— А может, в космос?
На деревянной стене гостиницы —
два портрета в рамках:
Гагарина и Титова
(обложки номеров «Огонька»).
В туалете
вместо туалетной бумаги —
метеосводки.
Дверь столовой
обита мешковиной
времен второй мировой войны,
с надписью по-английски:
«Витаминизированная пшеничная мука».
Внутри на стенке —
раскрашенные фотографии
Крыма и Кавказа,
а также
«Список бригад
по вывозке льда
для личных нужд граждан».
— У нас тут начальников нету,—
подтверждает здешний механик,—
одни подчиненные:
воду возить,
лед колоть,
уголь возить.
Дежурю по кухне.
Выливаешь помои —
подбегают сразу четыре собаки.
Повариха.
Круглая, в три обхвата,
на коротеньких ножках.
Как аэродромный прожектор
на тележке с колесиками.
В клубе — кинофильм «Сампо»:
Ильмаринен и Леминкайнен
сами дуб свалили,
сами выдолбили себе лодку,
сами поплыли.
— Сплошное самообслуживание! —
одобрительно восклицает сосед
об этих первобытных универсалах.
Охотник.
Ждет самолета.
Летит на остров.
— А что там, на острове?
— Олени, песцы, медведи, волки и нерпы.
(Напротив нас,
на амбаре,
мездрой наружу,
сушатся шкуры:
медведь и нерпа.)
Немного подумав, он добавляет:
— На острове — настоящий север.
Джордано Бруно
Пойди и ляг на траве сырой
и слушай полет Земли,
и книгу закрой, и глаза открой,
и видеть глазам вели.
Увидишь солнце над головой,
услышишь времени дрожь —
и ты ощутишь, что ты живой
и вместе с Землей живешь.
И хочется жить, и к черту тьму,
и солнце так хорошо!..
Земля вращается потому,
что Бруно на смерть пошел.
Молния ударяет
Молния ударяет
в отдельно стоящие деревья.
Но иногда —
в деревянные церкви.
Ранней весной
1965 года
в Архангельской области,
совершив очередную посадку
в стороне от населенных пунктов,
мы любовались
делом человеческих рук.
Когда мы вернулись через две недели
для контрольных определений
гравитационного поля Земли
(о котором никто не знает,
что это такое),
мы увидели вместо церкви
обгорелый труп.
Греки считали громовержцем
Зевса,
архангельские крестьяне —
Илью Пророка.
Но когда эту церковь,
эту наивную юную девушку,
которая протягивала руки к солнцу,
убило молнией,
это не могли быть ни Илья, ни Зевс —
только безголовая электрическая утроба
космоса.
Космонавты
Космонавты!
Птенцы в скорлупе!
Как цыплят, вас считают по осени:
возвратитесь в своем корабле
или в вечность послами вы посланы?
Так детей подымают отцы
над толпой, над собой и над временем.
Так мальчишки глядят — молодцы! —
с высоты высоченного дерева.
Так для юноши нет аксиом,
если он не проверит на опыте:
может, все сочинил астроном —
простодушно ушами не хлопайте!..
Космонавты!
Птенцы в скорлупе!
Вы — как будущее поколенье.
Как вам дышится?
Пульс?
А давленье?
Как живется в таком далеке?
Вот в открытые бездны галактик плывут
Вот в открытые бездны галактик плывут
корабли, возлюбившие даль,—
так на лодочке утлой дерзнул алеут
плыть к Аляске, покинув Алтай.
Как в ладье новгородец, варяг или грек,
как в седле печенег иль араб,
так теперь человек входит в новый ковчег,
в голубой лучезарный корабль.
От иных смельчаков — ни следов, ни могил,
только память о тех временах,
как в открытое море Колумб выходил
или некий ирландский монах.
Аэрогеофизик
Как сквозь быструю воду,
сквозь вертящийся винт
я смотрю на природу,
а она все летит.
Лес. Деревня. Уездный
промелькнет городок…
В двух-трехместном не тесно.
Я в нем давний ездок.
Я летаю, летаю —
живу на лету.
Прилипаю к металлу,
прирастаю к винту.
Ставлю ту же пластинку
подряд и подряд:
тундру или пустыню,
за квадратом квадрат.
Календарь мой составлен
из полетных листов.
Может, правда, я счастлив:
не считаю часов!
Утро.
Взяли погоду.
Взлет.
Посадка и взлет…
Как сквозь быструю воду.
А она все течет.
В этот день
В этот день генерал Де Голль на своей «Каравелле»
совершал полет от Москвы до Новосибирска,
по заранее предусмотренному воздушному коридору,
на заранее предусмотренных высотах,
с гарантированной погодой вдоль трассы,
с личным пилотом, на которого можно положиться.
Я тоже летел с пилотом, на которого можно положиться.
В этот день наша ладная маленькая машина,
возвращаясь со съемки,
попала в непредусмотренную грозу.
Гроза была слишком большая.
Нам не хватало горючего, чтобы ее обойти,
времени, чтобы успеть приземлиться
хоть за несколько минут до захода.
Мы приземлились через три минуты после захода.
В этот день дежурил знакомый диспетчер
и записал нам подходящее время:
три минуты перед заходом.
В этот день мы остались целы и невредимы.
В этот день генерал Де Голль долетел до Новосибирска.
Потом он вернулся во Францию и умер несколько позже.
Мы тоже выиграли время,
не знаю сколько, но выиграли.
В этот день мы удачно обманули смерть, а она обманет
нас позже.
Не в этот день.
Залив, закат
Гляжу в лицо, но не видать лица —
лишь отблески залива и заката,
и призрак негасимого отца —
как призрак неизменного Кронштадта
на горизонте: где-то и нигде.
А солнце голову все ниже клонит.
Как человек, идущий по воде,
свет движется — и не горит, не тонет.
И волны света по волнам воды
скользят и ускользают — зыбь на зыби.
И небеса — не злы и не добры,
с глазами звезд — ни добрыми, ни злыми.
А я стою смотрю со стороны,
как неумершее неумирает,
как шар неопалимой купины
там, вдалеке, горит и не сгорает.
Вся Россия — меж двух побережий
Вся Россия — меж двух побережий:
здесь — о. Котлин, там — о. Сахалин,
и в какой бы ты угол медвежий
ни забрел среди гор и равнин,
овеваем морскими ветрами,
ты на суше свой век вековал,
но души твоей легкое пламя
колыхал Мировой океан.
Несбывшееся
Остров Большой Шантар
я видел только на горизонте:
заповедный, манящий, недосягаемый,
как мемуары Шатобриана,
о которых я столько слышал
и которых, по всей вероятности,
никогда не прочту.
Хорошо, что всегда остается
нечто недостижимое.
Несбывшееся,
как называл это Александр Грин.
Двуединство души
Двуединство души: петербургский канон
и угрюмые лики сибирских икон.
Двуединство границ: прибалтийский песок
и нахохленный сопками Дальний Восток —
океан, омывающий нас с двух сторон.
То лепестки цветка
То лепестки цветка,
пыльца на пестике.
То лопасти винта
и крыльев плоскости.
То философия вокруг пчелы и меда.
То пестрый мох лесов:
мир с птичьего полета.
Разномасштабная
случалась нам работа.
То панорамы открывались перед нами,
и ограниченность мы преодолевали.
То в крупном плане те детали представали,
какие с воздуха мы видели б едва ли.
То над землей парим.
То снова землю топчем.
Так в фильме крупный план
дают, сменяя общим.
Биография
В шестнадцатом веке
молодой англичанин из хорошей семьи,
чтобы сделать годам к тридцати
приличную биографию,
должен был приложить немало усилий.
Должен был прослужить хоть несколько лет
в одной из воюющих армий
на континенте,
где все время не прекращались войны
за испанское, или австрийское, или какое-нибудь
другое наследство,
семилетние, тридцатилетние и столетние.
Должен был совершить
обязательное плаванье к берегам Америки.
Должен был между делом успеть записаться
в число студентов
Падуанского университета,
изучить итальянский язык и манеру Петрарки,
чтобы в Тауэре, в ожидании казни,
написать королеве четырнадцать строк,
безупречно изящных
и достойных украсить антологию английской
поэзии.
Лохматую белую собаку
Лохматую белую собаку
я скорее всего сочинил,
и притом значительно позже,
когда научился читать
и прочел рассказ Куприна
«Белый пудель».
Но сапожника —
армянина, а может быть, грека,—
у которого мы в то лето
снимали комнату
в одной из узких известняковых улочек
Феодосии,
и многочисленных
черноглазых, черноволосых
детей сапожника
я не придумываю.
А еще был разноцветный базар,
а на заднем плане —
большая-большая гора,
зеленая и оранжевая.
Гора оставалась еще несколько лет
на этюдах отца,
но потом он использовал эти холсты
и поверх горы
написал букеты цветов
и продал.
И тогда осталось только название краски:
«Феодосийская земля коричневая».
Я дорожил тем немногим, что еще оставалось,
произносил очень медленно, с паузой:
«Феодосийская земля —
коричневая».
Царскосельские парки
Царскосельские парки.
На этюдах с отцом.
Осень дарит по-царски
драгоценным теплом.
На дубах венценосных —
золотая листва.
В цепких пальцах венозных —
кисть как жезл мастерства.
В белой кепке холщовой,
в пиджаке из холста,
чуть седой, худощавый —
так я вижу отца.
Мгла ползет на равнину.
Взгляд мой меркнет от слез…
Словно крест на могилу,
я мольберт его нес.