Архив стихотворений Владимира Бенедиктова

Чу! С двора стучится в ставни:
Узнаю богатыря.
Здравствуй, друг, знакомец давний!
Здравствуй, чадо декабря!
Дым из труб ползёт лениво;
Снег под полозом визжит;
Солнце бледное спесиво
Сквозь туман на мир глядит.

Я люблю сей благодатный
Острый холод зимних дней.
Сани мчатся. Кучер статный,
Окрылив младых коней,
Бодр и красен: кровь играет,
И окладисто — горда,
Серебрится и сверкает
В снежных искрах борода.
Кони полны рьяной прыти!
Дым в ноздрях, в ногах — метель!
А она — то? — Посмотрите:
Как мила теперь Адель!
Сколько блеску хлад ей придал!
Други! Это уж не тот
Бледный, мраморный ваш идол:
В этом лике жизнь цветёт;
Членов трепетом и дрожью
Обличён заветный жар,
И из уст, дышавших ложью,
Бьёт теперь — чистейший пар,
Грудь в движении волнистом;
Неги полное плечо,
Кроясь в соболе пушистом,
Шевелится горячо;
Летней, яркою денницей
Пышно искрятся глаза;
И по шёлковой реснице
Брызжет первая слеза.

Кто ж сей мрамор на досуге
Оживил? — Таков вопрос.
Это он — не льститесь, други, —
Это он — седой мороз!
Жадно лилии он щиплет,
И в лицо, взамен их, сыплет
Пламя свежих, алых роз.
Лишь его гигантской мочи
Эти гибельные очи
Удалось пронять до слёз.

Блюститель первого условья
Всех наслаждений жизни сей,
Вы — доктор наш, вы — страж здоровья,
И свят ваш подвиг средь людей.
Я — стихотворец, и на лире
Дано играть мне в этом мире —
В сей скудной сфере бытия,
Где мы живем, томимся, тужим;
Но не гармонии ль мы служим,
Почтенный доктор, вы и я?
Вникает в тайны механизма
Телесных сил ваш зоркий взгляд,
Чтоб наши струны организма
Порой настроивать на лад,
Чтоб вновь они, в их полном ходе,
Пристроясь к жизни торжеству,
Звучали песнию природе
И громким гимном божеству;
По строгим правилам науки
Соразмеряете вы их, —
А я ввожу в размеры звуки
И их слагаю в мерный стих —
И счастлив, ежели хоть слово,
Хоть звук, обдуманный в тиши,
Встает и живо, и здорово
Со дна болезненной души.
И так — мы сходными тропами
Идем, и — ваш слуга по гроб —
Кладу пред вашими стопами
Мое собранье рифм и стоп,
Да служат вам порой, хоть редко,
В забаву легкую оне,
Как все рецепты ваши метко
Всегда служили в пользу мне.

Лампадным огнем своим жизнь возбуждая,
Сгоняя с земли всеобъемлющий мрак,
Пошла было по свету мысль молодая —

Глядь! — сверху нависнул уж старый кулак.
Кулак, соблюдая свой грозный обычай,
«Куда ты, — кричит, — не со мной ли в борьбу?
Ты знаешь, я этой страны городничий?
Негодная, прочь! А не то — пришибу,
Я сильный крушитель, всех дел я вершитель,
Зачем ты с огнем? Отвечай! Сокрушу!
Идешь поджигать?.. Но — всемирный тушитель —
Я с этим огнем и тебя потушу».
— «Помилуй! — ответствует мысль молодая. —
К чему мне поджогами смертных мутить?
Где правишь ты делом, в потемках блуждая, —
Я только хотела тебе посветить.
Подумай — могу ль я бороться с тобою?
Ты плотно так свернут, а я, между тем
Как ты сотворен к зуболомному бою,
Воздушна, эфирна, бесплотна совсем.
С живым огоньком обтекаю я землю,
И мною нередко утешен бедняк.
Порой — виновата — я падших подъемлю,
Которых не ты ль опрокинул, кулак?
Порою сама я теряю дорогу
И в дичь углубляюсь на тысячи верст,
Но мне к отысканью пути на подмогу
Не выправлен твой указательный перст.
Одетая в слово, в приличные звуки,
Я — мирное чадо искусства, науки,
Я — признак единственный лучших людей,
Я — божьего храма святая молитва.
Одна мне на свете дозволена битва
Со встречными мыслями в царстве идей.
И что же? — Где в стычке кулак с кулаками,
Там кровь человечья струится реками,
Где ж мысль за священную к правде любовь
Разумно с противницей-мыслию бьется, —
Из ран наносимых там истина льется —
Один из чистейших небесных даров.

Веет негой ночь лукавая,
В небесах луна горит
И, меж тучек тихо плавая,
Их волшебно серебрит.

Сад тенистый с изворотами
Темных липовых аллей,
Сад с беседками и гротами —
Полон множеством людей, —

И с июльским сладострастием
На гулянье дачном здесь
Дышит загородным счастием
Лиц пестреющая смесь.

Огневыми бриллиантами
Блещут сотни фонарей.
Вот — эстрада с музыкантами!
Капельмейстер-чародей

Рад смычок свой к небу взбрасывать,
Скрипку вдребезги разбить,
Приседать рад и приплясывать,
Чтоб оркестр одушевить.

Чу! Гремят рукоплескания;
Упоен народный слух, —
Я один среди собрания
Неподвижен, нем и глух.

Знать, одна лишь благодатная
Для больной души моей
Есть мне музыка понятная, —
Это — музыка речей!

Это, чуждые всесветного
Крика, шума, торжества,
Звуки горлышка заветного,
Уст пленительных слова,

Звуки ясные, родимые —
В царстве звучности цари,
Речи так произносимые,
Что прослушай — и умри!

Да меж горем и заботами
В промежуточный часок
Мне контральтовыми нотами
Сладок женский голосок.

Да еще есть мне отрадная
Музыкальность без конца:
Это — музыка наглядная,
Очерк милого лица.

Это — сладкая симфония,
Перелитая в черты, —
Это — высшая гармония
В виде женской красоты!

Была пора — сияли храмы,
Под небо шли ряды колонн,
Благоухали фимиамы,
Венчался славой Парфенон, —
И всё, что в мире мысль проникла,
Что ум питало, сердце жгло,
В златом отечестве Перикла
На почве греческой цвело;
И быт богов, и быт народа
Встречались там один в другом,
И человечилась природа,
Обожествленная кругом.
Прошли века — умолк оракул,
Богов низринул человек —
И над могилой их оплакал
Свою свободу новый грек.

Ничто судеб не сдержит хода,
Но не погибла жизнь народа,
Который столько рьяных сил
В стремленьях духа проявил;
Под охранительною сенью
Сплетенных славою венков
Та жизнь широкою ступенью
Осталась в лестнице веков,
Осталась в мраморе, в обломках,
В скрижалях, в буквах вековых
И отразилась на потомках
В изящных образах своих…

И там, где льются наши слезы
О падших греческих богах,
Цветут аттические розы
Порой на северных снегах, —
И жизнью той, поэт-художник,
В тебе усилен сердца бой,
И вещей Пифии треножник
Огнем обхвачен под тобой.

Ударил ветр. Валы Евксина
Шумят и блещут подо мной,
И гордо вздулся парус мой
На гордых персях исполина.
Мой мир, оторван от земли,
Летит, От берега вдали
Теряет власть земная сила;
Здесь только небо шлет грозу;
Кругом лишь небо, а внизу —
Одна широкая могила.
И лежа я, раздумья полн,
С размашистой качели волн —
От корня мачты — к небу очи
Приподнимал, и мнилось мне:
Над зыбью моря звезды ночи
Качались в темной вышине;
Всё небо мерно колыхалось,
И неподвижную досель
Перст божий зыблет, мне казалось,
Миров несметных колыбель, —
И тихо к горизонту падал
Мой взор: там вал разгульный прядал.
И из — за края корабля
Пучина грудь приподнимала
И глухо вздох свой разрешала
Седые кудри шевеля.

Она угасла — отстрадала,
Страданье было ей венцом;
Она мучительным концом
Достигла светлого начала.
Грустна сей бренной жизни глушь,
В ней счастья нет для ясных душ, —
Их мучит тяжко и жестоко
Невольный взгляд на море зла,
На вид ликующий порока
И света скучные дела, —
И, гордо отвергая розы
И жизни праздничный сосуд,
Они на часть себе берут
Святые тернии и слезы.
Отрада их в житейской мгле
Одна — сочувствовать глубоко
Всему, что чисто и высоко,
Что светит богом на земле.
Удел их высших наслаждений
Не в блеске злата и сребра,
Но посреди благотворении,
В священных подвигах добра!

Так, перейдя сей дольней жизни
Добром запечатленный путь,
Она взлетела — отдохнуть
В своей божественной отчизне.
Тяжелый опыт превозмочь
Судьба при жизни ей судила, —
Она давно невесту-дочь
В тот мир нетленный отпустила.
И, переждав разлуки срок,
Спеша к родимой на свиданье,
Она другую на прощанье
Земле оставила в залог,
Чтоб там и здесь свой образ видеть
И, утешая лик небес,
Земли печальной не обидеть,
Где светлый быт ее исчез!

Нет! При распре духа с телом,
Между верою и знаньем,
Невозможно мне быть целым,
Гармоническим созданьем.

Спорных сил разорван властью,
Я являюсь, весь в лоскутьях,
Там и здесь — отрывком, частью,
И теряюсь на распутьях.

Полн заботами с рассвета
О жилище да о хлебе
Слышу голос: «Брось все это!
Помышляй о божьем деле!»

Там внушает мне другое
Наших знаний окаянство:
Небо! … Что оно? Пустое
Беспредельное пространство.

Там, быть может, все нелепо,
Как и здесь! А тут иное
Вновь я слышу: «Веруй слепо
И отвергни все земное!

Божьих птиц, что в небе реют.
Кормит госпола десница:
Птицы ж те не жнут не сеют».
Это так — да я не птица.

Воробья хранит всевышний;
Воробей на ветку сядет
И клюет чужие вишни;
Клюнь-ка смертный: скажут крадет

Вот, терплю я все лишенья,
Жесткой все иду дорогой,
Дохожу до наслажденья —
Говорят: «Грешно; не трогай!

Смерть придет — и что здесь больн,
Там тебе отрадой станет».
Так!.. Да думаю невольно:
А как смерть меня обманет?

День счастливый, день прекрасный —
Он настал — и полный клир,
Душ отвёрстых клир согласный,
Возвестил нам праздник ясный,
Просвещенья светлый пир.

Небесам благодаренье
И владыке русских сил,
Кто в родном соединенье
Старца чуждого рожденье
Пировать благословил!

Духом юности моложе —
Он пред нами, ставы сын
Витых локонов пригоже,
Золотых кудрей дороже
Серебро его седин.

Не сожмут сердец морозы:
В нас горят к нему сердца.
Он пред нами — сыпьтесь, розы,
Лейтесь, радостные слёзы,
На листы его венца!

Полночь бьет. — Готово!
Старый год — домой!
Что-то скажет новый
Пятьдесят седьмой?

Не судите строго, —
Старый год — наш друг
Сделал хоть немного,
Да нельзя же вдруг.

Мы и то уважим,
Что он был не дик,
И спасибо скажем, —
Добрый был старик.

Не был он взволнован
Лютою войной.
В нем был коронован
Царь земли родной.

С многих лиц унылость
Давняя сошла,
Царственная милость
Падших подняла.

Кое-что сказалось
С разных уголков,
Много завязалось
Новых узелков.

В ход пошли вопросы,
А ответы им,
Кривы или косы, —
Мы их распрямим.

Добрых действий семя
Сеет добрый царь;
Кипятится время,
Что дремало встарь.

Год как пронесется —
В год-то втиснут век.
Так вперед и рвется,
Лезет человек.

Кто, измят дорогой,
На минутку стал,
Да вздремнул немного —
Глядь! — уж и отстал.

Ну — и будь в последних,
Коль догнать не хват, —
Только уж передних
Не тяни назад!

Не вводи в свет знанья
С темной стороны
Духа отрицанья,
Духа сатаны.

Человек хлопочет,
Чтоб разлился свет, —
Недоимки хочет
Сгладить прошлых лет.

Ну — и слава богу!
Нам не надо тьмы,
Тщетно бьют тревогу
Задние умы.

«Как всё стало гласно! —
Говорят они. —
Это ведь опасно —
Боже сохрани!

Тех, что мысль колышут,
Надо бы связать.
Пишут, пишут, пишут…
А зачем писать?

Стало всё научно,
К свету рвется тварь,
Мы ж благополучно
Шли на ощупь встарь.

Тьма и впредь спасла бы
Нас от разных бед.
Мы же зреньем слабы, —
Нам и вреден свет». ~-

Но друзья ль тут Руси
С гласностью в борьбе?
Нет — ведь это гуси
На уме себе!

В маске патриотов
Мраколюбцы тут
Из своих расчетов
Голос подают.

Недруг просвещенья
Вопреки добру
Жаждет воспрещенья
Слову и перу;

В умственном движенье,
В правде честных слов —
«Тайное броженье»
Видеть он готов.

Где нечисто дело,
Там противен свет,
Страшно всё, что смело
Говорит поэт.

Там, где руки емки
В гуще барыша,
Норовит в потемки
Темная душа,

Жмется, лицемерит,
Вопиет к богам…
Только Русь не верит
Этим господам.

Время полюбило
Правду наголо.
Правде ж дай, чтоб было —
Всё вокруг светло!

Действуй, правду множа!
Будь хоть чином мал,
Да умом вельможа,
Сердцем генерал!

Бедствий чрезвычайных
Не сули нам, гусь!
Нет здесь ковов тайных, —
Не стращай же Русь!

Русь идет не труся
К свету через мглу.
Видно, голос гуся —
Не указ орлу.

Русь и в ус не дует,
Полная надежд,
Что восторжествует
Над судом невежд, —

Что венок лавровый
В стычке с этой тьмой
Принесет ей новый
Пятьдесят седьмой, —

И не одолеют
Чуждых стран мечи
Царства, где светлеют
Истины лучи, —

И разумной славы
Проблеснет заря
Нам из-под державы
Светлого царя.

И он угас. Он блеском парадокса
Нас поражал, страдая и шутя, —
И кто порой невольно не увлекся
Его статьей, как лакомством дитя?

Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой
Живую речь, с игрушкой и с лозой,
Он действовал порой научной шуткой,
Порою — в смех завернутой слезой,

И средь трудов болезненных и шуток,
В которых жизнь писателя текла,
Смерть, уловив удобный промежуток,
Свой парадокс над ним произнесла.

К числу потерь еще одну причисли,
Убогий свет! Ликуй, земная тьма!
Еще ушел один служитель мысли,
Друг знания, с светильником ума.

Ушел, умолк — навек, без оговорок.
Прочтем слова последних тех «Листков».
Что он писал!.. Ведь для живущих дорог
И свят завет передмогильных слов.

Он там сказал: «Всё приводите в ясность!
Не бойтесь! Все иди на общий суд!
Нас оградит общественная гласность
От тайных язв и ядовитых смут».

Он осуждал тот взгляд тупой и узкой,
Что видит зло в лучах правдивых дум;
Невежеству и мудрости французской
Он воспрещал давить наш русский ум.

Он уяснял голов тех закоснелость,
Которым сплошь — под навык старых лет —
Родной наш ум является как смелость,
Как дерзкий крик, идущий под запрет.

Он говорил: «Друзья! Не заглушайте
Благих семян! Не тьмите нам зарю,
И нам читать и мыслить не мешайте
На пользу всем, в служение царю!»

Живущий брат! Пошли же на прощанье
Отшедшему, что между нами смолк,
Привет любви, и помни: завещанье
Умершего есть для живущих долг.

Не преграждай благих стремлений века
И светлых искр мышленья не туши!
Дай нам понять значенье человека!
Дай видеть нам бессмертие души!

Долго, по целым часам над широкой рекою
В думах сижу я и взоры на влаге покою,
Взгляд на реку представляет мне жизни теченье…
(Вы уж меня извините на старом сравненье:
Пусть и не ново оно, да лишь было б не дурно!)
Вот на реке — примечайте — то тихо, то бурно,
Чаще ж — ни то, ни другое, а так себе, хлябью
Ходит поверхность воды или морщится рябью.
Вот челноки, челноки, много лодочек разных,
Много гребцов, и пловцов, и рабочих, и праздных;
Ялики, боты плывут, и красивы и крепки,
Утлые идут ладьи, и скорлупки, и щепки.
Эти плавучие зданья нарядны, то принцы!
Прочие ж — мелочь, так — грязный народ, разночинцы.
Те по теченью плывут, обгоняя друг друга,
Этот же — против теченья, — ну, этому туго!
Крепче греби! — Вот сам бог ему силы прибавил, —
Ветер попутный подул, так он парус поставил,
Ладно! Режь воду да парус держи осторожно, —
Чуть что не так — и как раз опрокинуться можно, —
Лодке убогой под ветром погибнуть нетрудно. —
Вот выплывает большое, тяжелое судно,
Парус огромный, пузатый, с широкой каймою,
Шумно вода и сопит и храпит под кормою,
Под носом — пена, движение важное, — барин!
Даже и ветру не хочет сказать «благодарен».
Лодочка сзади привязана; панская ласка
Тащит вперед ее, плыть и легко… да привязка!
Я не желал бы такою быть лодкой — спасибо!
Лучше уж буду я биться, как на суше рыба,
Лучше в боренье с волной протащу свою долю
Сам по себе, полагаясь на божию волю! —
Вот, развалясь, величаясь своими правами,
Едет широкая барыня-барка с дровами,
С топливом славным; как север зимою повеет-
Многих она удовольствует, многих согреет,
Щедрая барыня! — Есть и в салонах такие,
Как поглядишь да послушаешь сплетни людские. —
Это же что? — Тут уж в быль перешла небылица:
Глядь! По волнам водяная летит колесница;
Словно пылит она, так от ней брызги крутятся,
Тряско стучит и гремит, и колеса вертятся.
Экой корабль! С середины глядит самоваром:
Искры летят из трубы между дымом и паром;
Пышет огнем, попирая послушную воду;
Пена вокруг, а на палубе — эко народу!
Мыслю, любуясь таким огневым организмом:
Этот вельможа устроен с большим механизмом,
Против теченья идет, как там ветер ни дует;
В тишь он далёко вокруг себя зыбь разволнует,
Так что кругом закачаются лодки и челны, —
И не хотел бы попасть я в подобные волны, —
Слабый челнок мой другие пусть волны встречает,
Только волны от вельможи боюсь — укачает. —
Мысленно я между тем над рекою гадаю:
Меж челноками один я за свой принимаю;
Вот — мой челнок, потихоньку, на веслах, на мале,
К берегу держит, от злых пароходов подале;
Вслед за иным не дойдет до величья он в мире,
Ну да он сам по себе, а иной — на буксире;
Песни поет мой гребец — не на славу, не звонко,
Было бы только лишь в меру его голосенка;
Жребий безвестный и бедность его не печалит,
Вот он еще поплывёт, поплывет — и причалит
К берегу — стой! Вот лесок, огородец, полянка!
Вот и дымок, огонек и на отдых — землянка!

Набросать мне недавно случилось
Повесть, что ли, в десяток страниц,
Где немало на сцену явилось
Мною вольно придуманных лиц.
Много качеств нелестных я роздал
Этим лицам и тем наконец
Был доволен, что сам я их создал
И что, как я ни плох, но — творец, —
Что я в очерках вывел фигуры,
Отразив в них подобье людей,
Наугад, наизусть, без натуры,
Артистической силой моей.
Что же вышло? — Сказали иные,
Что обиды я им наношу,
Что пишу с них портреты живые,
С лиц их копии только пишу.
Нет, голубчики! В деле нечистом
Вы ж обиду наносите мне,
Называя меня копиистом,
Где я был сочинитель вполне.
Сами будучи гадки и низки
В непригожих натурах своих,
Вы собой мне подсунули списки
С самородных фантазий моих.
Наобум где рисунок творится —
Виновата ль художника блажь,
Что природа сама тут ложится
Под летучий его карандаш?

Нина, помнишь ли мгновенья,
Как певец усердный твой,
Весь исполненный волненья,
Очарованный тобой,
В шумной зале и в гостиной
Взор твой естественно-невинной
Взором огненным ловил,
Иль мечтательно к окошку
Прислонясь, летунью-ножку
Тайной думою следил,
Иль, влеком мечтою сладкой,
В шуме общества, украдкой,
Вслед за Ниною своей
От людей бежал к безлюдью
С переполненною грудью,
С острым пламенем речей;
Как вносил я в вихрь круженья
Пред завистливой толпой
Стан твой, полный обольщенья,
На ладони огневой,
И рука моя лениво
Отделялась от огней
Бесконечно — прихотливой
Дивной талии твоей;
И когда ты утомлялась
И садилась отдохнуть,
Океаном мне явилась
Негой зыблемая грудь, —
И на этом океане,
В пене вечной белизны,
Через дымку, как в тумане,
Рисовались две волны.
То угрюм, то бурно — весел,
Я стоял у пышных кресел,
Где покоилася ты,
И прерывистою речью,
К твоему склонясь заплечью,
Поливал мои мечты;
Ты внимала мне приветно.
А шалун главы твоей —
Русый локон незаметно
По щеке скользил моей…

Нина, помнишь те мгновенья,
Или времени поток
В море хладного забвенья
Все заветное увлек?

Напрасно, дева, бурю спрятать
В мятежном сердце хочешь ты
и тайну пламенной мечты
Молчаньем вечным запечатать:
Заветных дум твоих тайник
Давно взор опытный проник.
Признайся: мучима любовью
И в ночь, бессонницей томясь,
Младую голову не раз
Метала ты по изголовью?
Не зная, где её склонить,
Ты в страстном трепете хотела
Её от огненного тела
Совсем отбросить, отделить,
Себя от разума избавить
И только сердце лишь оставить
Пылать безумно и любить.
Слеза с ресниц твоих срывалась
И ночь — наперстница любви —
В глаза лазурные твои
Своими чёрными впивалась,
Гордяся тем, что возросло
Под тёмными её крылами
Двумя чудесными звездами
Несметных звёзд её число.
Едва уснув, ты пробуждалась,
Румянцем зарева горя, —
И ночь бледнела и пугалась,
И прочь хотела: ей казалось,
Что в небе вспыхнула заря.

Не тот святитель настоящий
И добрый пастырь душ земных,
Кто облачен в покров блестящий,
В сиянье камней дорогих,

Кто проклинает жизнь людскую,
А сам тельцам служить готов,
Свой любит сан, и честь мирскую,
И преклонение голов, —

Но тот, кто, саном незаметный,
Проклятьем не разя наш слух,
Огнем любви новозаветной
Скорбящих возвышает дух.

Чья жизнь — не ветошь, но обнова,
Кто сердцем понял смысл креста
И в соке мысли, в пище слова
Дает нам кровь и плоть Христа.

Ты счастья сулишь мне… Ох, знаю я, да!
Что счастье? — Волненье! Тревога!
Восторги! — бог с ними ! Совсем не туда.
Ведет меня жизни дорога.

Я знаю, что счастье поднять не легко.
Ну, мне ли тащить эту ношу?
Я с нею, поверь, не уйду далеко,
А скрючусь и вмиг ее сброшу.

Я в том виноват ли , что в пылких делах
Порывистых сил не имею,
Что прытко ходить не могу в кандалах,
Без крыльев летать не умею?

Устал я, устал. У судьбы под рукой
Душа моя отдыху рада.
Покоя хочу я; мне нужен покой,
А счастья мне даром не надо!

Степенных мудрецов уроки затвердив,
Как вредны пламенные страсти,
С усилием я каждый их порыв
Старался покорить рассудка грозной власти;
С мечтой сердечною вступая в тяжкий спор,
Я чувству шёл наперекор,
И может быть порой чистейшее участье
Созданий, милых мне, враждебно отвергал,
И где меня искало счастье —
Я сам от счастья убегал.

Рассудок хладный! — долго, строго
Я не без горя, не без слёз
Тебе служил, и много, много
Кровавых жертв тебе принёс;
Как в тайну высшего искусства,
Я вник в учение твоё —
И обокрал святыню чувства,
Ограбил сердце я своё;
И там, где жизнь порывом сильным
Из тесной рамы бытия
Стремилась выдвинуться, — я
Грозил ей заступом могильным,
И злой грозой поражена
Стихала грустная она.

За жертвы трудные, за горькие лишенья
Ты чем мне заплатил, холодный, жалкий ум?
Зажёг ли мне во тьме светильник утешенья
И много ли мне дал отрадных светлых дум?
Я с роком бился: что ж? — Что вынес я из боя?
Я жизнь вверял тебе — и не жил я вполне:
За жизнь мою ты дал ли мне
Хотя безжизненность покоя?
Нет, дни туманные мои
Полны, при проблесках минутных,
Печальных гроз, видений смутных
И тёмных призраков любви.

Нет, нет! Душа моя не может
Любить и веровать вполне!
Меня, красавица, тревожит
Твоё внимание ко мне.
Я так привык к любви бесплатной
И к неприветливой судьбе,
Что счастье милым быть тебе
Мне дико, странно, непонятно;
В груди суровой и немой
Храня безрадостную твёрдость,
Я так привык питать тоской
Мою страдальческую гордость
И бед числом, числом потерь
Среди счастливцев величаться,
Что светлым счастием теперь
Мне было б стыдно наслаждаться.