Архив стихотворений Владимира Британишского

Коптилки многолетний свет.
Мгновенный всплеск салюта.
Нет, солцна черного тех лет
нев ысветлиит минута!
Иллюминация столиц,
с парадами, с окестрами…
Салют! Лишь раны он солит
солями разноцветными.
О звезды детства моего —
копейки в кепке инвалида!
А снегу, снегу навалило —
белым-бело, белым-бело!
Зиме спасибохоть за то,
за то, что поле побелело:
все, что пылало, что болело,
снегами все заметено!
Земле спасибо хоть за то,
за то, что с хлебом полегчало…
Но детства нашего начало —
как затемненное окно!

Дом, как бог: бережет береженых —
престарелых и малышей.
Этот был — для молодоженов.
В нем сковзило со всех щелей
и дымило — топи смелей!
Жили в доме четрые пары,
по количеству комнат в доме.
Парни были бородачами
(не в угоду нынешней моде).
Парни были буровиками.
Жены день в конторе торчали
над какими-то чертежами:
изрезали руколны бумаги,
изводили флаконы туши —
получалось у них все лучше!
Приходили парни со смены.
Всю спецовку швыряли в угол.
Выпивали (и жены с ними),
занюхивали луком.
А за окнами был поселок.
И дорога вела на рудник.
И прожектор цвел как подсолнух,
в темных, зимних, полярных тундрах.
Жили-были. По субботам мылись в бане.
В воскременье брали лыжи.
А один играл на баяне.
Возвращались лыжники с лыжницами,
жен вытряхивали из шуб…
В этом доме взаимной слышимости
не ворчали на лишний шум.
Все ночные шепоты, скрипы
шиты-крыты под общей крышей,
хоть торчит к соседям насквозь
каждый в стенку забитый гвоздь!
А весна врывалась июнем.
Таял снег. Вода прибывала.
И кровать и стол омывала.
И шутили в письмах: «Воюем
с наводненьем — времени мало!..»
Есть дома, берегут береженых:
дом ученых и детский дом.
Этот был — для молодоженов,
очень молодо было в нем!

Все, все объяла вечная Река —
Туву, Хакассию, тайгу и тундру.
И в океан ушла с материка.

Но снова ночь уступит место утру,
пойдет по кругу солнце
и людей
согреет, как костер, горящий жарко, —
и снова возродится Енисей,
соединяющий вчера и завтра.

Как древа жизни бесконечный ствол,
что нижний мир соединяет с верхним,
он вечен. Вот уходит. Вот ушел.
И возвращается, бессмертный к смертным.

Какое счастье — быть на берегу,
в Кызыле, в Красноярске, в Туруханске,
и слышать голос — “Я бегу, бегу!” —
по-русски, по-тувински, по-хакасски.

Все, все объяла вечная Река,
текущая посередине мира.
Как глубока она! Как широка!
Как отчужденна: мимо, мимо, мимо…

Вблизи Козьмодемьянска был овраг.
Там собирались вороны. Их было
десятка два иль три. Ареопаг
верховных птиц не выглядел уныло,
но мрачно и торжественно. Жрецы?
Иль судьи? Прозорливцы? Мудрецы?
Блюстители традиции суровой?
Облюбовав один из двух дубов
(двух недорубленных еще голов
дубравы, некогда многоголовой),
сидели молча. В этой немоте
казался каждый вещим великаном.
Я понимал, что времена не те,
сочувствовал последним могиканам,
ютящимся на роковой черте
священной рощи…

Я расскажу про Сосьву,
про Северную Сосьву.
Мне это старый манси
рассказывал со злостью.

В лесах водились лоси,
а в Сосьве жили сельди.
У манси были петли,
у манси были сети.

У манси руки ловки:
долбить умеют лодки.
А сельдь ловилась в сети.
А лоси в петлях дохли.

У дохлых лосей — запах,
но запах — не причина…
Шаман вот, жалко, запил.
Здоровый был мужчина.

Он умер с перепоя,
он умер от икоты…
И зверю нет покоя,
и людям нет охоты.

И сельдь пошла помельче.
И спирт пошел послабже.
И русский стал похуже.
Худая жизнь пошла же!

Стреляет русский лося,
а сельди солит в бочку.
Гоняет русский лошадь,
а лошадь возит почту.

А было русских редко,
а стало русских густо.
Была мансийский речка,
а стала речка — русский!

Геофизику Юрию Поликарпову

Мы топор и лопату кладем про запас —
пусть спасет нас их древняя сила.
А без них мы, наверно, пропали б не раз
там, где наша машина ходила.

Вот лежат они сзади, как брат и сестра,
и железо звенит о железо.
А машина летит по шоссе, как стрела,
до развилки у ближнего леса.

Там лесная дорога вступает в права.
И, в сторонку отставив приборы,
инженеры встают, закатав рукава,
на борьбу с анархизмом природы.

Я божусь, чертыхаюсь и снова божусь,
на тяжелую вагу всем телом ложусь —
выволакиваю на сушу
обессилевшей техники тушу.

Грязь летит мне в лицо,
как на пестик пыльца…

Мой товарищ ломает краюху, —
этот хлеб, заработанный в поте лица,
будто чашу, пускаем по кругу.

Современность диктует фасоны бород
и одежды чудного покроя.
Но едва только сходим мы с гладких дорог,
просыпается что-то другое.

Где-то сзади, среди топоров и лопат, —
слышу сквозь интеллект инженера! —
первобытная верность и честность лежат,
и железо звенит о железо.

Нет у них пельменя, нет у них оленя,
там житье плохое, хуже, чем у нас.
Старая сибирская песня

Вы бытовали тут,
а мы бывали там,
где продают кету
полтинник килограмм.

Где мед едят из сот
и с воском пополам,
аж по усам течет,
и мы бывали там.

Где рыжики растут,
устлавши ельник сплошь,
мы были там, а тут
такого не найдешь.

А там любой рыбак
коптит лишь муксуна
и рыбой так богат,
что рыбе грош цена.

Там водятся сомы
и сосьвинская сельдь;
немного, но и мы
ее успели съесть.

Вы толковали тут,
мы вкалывали там,
где трудятся в поту,
как праотец Адам.

Зато уж кончив труд,
от всех земных даров
берут:
так дружно жрут,
что только будь здоров!

Бригада ли, артель,
отряд ли, экипаж,
но жрать как сто чертей —
таков обычай наш!

Ни в сказке рассказать,
ни описать пером,
какая благодать
бывала за столом

в той чайной над рекой,
где стерлядь и осетр,
какой был пир горой,
и все-то — первый сорт!

Мы повидали рай —
не жаль и помирать:
мы на земле порой
могли попировать.

Друзья, с кем ел и пил!
Еды вам и питья!
Здоровья вам и сил
для долгого житья!

Что я помню в Салехарде,
в северном холодном царстве?
Помню фрукты и цветы
небывалой красоты.

Где ж я там их видел? Где-то
на стене возле буфета,
водки-сельди-винегрета,
где — восьмое чудо света —
фикус рос до потолка,
где иначе и до лета
мы б не дожили: тоска.

Хорошо в такую пору,
когда снегу до колен,
фантастическую флору,
утешительную взору,
видеть, вместо голых стен.

Только сядешь за столом —
пред тобой была картина,
от нее, как от камина,
так и веяло теплом.

В широченной черной раме
вся светилась, веселя:
мол, цветами и плодами
изобилует земля.

Тот художник не с натуры
написал их, видит Бог,
но по широте натуры
одарил нас всем, чем мог.

Во сне явился старый Томск
за дымным заревом московским.
Он деревянный был, как мост,
и я ступал, скрипя по доскам.

Резьбою деревянных изб
век девятнадцатый здесь длился.
По лестницам, кто вверх, кто вниз,
люд двигался…

И углубился
я в этот сон, в Сибирь, в себя,
разверзшегося, будто шахта.
Ступени, подо мной скрипя,
стонали, всхлипывали. Шатко
подрагивала — скрип и треск —
трухлеющая твердь конструкций.
Скрипело время. Так скрипеть
не может дерево. Коснуться
нельзя — рассыплется вот-вот
вся эта длящаяся ветхость,
поскольку уходящий век тот
уже ведь умер, а живет.
Уже истлел он, а хранит
свою бревенчатость-дощатость
и, как любой анахронизм,
пощады ждет.
А беспощадность
свою добычу стережет.
Но пусть не я. Я не коснусь,
не трону призрачного царства.
Я с ним не тороплюсь расстаться:
я знаю, что сейчас проснусь.

1

Как из конного двора
вышли кони поиграть.
(Там в заборе есть дыра,
чтоб на улицу удрать!)

Улица едва подсохла.
На обочинах — цветы…

Вдоль всего-всего поселка
носятся, задрав хвосты!

Подойдут, глядят в окно —
открываем:
— Вам кого?
Вы ко мне или к ней?
Или к нам обоим?
Мы уж вас, таких коней,
накормим-напоим!
Что-нибудь найдется в доме
из остатков роскоши.
Хлеб и сахар — на ладони:
— Угощайтесь, лошади!

И стоят у этих окон,
умным глазом чуть косят.
И ведут себя тихонько:
понимают, что в гостях!

Замечательные гости,
с тонким тактом и чутьем,
не мешающие вовсе
нам двоим
побыть вдвоем!

2.

Рыжий мерин,
старый лодырь,
обошедший все дворы!
Привези нам сорок ведер
поутру
из-под горы!
Чтобы я сегодня долил
нашу бочку до краев…

А в реке оставишь вдоволь
для коней и для коров!
Что там Драма или травма!
Все на свете — трын-трава,
если, вставши утром рано,
обольешься из ведра!
И следы счастливой ночи
смоешь с грешного лица…
Утро солнечно и сочно.
Жизнь легка
и даль близка!

Рыжий мерин,
старый дурень!
У тебя — авторитет!
Ты — почти как Бородулин,
лучший здешний терапевт!

Рыжий мерин,
старый знахарь!
Лей, лей — не жалей
эту сладкую, как сахар,
от любых людских болей!

Памяти Федора Николаевича и Натальи Николаевны Дмитриевых

Я ночевал у стариков
между Арбатом и Пречистенкой —
край переулков, тупиков
и двориков — опрятный, чистенький,

старозаветная Москва
с ее портретами фамильными,
без хлестаковства, хвастовства,
без русофильства с ретрофильмами.

Муж и жена, как брат с сестрой
(и даже совпадало отчество!),

в квартире обитали той,
опустошенной, но не дочиста.

В квартиру был отдельный ход,
здесь жизнь была чуть-чуть отдельная,
чуть отстранившаяся от
чертой незримой отчуждения,
от лезущих и прущих вверх,
от грязи, мерзости и низости…

Он — был так хрупок, худ и ветх
и светел был и жил весь век
в почти младенческой наивности.
Она — художница, жена
и мать уже замужней дочери…

Храню в душе их имена,
мир праху их, не нужно горечи.

И, оказавшись в том краю,
где Малый и Большой Могильцевский,
я, как над гробом их, стою
над памятью, почти родительской.

Мой приятель, поэт и фотограф-любитель,
был москвич. В том и прелесть была, что москвич:
Ленинграда бы он без меня не увидел,
а увидел бы — так не сумел бы постичь.

Я показывал город, как будто владелец,
и впервые догадываясь, чем владел,
узревал, будто новорожденный младенец,
этот дар, от рожденья мне данный в удел.

Вдоль канала, а некогда речки Кривуши,
мы кривляли, а солнце меняло наклон,
и столетьями тут обитавшие души
вдоль канала гуляли с обеих сторон.

Открывались нам дворики и подворотни,
переулки, брандмауэры и мосты…
Я был сам как приезжий, как иногородний,
отчужденный, восторженный гость из Москвы.

…По Разъезжей, Кузнечной мы шли, по Свечному,
завернули на Загородный, где “Росконд”
был когда-то. Кружу, ухожу, но опять приближаемся к дому —
время движется вспять и сужается мой горизонт:
Пять Углов, Рубинштейна… Нет, все же миную,
не войду: никого уже там не найду я.
Мимо… И на Фонтанку я вышел. И друг мой со мной.
И три дома подряд он заснял там на пленку цветную:
желто-палевый, розовый и голубой.

Он увидел и снял все, что можно снаружи
видеть глазом и чувствовать тонким чутьем.
Утолив свою жажду — олень над ручьем —
он стоял. И о городе молвил моем,
что Венеции он, вероятно, не хуже,
а в Венецию вряд ли уж мы попадем.

Я припомнил два-три полотна Каналетто,
фильм “Увидеть Венецию и умереть”,
но крутилась, крутилась во мне кинолента,
та, которую сможет лишь смерть просмотреть.
Я был глазом, сценарием и объективом,
и хотя я ни фото-, ни кино-, ни-ни,
но уж если бы — я бы старинным картинам
подражал в этом жанре: попробуй сними,
как снимал Алексеев при Екатерине
и при Павле!..

Приятель истратил запас
пленки. Да и в желудках урчало у нас
и сосало… Но день был по-прежнему синий.

Названья прииртышских деревень
и адрес женщины в Староконюшенном,
он начинается: “Москва, Арбат”,
а познакомились мы там же, рядышком,
на Плотниковом, дом еще стоит,
а женщина та умерла давно уже,
я ей писал — и не застал в живых.

Мы говорили, помню, о поэзии,
о Маяковском, “Облаке”, о том,
что он, и правда, мог бы быть апостолом.
Поэтому я ей и написал,
Сибирь воспринимая как апостольство:
“апостолос” — “посланец”, нас послал
наш Ленинград, наш Ленинградский Горный,
и с Иртыша, посланничеством гордый,
я этой старой женщине писал.
О чем я ей писал? — о Ермаке?
о судьбах декабристов? о Тобольске? —
в той юности, в том дальнем далеке,
в том — ну, конечно же! — самодовольстве.

Входя в старомосковские дома
с их стариной (культура — это память),
ищу той женщины, того письма,
в котором уж ни слова не исправить.

Добрые лешие, травобородые боги,
дальние родичи злого Лесного Царя,
были мохнаты, как мох, и, как лес, древоноги,
хилую мощь мою помощью десятеря.

Дичью кормили и ягодами и грибами,
потчуя медом, поили водой из ручья,
сон беспокойный хранили и оберегали,
в годы безбрачия с дебрью лесной обруча.

Добрые лешие были мои домовые:
лапками пихты в палатке стелили мне пол.
Дедов не ведал я в детстве, но в дни молодые
дедов приемных в тайге угро-финской нашел.

Я, некрещеный, был свой среди них, некрещеных,
ползал в болотах, молился на пламя костра,
и для бродяги, бродившего в черных чащобах,
корни лесные и были корнями родства.

Лес первобытный, прапрадедовский, стариковский,
доброжелательный… Виден в нем, если вгляжусь,
Пан. Но не греческий — врубелевский, третьяковский:
голубокоокость и полузвериная грусть.