Архив стихотворений Владимира Бенедиктова

Когда бы прихотью свободной
Вооружила ты свой взор,
И, в свет являясь дамой модной,
Любила слушать пошлый вздор,
И я, по наущенью беса,
С тобою б дерзостно болтал,
И, как бессовестный повеса,
Над всем священным хохотал,
И, сплетни света разработав,
Пускал в стократный оборот
Запас нескромных анекдотов
Иль соблазнительных острот, —
Меня бы общество щадило,
И кое-кто в наш вольный век
Еще б сказал: «Как это мило!
Какой приятный человек!»

А ныне свет своим сужденьем
Меня язвит, как погляжу,
За то, что я с благоговеньем
К тебе сердечным подхожу, —
За то, что, позволяя видеть
Своим глазам твои черты,
Боюсь и мыслию обидеть
В тебе святыню красоты,

За то, что с старческим сознаньем,
Не смея юность оскорбить,
Я, полный чистым обожаньем,
За грех бы счел тебя любить.
Увы! Наш мир мечтам не верит,
И, чужд их облачных вершин,
Все мысли он и чувства мерит
На свой предательский аршин.
Средь общей свалки грязной прозы
Смешны и неуместны в нем
Души божественные слезы
И сердца трепетного грезы
С их поэтическим огнем.

Есть два альбома. Пред толпою
Всегда один из них открыт,
И всяк обычною тропою
Туда ползет, идет, летит.
Толпа несет туда девице —
Альбома светлого царице —
Желаний нежные цветы
И лести розовой водицей
Кропит альбомные листы.
Там есть мечты, стихи, напевы
И всякий вздор… Но есть другой
Альбом у девы молодой:
Альбом тот — сердце юной девы.
Сперва он весь, как небо чист;
Вы в нем ни строчки не найдете;
Не тронут ни единый лист
В его багряном переплете.
Он — тайна вечная для нас;
Толпа сей книжки не коснется:
Для одного лишь в некий час
Она украдкой развернется, —
И счастлив тот, кто вензель свой,
Угодный ангелу — девице,
Нарежет огненной чертой
На первой розовой странице!

Ветер влагу чуть колышет
В шопотливых камышах.
Статный лебедь тихо дышит
На лазуревых струях:
Грудь, как парус, пышно вздута,
Величава и чиста;
Шея, загнутая круто,
Гордо к небу поднята;
И проникнут упоеньем
Он в державной красоте
Над своим изображеньем,
Опрокинутый в воде.

Что так гордо, лебедь белый,
Ты гуляешь по струям?
Иль свершил ты подвиг смелый?
Иль принёс ты пользу нам?
— Нет, я праздно, — говорит он, —
Нежусь в водном хрустале.
Но недаром я упитан
Духом гордым на земле.
Жизнь мою переплывая,
Я в водах отмыт от зла,
И не давит грязь земная
Мне свободного крыла.
Отряхнусь — и сух я стану;
Встрепенусь — и серебрист;
Запылюсь — я в волны пряну,
Окунусь — и снова чист.

На брегу пустынно — диком
Человека я встречал
Иль нестройным, гневным криком,
Иль таился и молчал,
И как голос мой чудесен,
Не узнает он вовек:
Лебединых сладких песен
Недостоин человек.
Но с наитьем смертной муки,
Я, прильнув к моим водам,
Сокровенной песни звуки
Прямо небу передам!
Он, чей трон звездами вышит,
Он, кого вся твердь поёт,
Он — один её услышит,
Он — один её поймёт!

Завещаю в память свету
Я не злато, не сребро,
Но из крылий дам поэту
Чудотворное перо;
И певучий мой наследник
Да почтит меня хвалой,
И да будет он посредник
Между небом и землёй!
Воспылает он — могучий
Бич порока, друг добра —
И над миром, как из тучи,
Брызнут молнии созвучий
С вдохновенного пера!

С груди мёртвенно — остылой,
Где витал летучий дух,
В изголовье деве милой
Я оставлю мягкий пух,
И ему лишь, в ночь немую,
Из — под внутренней грозы,
Дева вверит роковую
Тайну пламенной слезы,
Кос распущенных змеями
Изголовье перевьёт
И прильнёт к нему устами,
Грудью жаркою прильнёт,
И согрет её дыханьем,
Этот пух начнёт дышать
И упругим колыханьем
Бурным персям отвечать.
Я исчезну, — и средь влаги,
Где скользил я, полн отваги,
Не увидит мир следа;
А на месте, где плескаться
Так любил я иногда,
Будет тихо отражаться
Неба мирная звезда.

Липы — липки! вы мне милы;
Вас я не забуду;
Вас, родные, до могилы
Петь и славить буду.

Часто вам я, липы — липки,
В дни стихов и прозы
Посвящал мои улыбки,
Посвящал и слёзы.

От жены бежал, злодейки,
И от лютой тёщи,
Я чрез тайные лазейки
В липовые рощи;

И прильнув душой печальной
К новой чародейке,
С ней гулял по самой дальной
Липовой аллейке.

И потом, предав забвенью
Горькие ошибки,
Я один сидел под тенью
Одинокой липки.

Шумным роем обсыпали
Пчёлы липку эту;
Сладкий мёд они сбирали
С липового цвету.

После люди мне сказали:
Что ты всё пьёшь воду?
Ты от горя и печали
Лучше выпей мёду!

Стал цедиться мёд душистый
Струйкой золотистой,
А друзья — то подстрекали:
Пей! Ведь липец чистый!

Липец? — Как не пить в собраньи,
Липам в честь и славу,
Добрым людям для компаньи
И себе в забаву!

Вот и пил я что есть мочи,
Славя липку — липу,
А потом и дни и ночи
Спал я без просыпу.

Проспал жар я, выспал холод,
Жизнь пропала даром,
Всё прошло; уснул я — молод,
А проснулся старым.

Еле ходишь, сухопарый,
Ломит поясницу;
Кашель душит, а и старый —
Любишь молодицу.

Вот однажды ей в признаньях
Говорю сквозь слёзы:
«Может, милая, в страданьях
Помогли б мне розы.

Может, это лишь простуда,
И с помёрзлой кровью
Мне согреться бы не худо
Например — любовью». —

«Нет, на розы не надейся!
Слушайся совету, —
Говорит она: — напейся
Липового цвету!

Не любовью согревайся,
С сердцем обветшалым,
А плотнее накрывайся
Тёплым одеялом!»

Стал я пить настой целебный,
Пил его я жадно,
Принял я совет врачебный,
Только всё не ладно.

Скоро, всю потратив силу,
Век я кончу зыбкой:
Вы ж, друзья, мою могилу
Осените липкой!

Пока я разумом страстей не ограничил,
Несчастную любовь изведал я не раз;
Но кто ж, красавицы, из вас.
Меня, отвергнув, возвеличил?
Она — единая! — Я душу ей открыл:
Любовь мечтателя для ней была не новость;
Но как её отказ поэту сладок был!
какую, лестную суровость
Мне милый лик изобразил!
«Сносней один удар, чем долгое томленье, —
Она сказала мне, — оставь меня, уйди!
Я не хочу напрасно длить волненье
В твоей пылающей груди.
Я не хочу, чтоб в чаяньи тревожном
Под тяжестию мной наложенных оков
В толпе ненужных мне рабов
Стоял ты пленником ничтожным.
Другие — пусть! — довольно, коль порой.
Когда мне не на чем остановить вниманье,
Я им, как нищими подаянье,
Улыбку, взгляд кидаю мой —
Из милости, из состраданья.
Тебе ль равняться с их судьбой?
Рождённому для дум им жизни не безплодной,
Тебе ли принимать богатою душой
Убогие дары от женщины холодной?
Я не хочу обманом искушать
Поэта жар и стих покорной
И полунежностью притворной
Тебе коварно вдохновлять,
Внушать страдальцу песнопенья
И звукам, вырванным из сердца глубины,
Рассеянно внимать с улыбкой одобренья
И спрашивать: кому они посвящены?
Заветных для мня ты струн не потревожишь —
Нет! Для меня — к чему таить? —
Необходим ты быть не можешь,
А лишний — ты не должен быть!»
И я внимал словам ласкательно суровым;
Ловила их душа пленённая моя;
Я им внимал — и с каждым словом
Я крепнул думою и мужественнел я;
И после видел я прозревшими очами,
Как головы других покорности в залог,
У ног красавицы простёртыми кудрями
Сметали пыль с прелестных ног.
Пустой надеждою питался каждый данник,
А я стоял вдали — отвергнутый избранник.

Иду я с сынишком вдоль чистого поля
Пробитой тропинкой. Кругом — всё цветы,
И рвет их, и бабочек ловит мой Коля.
Вот мельница, речка, овраг и кусты.
Постой-ка, там дальше начнется болото…
Вдруг слышим — вдали и стучит и гремит
Всё пуще, — и видим — громадное что-то
По светлой черте горизонта летит.

Непонятное явленье
Посреди златого дня!
Что такое? В изумленье
Коля смотрит на меня:
«Что такое это значит?
Богатырь ли Еруслан
Страшный едет, грозный скачет
Или рыцарь-великан?»

«О да, это — рыцарь, — ему я ответил, —
Герой, только новых, не старых веков,
И если б кого на пути своем встретил —
Он спуску не даст и сразиться готов»,

«Ух как вьются дыма тучи!
Как у всех богатырей —
Знать, то конь его могучий
Пышет дымом из ноздрей!
Мимо лесу вон глухого
Мчится! Только для меня
Тут ни всадника лихого
Не заметно, ни коня».

«О да, он дымится, а не было б свету
Дневного, ты б видел, как брызжет огонь.
Где конь тут, где всадник — различия нету, —
Тут слито всё вместе — и всадник и конь».

«Что ж он — в латах? В вихре дыма
Каждый скок, чай, в три версты?
Ух, летит! Мелькают мимо
И деревья, и кусты.
Через этот край пустынной
Что он с силою такой
Полосою длинной, длинной
Так и тащит за собой?»

«Он в латах, он весь — из металлов нетленных —
Из меди, железа. Чу! Свищет и ржет.
А сзади хвост длинный… ну, это — он пленных
Вослед за собой вереницу влечет».

«Что ж — он злых лишь только давит,
Если встретит на пути?
Мне войны он не объявит
И спокойно даст пройти,
Если мальчик я хороший?
Как дрожат под ним поля!
Чай, тяжел! Под этой ношей
Как не ломится земля!»

«Нет, наш богатырь давит всех без разбору —
И добрых, и злых, и с такими ж, как сам,
Он в стычках сходился. Тяжел он — без спору,
Зато по железным идет полосам.
Дорога нужна, чтоб его выносила,
Железная, друг мой. Ему под удар
Не суйся! В нем дикая, страшная сила
Гнездится, — она называется — «пар»».

Ты шутила, хохотала,
Но порой, при взгляде ясном,
Тайной мысли тень мелькала
На лице твоем прекрасном.

И питались в ней тревога,
Ожиданье и забота…
И гостей тут было много,
Только не было кого-то.

Он явился, взор приветный
На него ты обратила,
И с улыбкой чуть заметной
Тихо очи опустила,

И, в задумчивости сладкой,
Из очей тех луч денницы
Пробивался всё украдкой
Сквозь поникшие ресницы;

А чтоб скрыть от злой разглядки
Алых щек огонь нескромный —
Ручка в палевой перчатке
Оправляла локон темный.

И, оправившись немножко,
Ты недвижна оставалась…
Лишь коралловая брошка
Всё сильней приподымалась.

Ты говоришь — спокойствие дороже
Тебе всего, всей прелести мирской, —
И рад бы я быть вечно настороже,
Чтоб охранять твой женственный покой,
Чтобы неслись тревоги жизни мимо,
А ты на них смотрела бы шутя,
Меж сладких грез, легко, невозмутимо,
Как милое, беспечное дитя.
Когда толпа рушителей покоя
Со всех сторон несносная шумит,
Я, над твоим успокоеньем стоя,
Мигал бы им: тс! Не шумите: спит.
Но иногда чтоб цену лишь умножить
Спокойствия в глазах твоих, — тебя
Порой я сам желал бы потревожить,
Хотя б навлек гнев твой на себя.
Скажу: «Проснись! Мне хочется лазури:
Дай мне на миг взглянуть тебе в глаза!
Как ты спала? Не виделось ли бури
Тебе в мечтах? Не снилась ли гроза?
И не было неловко, душно, знойно
Тебе во сне?» — И молвлю, миг спустя:
«Ну, бог с тобой, мой ангел, спи спокойно!
Усни опять, прелестное дитя!»

Дыша безмятежно и мерно,
Храня светло — зеркальный вид,
Под сению башен Люцерна
Зеленое озеро спит.
Блестят его струек узоры,
Светла его мелкая рябь,
И нежит и радует взоры
Его изумрудная хлябь,
И складки как тонко рядами
Бегут по утоку воды,
Как будто бы ангел перстами
Ведет этих складок ряды;
И крытые дымкой тумана
При озере этом стоят
Два крепких земных великана;
То — Риги — гора и Пилат.
Меж ними, в пучину эфира,
В его лучезарную высь
Громады альпийского мира
Могучей семьей вознеслись.
Та — острой подобная крыше,
Та — словно с аркадами мост.
Идут они выше и выше,
Как будто на спор вперерост,
И гнутых и ломаных линий
Волшебный, картинный надрез
Подходит в дали темно-синей
Под купол бездонных небес.
Чем дальше — тем больше означен
Их очерк; их дымчатый вид

Чем дальше, тем больше прозрачен
И с небом загадочно слит.
Иные, средь гордого взбега
Сияя денницы в лучах,
Покровы из вечного снега
Несут на широких плечах;
И снег так легко разметался,
Так бережно лег на хребты,
Как будто измять их боялся
Святых изваяний черты.
А те — облаками пушатся
И дымно парят в вышине,
Как будто кадильно курятся
В безмолвной молитве оне.
И с ними молюсь я умильно
И с ними тону в небесах,
И крупные слезы обильно
В моих накипают глазах.
Для чувства ищу выражений
И слов… Но одетый в лучи
Природы невидимый гений
Мне шепчет: не порти! молчи!

Царь я, — все звуки — мне слуги покорные,
Войско державы моей.
Будь мне царицей! Глаза твои черные
Царских алмазов светлей.
Полный мечтами и думами гордыми,
В бурном порыве любви
Я всколыхну громовыми аккордами
Жаркие перси твои.
Весь я проникнут восторгом и муками, —
Созданный весь из огня,
Я упою тебя чудными звуками, —
В них ты прочувствуй меня!
В страстном огне, перерывы дыхания
Выразит струн моих звон,
Шепот «люблю», и печатью лобзания
Знойно подавленный стон.
Я облекусь в торжество триумфальное, —
И, как волну к берегам,
Разом всё царство мое музыкальное
Брошу к твоим я ногам.

Вместо куклы в модном платье,
Женни, вот тебе занятье:
Я принес мои стишки!
Ждать ли мне за это ласки?
Рада ль ты? Горят ли глазки?
Шевелятся ли ушки?
Лепечи пока, малютка,
Рифмы легкие шутя!
Скоро будешь институтка,
Скоро вырастешь, дитя!
Расцветешь, как цвет махровый.
И к тебе — не знаю кто —
Уж поэт напишет новый,
И напишет уж не то!
Ты успеешь в той поэме
Тайну милую постичь;
Вспомни, Женни, в это время
Я уж буду старый хрыч
Иль косой саженью глубже
Буду тлеть в земле сырой.
Не забудь же — приголубь же
Хоть надгробный камень мой.
Пусть над ним головку склонит
Женни резвая слегка
И приветная рука
Ветку зелени уронит
На могилу старика!

Бог ниспослал мне виденье: я вижу мадонну,
Чудный ребенок с любовью прижат к ее лону,
То не Спаситель грядущий, не сын Вифлеема —
Нет! Этот нежный ребенок — былинка Эдема,
Розы шипок, возбужденный дыханьем апреля,
Девочка — ангельский лик с полотна Рафаэля!
Тот же рисунок головки, такие же краски,
Мягкие, светлые волосы, темные глазки,
К ней обращенные, к ней, что сияет в ребенке;
Жадно обвитые вкруг ее шеи ручонки
Этого ангела вдруг опустились; зеницы
Сонною дымкой подернулись — тень от ресницы,
Зыблясь, как ткань паутины на алом листочке,
Дымчатой сеткой слегка стушевалась на щечке…
Тише! — уснула малютка сном сладким, безбурным, —
Взором родимой накрыта, как небом лазурным,
Взором царицы, достойной небесной короны,
Девственной, чистой жены, светлоликой мадонны.

Кто там в поле ходит, звездочкой мелькая?
Лишь одна на свете девушка такая!
Машу крепко любит целое селенье,
Маша — сердцу радость, Маша — загляденье.
Да и как на Машу не смотреть с любовью?
Огненные глазки с соболиной бровью,
Длинный, длинный в косу заплетенный волос;
Спеть ли надо песню? — Чудо что за голос!
В лес пойдет голубка брать грибов иль ягод —
Лес угрюмый станет веселее на год,
Ветерок шалит с ней, всё ей в складки дует,
Рвет платочек с шеи, в плечико целует,
И лесные пташки ближе к ней садятся,
Для других — пугливы, Маши не боятся;
Тучка в божьем небе плакать соберется,
А на Машу взглянет, да и улыбнется.
Вот идет уж с поля Маша, да с обновой:
Мил-хорош веночек нежный, васильковый
На ее головке; хороша обновка,
Хороша и Маша — чудная головка!
Как венок умела свить она искусно!
Только, видно, милой отчего-то грустно, —
Так ходить уныло Маша не привыкла, —
Глазки прослезились, голова поникла.

Молодец удалый, чье кольцо на ручке —
У красы-девицы, с месяц уж в отлучке,
Ждет Василья Маша, ждет здесь дорогая,
А уж там явилась у него другая;
Под вечер однажды, тая в неге вешней,
В садике зеленом сидя под черешней
И целуя Насте выпуклые плечи,
Говорил изменник клятвенные речи,
И ее он к сердцу прижимал украдкой,
Нежно называя лапушкой, касаткой, —
И никто бы тайны этой не нарушил,
Только речь Василья ветерок подслушал,
Те слова и вздохи на лету хватая
И чрез сад зеленый к лесу пролетая.
Ветерок, ту тайну взяв себе на крылья,
Заиграл, запрыгал и, собрав усилья,
Превратился в вихорь, засвистал, помчался,
В темный лес ударил — темный закачался.
Зашумел, нагнулся, словно в тяжкой думе, —
Весточка измены разносилась в шуме.
На одной из веток птичка отдыхала
В том лесу дремучем, — птичка всё узнала;
С ветки потрясенной, опасаясь бури,
Птичка полетела быстро по лазури
И взвилась тревожно неба к выси дивной
С грустным щебетаньем, с трелью заунывной.
Слышалось: «Вот люди! вот их постоянство!»
Ну да кто там слышал? — Воздух да пространство!
Нет, не утаится ветреное дело, —
В небе в это время облако летело —
Облако узнало… Ну да тайна ляжет
Всё же тут в могилу, облако не скажет,
Облако ведь немо; тут конец угрозы.
Да, тут нету речи, да найдутся слезы, —
Грудь земли иссохшей слезы те увлажат
И о темном деле внятно ей расскажут.
Облако надулось гневом благородным,
Стало черной тучей и дождем холодным
Землю напоило, — и уж тайна бродит
В черноземе поля, и потом выходит
Из земли наружу свежими цветками,
И, во ржи синея, смотрит васильками, —
И веночек Маши нежный, васильковый
Голову сдавил ей думою свинцовой;
Маша убралась лишь этими цветами —
Залилась бедняжка горькими слезами.

Рассыпано много холмов полевых
Из длани природы обильной;
Холмы те люблю я; но более их
Мне холм полюбился могильный.

В тоске не утешусь я светлым цветком,
Не им обновлю мою радость:

Взгляну на могилу — огнистым клубком
По сердцу прокатится сладость.

Любви ли сомнение в грудь залегло,
На сладостный холм посмотрю я —
И чище мне кажется девы чело,
И ярче огонь поцелуя.

Устану ли в тягостной с роком борьбе,
Изранен, избит исполином,
Лишь взгляну в могилу — и в очи судьбе
Взираю с могуществом львиным.

Я в мире боец; да, я биться хочу.
Смотрите: я бросил уж лиру;
Я меч захватил и открыто лечу
Навстречу нечистому миру.

И бог да поможет мне зло поразить,
И в битве глубоко, глубоко,
Могучей рукою сталь правды вонзить
В шипучее сердце порока!

Не бойтесь, друзья, не падет ваш певец!
Пусть грозно врагов ополченье!
Как лев я дерусь; как разумный боец,
Упрочил себе отступленье.

Могила за мною, как гений, стоит
И в сердце вливает отвагу;
Когда же боренье меня истомит,
Туда — и под насыпью лягу.

И пламенный дух из темницы своей
Торжественным крыльев размахом
К отцу возлетит, а ползучих гостей
Земля угостит моим прахом.

Но с миром не кончен кровавый расчет!
Нет, — в бурные силы природы
Вражда моя в новой красе перейдет,
И в воздух, и в пламя, и в воды.

На хладных людей я вулканом дохну,
Кипящею лавой нахлыну;
Средь водной равнины волною плесну —
Злодея ладью опрокину!

Порою злым вихрем прорвусь на простор,
И вихрей — собратий накличу,
И прахом засыплю я хищника взор,
Коварно следящий добычу!

Чрез горы преград путь свободный найду;
Сквозь камень стены беспредельной
К сатрапу в чертоги заразой войду
И язвою лягу смертельной!

В груди у юноши есть гибельный вулкан.
Он пышет. Мир любви под пламенем построен.
Чредой прошли года; Везувий успокоен,
И в пепле погребён любовный Геркулан;
Под грудой лавы спят мечты, тоска и ревность;
Кипевший жизнью мир теперь — немая древность.
И память, наконец, как хладный рудокоп,
Врываясь в глубину, средь тех развалин бродит,
Могилу шевелит, откапывает гроб
И мумию любви нетленную находит:
У мёртвой на челе оттенки грёз лежат;
Есть прелести ещё в чертах оцепенелых;
В очах угаснувших блестят
Остатки слёз окаменелых.
Из двух венков, ей брошенных в удел,
Один давно исчез, другой всё свеж, как новый:
Венок из роз давно истлел,
и лишь один венок терновый
На вечных язвах уцелел.
Вотще и ласки дев и пламенные песни
Почившей говорят: восстань! изыдь! воскресни!
Её не оживят ни силы женских чар,
Ни взор прельстительный, ни уст румяных лепет,
И электрический удар
В ней возбудит не огнь и жар,
А только судорожный трепет.
Кругом есть надписи; но тщетно жадный ум
Покрывшую их пыль сметает и тревожит,
Напрасно их грызёт и гложет
Железный зуб голодных дум,
Когда и сердце их прочесть уже не может;
И факел уронив, и весь проникнут мглой,
Кривляясь в бешенстве пред спящею богиней,
В бессильи жалком разум злой
Кощунствует над древнею святыней.

Я вижу рощу. Божий храм
В древесной чаще скрыт глубоко.
Из моря зелени высоко
Крест яркий выдвинут; к стенам
Кусты прижались; рдеют розы;
Под алтарем кипят, журча,
Неиссякающие слезы
Животворящего ключа.
Вблизи — могильный холм; два сумрачные древа
Над ним сплели таинственный покров:
Под тем холмом почила дева —
Твоя, о юноша, любовь.
Твоей здесь милой прах. В цветах ее могила.
Быть может, стебли сих цветов
Идут из сердца, где любовь
Святые корни сохранила.
В живые чаши этих роз,
Как в ароматные слезницы,
И на закате дня, и с выходом денницы,
Заря хоронит тайну слез.
В возглавьи стройный тополь вырос
И в небо врезался стрелой,
Как мысль. А там, где звучный клирос
Великой храмины земной,
Залив в одежде светоносной
Гремит волною подутесной;
Кадят душистые цветы,
И пред часовнею с лампадой у иконы
Деревья гибкие творят свои поклоны,
И их сгущенные листы
Молитву шопотом читают. — Здесь, мечтатель,
Почившей вдовый обожатель,
Дай волю полную слезам!
Припав на холм сей скорбной грудью,
Доверься этому безлюдью
И этим кротким небесам:
Никто в глуши сей не увидит
Твоих заплаканных очей;
Никто насмешкой не обидит
Заветной горести твоей;
Никто холодным утешеньем
Или бездушным сожаленьем
Твоей тоски не оскорбит,
И ересь мнимого участья
На месте сем не осквернит
Святыню гордого несчастья.
Здесь слез не прячь: тут нет людей.
Один перед лицом природы
Дай чувству весь разгул свободы!
Упейся горестью своей!
Несчастлив ты, — но знай: судьбою
Иной безжалостней убит,
И на печаль твою порою
С невольной завистью глядит.
Твою невесту, в цвете века
Схватив, от мира увлекли
Объятья матери — земли,
Но не объятья человека.
Ее ты с миром уступил
Священной области могил,
Земле ты предал персть земную:
Стократ несчастлив, кто живую
Подругу сердца схоронил,
Когда, навек от взоров скрыта,
Она не в грудь земли зарыта,
А на земле к кому-нибудь
Случайно кинута на грудь.

Путеводною звездою
Над пучиной бытия
И ты сияешь предо мною,
Дева светлая моя.
О, святи мне, друг небесный!
Сердца звездочка, блести!
И ко мне, в мой мир безвестный,
Тихим ангелом слети!

Перед чернию земною
Для чего твой блеск открыт?
Я поставлю пред тобою
Вдохновенья твердый щит,
Да язвительные люди
Не дохнут чумой страстей
на кристалл прозрачной груди,
На эмаль твоих очей.

Нет, все блещешь ты беспечно;
Ты не клонишься ко мне.
О, сияй, сияй же вечно
В недоступной вышине!
Будь небесною звездою,
Непорочностью сребрись,
И катяся предо мною,
В чуждый мир не закатись!

Нет! звезда, в морозе света
Ярким пламенем мечты
Воспалившая поэта!
Лучше ж, девственная, ты,
Быв всех звезд ему любезней,
Чаровав так долго взор,
Вдруг рассыпься и исчезни,
Как прекрасный метеор!

Я вижу целый день мучение природы:
Ладьями тяжкими придавленные воды
Браздятся; сочных трав над бархатным ковром
Свирепствует коса; клонясь под топором,
Трещит столетний дуб в лесу непроходимом,
И ясный свет небес коптится нашим дымом.
Мы ветру не даем свободно пролететь:
Вот мельницы — изволь нам их вертеть!
Дуй в наши паруса! — природа помолиться
Не успевает днем предвечному творцу:
Томится человек и ей велит томиться
С утра до вечера… Но день идет к концу;
Вот вечер, — вот и ночь, — и небо с видом ласки
Раскрыла ясных звезд серебряные глазки,
А вот и лунный шар: лампада зажжена,
В молельню тихую земля превращена;
Замолкла жизнь людей. Да вот, — ее молитва!

Вот он, муз приют любимый,
Храм наук, обитель дев,
Оком царственным хранимый
Вертоград страны родимой,
Счастья пламенный посев,
Юных прелестей рассадник,
Блага чистого родник,
Неземных даров тайник,
Гроздий полный виноградник,
Небом дышащий цветник!

Это — мир, где жизнью вешней
Веет, дышит круглый год;
Это — мир, но мир не здешний,
В нем гроза цветов не рвет,
Вихрь не зыблет сей теплицы,
Терн не входит в сей венец, —
Чисты белые страницы
Этих бархатных сердец.
Здесь тлетворное страданье
Не тревожит райских снов,
Здесь одно лишь — обожанье,
Тайнам неба подражанье.
. . . . . . . . . . . . .

Срок придет, и под крылами
Разлучительных минут
Пред несметными очами
Многоцветными лучами
Девы белые блеснут;
Группой радужно летучей
Промелькнут, волшебный клир
Морем трепетных созвучий
Обольет прощальный пир;
И из райского чертога
Разлетится племя роз,
Оставляя у порога
В благодарность перлы слез.

Так, до дня миросозданья,
В слитный сплавлено венец,
Рдело божие сиянье,
Но едва изрек творец,
И творения убранство,
Звезды, перлы естества,
Вспыхнув, брызнули в пространство
С диадемы божества;
И, простясь одна с другою
И облекшись в благодать,
Стали розно над землею
Миру темному сиять;
И во мгле земного быта
Есть для каждого одна, —
Тайна жизни в ней сокрыта
И судьба заключена.

Так, но грозный миг разлуки, —
Чуя славу впереди,
Сжаты огненные звуки
В поэтической груди;
Зреют, спеют молодые,
Долго на сердце лежат —
Срок наступит, и родные
Крупным хором задрожат,
Хлынут звонкою слезою,
И, рассыпаны певцом,
Эти звуки под грозою
В мир уходят за венцом!

Срок настал: из врат науки,
Из священной глубины
Излетайте, божьи звуки,
Звезды русской стороны!
Свет проникнут ожиданьем, —
Взвейтесь, дивные, в эфир
И негаснущим сияньем
Очаруйте бедный мир!