Архив стихотворений Владимира Бенедиктова

Когда из школы испытаний
Печальный вынесен урок,
И цвет пленительных мечтаний
В груди остынувшей поблек,
Тогда с надеждою тревожной
Проститься разум нам велит,
И от обманов жизни ложной
Нас недоверчивость хранит.
Она добыта в битве чудной
С мятежным полчищем страстей;
Она залог победы трудной,
Страданьем купленный трофей.
Мы дышим воздухом сомненья;
Мы поклялись души движенья
Очам людей не открывать;
Чтоб черной бездны вновь не мерить,
Не все друзьям передавать,
Себе не твердо доверять,
И твердо — женщинам не верить.
Что ж? — Непонятные, оне
Сперва в нас веру усыпляют,
Потом ее же в глубине
Души холодной возбуждают.
Своим достоинством опять
Они колеблют наши мненья,
Где роз не нужно им срывать,
Срывают лавры уваженья;
И снова им дано смутить
В нас крепкий сон души и сердца,
И закоснелого безверца
В его безверьи пристыдить.

Его не стало… Нет светила русской сцены —
Первослужителя скорбящей Мельпомены.
Плачь, муза сирая, — его уж в мире нет.
Фингал, Донской, Ермак, Людовик, Лир, Гамлет,
Цари, что из гробов им к жизни вызывались,
Вторичной смертию все ныне в нем скончались. —
Здесь ревностный денщик великого Петра,
Там бешеный игрок, ревнивый мавр вчера,
Сегодня он — король, вождь ратный иль посланник,
А завтра — нищий, раб, безумец иль изгнанник,
Там в пышной мантии, а тут в лохмотьях весь,
Но истинный артист везде — и там, и здесь,
С челом, отмеченным печатаю таланта;
Везде в нем видел мир глашатая-гиганта,
В игре, исполненной и чувства и ума,
Везде он был наш Кин, наш Гаррик, наш Тальма,

Мне видится театр. Все полны ожиданья.
Вдруг — поднят занавес — и взрыв рукоплесканья
Раздался, — это ты, ты вышел, исполин!
Обдуман каждый шаг, ряды живых картин —
Его движения и каждый взмах десницы;
В бровях — густая мгла, гроза — из-под ресницы.
Он страшен. На лице великость адских мук.
В его гортани мрет глухих рыданий звук,
Волнуемая грудь всем слышимо клокочет,
И в хохоте его отчаянье хохочет.
Он бледен, он дрожит — и пена на устах,
И, судорожно сжав в трепещущих перстах
Сосуд с отравою, он пьет… в оцепененье
Следите вы его предсмертное томленье —
Изнемогает… пал… Так ломит кедр гроза.
Он пал, с его чела вам смотрит смерть в глаза,
Спускают занавес. Как бурные порывы:
«Его! Его! Пусть нам он явится! Сюда!»
Нет, люди, занавес опущен навсегда,
Кулисы вечности задвинулись. Не выйдет!
На этой сцене мир его уж не увидит.
Нет! — Смерть, которую так верно он не раз
Во всем могуществе изображал для вас,
Соделала его в единый миг случайный
Адептом выспренним своей последней тайны.

Прости, собрат-артист! Прости, со-человек!
С благословением наш просвещенный век
На твой взирает прах несуеверным оком
И мыслит: ты служил на поприще высоком,
Трудился, изучал язык живых страстей,
Чтоб нам изображать природу и людей
И возбуждать в сердцах возвышенные чувства;
Ты жег свой фимиам на алтаре искусства
И путь свой проходил, при кликах торжества,
Земли родимой в честь и в славу божества.

Где вы, вспышки вдохновений?
Где вы, страстные мечты?
Где ты, праздник песнопений
В честь верховной красоты?
Все исчезло: нет царицы,
Для кого в ночной тиши
Стройный глаз моей цевницы
Разливался от души.
Тщетно жадный взор мой бродит
Между прелестей: на зов
К сердцу снова не приходит
Своенравная любовь,
А когда — то в неге праздной
Забывая целый мир,
Я покорно, безотказно
К ней летел на званый пир!
Пил — пил много — пил, не споря, —
Подавала ль мне она
Чашу гибели и горя,
Шире неба, глубже моря —
Выпивал я все до дна!

Незабвенные мученья!
Вас давно ль я выносил
И у неба охлажденья
Будто милости просил,
И в томленьях стал проклятья
На тяжелый свой удел,
И от сердца оторвать я
Цепи жгучие хотел?
Что ж? — Я снова той же доли
У судьбы прошу моей;
Я опять прошу неволи,
Я опять ищу цепей;
И, быть может, их найду я,
Ими сердце обверну,
Их к душе моей прижму я —
И опять их прокляну!

Кругом существенность бедна;
Везде — концы, пределы, грани;
Но в скудной жизни мне дана
Неограниченность одна —
Неограниченность желаний.
Желаньем в вечность я лечу;
И — червь земли — в быту убогом
Я всемогущим быть хочу,
Я быть хочу — безумец — богом.
Я чуть ступил — и изнемог,
Но с жалкой слабостью своею
В своих желаньях я, как бог,
Я беспредельностью владею,
И повелительно свою
Тебе я возвещаю волю,
И блага все тебе на долю
В прямых желаньях отдаю;
И — близок час: перегорая
В последнем пламени любви,
Тебе скажу я, умирая:
«Прости! Будь счастлива! Живи!»

На востоке засветлело,
Отошла ночная тень;
День взлетел, как ангел белой…
Отчего ж ты грустен, день?

«Оттого порой грущу я,
Что возлюбленная ночь,
Только к милой подхожу я —
От меня уходит прочь.
Вот и ныне — под востоком
Лишь со мной она сошлась,
Ярким пурпурным потоком
Облилась и унеслась.
Вслед за ней туманы плыли,
Облаков катился стан;
Тучки ложем ей служили,
Покрывалом был туман.
Я горел мечтой огнистой:
Так мила и так легка!
Покрывало было чисто,
Не измяты облака.
Без нее — с огнями Феба
Что лазурный мне алтарь?
Я — в роскошном царстве неба
Одинокий бедный царь —
С той поры ищу царицы,
Как в пучину бытия
Из всемощныя десницы
Вышла юная земля».

Не томись, о день прелестной!
Ты найдешь ее, найдешь;
С тишиной ее чудесной
Блеск свой огненный сольешь,
Как пройдет времен тревога,
И, окончив грустный пир,
Отдохнуть на перси бога
Истомленный ляжет мир!

Через все пути земные
С незапамятной поры
В мире ходят две родные,
Но несходные сестры.
Вся одна из них цветами,
Как невеста, убрана,
И опасными сетями
Смертных путает она;
На устах любви приманка,
Огонь в очах, а в сердце лёд
И, как бурная вакханка,
Дева пляшет и поёт.
Не блестит сестра другая;
Черен весь её покров;
Взор — недвижимо — суров;
Перси — глыба ледяная,
Но в груди у ней — любовь!
Всем как будто незнакома,
Но лишь стукнет у дверей, —
И богач затворный — дома
Должен сказываться ей;
И чредой она приходит
К сыну горя и труда,
И бессонницу отводит
От страдальца навсегда.
Та — страстей могучем хмелем
Шаткий ум обворожит
И, сманив к неверным целям,
С злобным смехом убежит.
Эта в грозный час недуга
Нас, как верная подруга,
Посетит, навеет сон,
Сникнет к ложу с страданьем
И замкнёт своим лобзаньем
Тяжкий мученика стон.
Та — напевами соблазна
Обольщает сжатый дух
И для чувственности праздной
Стелят неги жаркий пух.
Эта — тушит пыл телесный,
Прах с души, как, цепи рвёт
И из мрака в свет небесный
Вдохновенную влечёт.
Рухнет грустная темница:
Прах во прах! Душа — орлица
Снова родину узрит
И без шума, без усилья,
Вскинув девственные крылья,
В мир эфирный воспарит!

«Экое диво! Клим Сидорыч! Глянь из оконца!
В полдень стемнело, ей-богу! Ведь убыло солнца.
В небе ни тучки, ни-ни. .. то есть — пятнышка нету, —
Ради чего ж недоимка господнего свету?»
— «Эх, голова, голова! Ничего-то не знает.
Временем это затменье такое бывает».
— «Эва! — А кто ж там на солнце потемки наводит?»
— «Это, по книгам, вишь — солнце за месяц заходит».
— «Полно, Клим Сидорыч! Эк ты неладно ответил!
Солнце ведь — светлое солнце, и месяц-то светел, —
Как же бы сталось, что свет как со светом сдвоится —
Не светлоты прибывает, а темень родится?»
— «Истинно так. Не хули моего ты ответа!
Верь аль не верь, а и свет пропадает от света.
Ну, да, примером, — ты в толк не возьмешь ли скорее?
Ум — дело светлое, разум — еще и светлее,
А в голове-то ведь темно становится разом,
Если случится, что ум в ней заходит за разум».

Мне ваш совет невыразимо дорог, —
И хоть тяжел он сердцу моему,
Но должен я, скрепясь, без отговорок
Его принять и следовать ему,

Согласен я: чтоб тщетно не терзаться,
Спокойно жить, бесплодно не страдать —
Не надобно прекрасным увлекаться,
Когда нельзя прекрасным обладать.

Зачем смотреть с восторженной любовью
На лилию чужого цветника,
Где от нее не суждено судьбою
Мне оторвать ни одного цветка?

И для чего пленяться мне картиной,
Когда она — чужая, не моя,
Иль трепетать от песни соловьиной,
Где я поймать не в силах соловья?

Зачем зарей я любоваться стану,
Когда она сияет надо мной, —
И знаю я, что снизу не достану
Ее лучей завистливой рукой?

Зачем мечтам напрасным предаваться?
Не лучше ли рассудку место дать?
О, да! к чему прекрасным увлекаться,
Когда — увы! — нельзя им обладать?

Супротив столицы датской
Есть неважный островок.
Жил там в хижине рыбацкой
Седовласый старичок —
Стар-престар. Приезжих двое,
Путешественники, что ль,
Кличут старого: «Позволь
Слово молвить!» — «Что такое?»
— «Ты ведь здешний старожил,
Объясни ж нам: здесь каменья —
След какого-то строенья.
Что тут было? Кто тут жил?»
— «Рассказать вам? Гм! Пожалуй!
Человек я здесь бывалый.
Был тут, видите, дворец!» —
Старец молвил наконец.
«Как? Дворец?» — «Ну да, чертоги
С башней. Было тут тревоги,
Было всякого труда
При постройке. Сам тогда
Здесь король быть удостоил;
Фридрих наш Второй и строил
Всё своей казною». — «Вот!
Кто же жил тут?» — «Звездочет.
Весь дворец с огромной башней
Был ему что кров домашний,
Я прислуживал ему;
Вырос я в простонародстве,
А уж тут и в звездочетстве
Приучился кой к чему.
Служба всё была средь ночи.
Часом спать хочу — нет мочи,
А нельзя, — звезда идет!
Иногда, бывало, грезишь,
А за ним туда же лезешь:
Уж на то и звездочет!
Только он ее завидит —
Дело кончено! Тогда
Просто наша та звезда
Уж, сердечная, не выдет
Из-под глазу — нет! Куда?
Хоть с другими вровень светит,
А уж он ее заметит
И включит в свой список — да!
Нам, бывало, с ним в привычку
От поры и до поры
Поименно перекличку
Звездам делать и смотры.
Был я словно как придверник
Неба божьего, а сам
Что хозяин был он там —
Уж не то что как Коперник!
Тот, вишь, выложил на план,
Что Земля вкруг Солнца ходит.
Нет, шалит он, колобродит —
Как не так! Держи карман!
Вот! Ведь можно упереться
В Землю, — как же ей вертеться,
Если человек не пьян?
Ну, вы сами посудите!
Приступал я и к нему —
Звездочету своему:
«Вот, мол, батюшка, скажите!
Не попасться бы впросак!
Говорят и так и так;
Мой и темный разум сметил,
Что молва-то нас мутит.
Ведь — стоит?» И он ответил
Утвердительно: «Стоит».
У него ведь как в кармане
Было небо, лишь спросить;
Он и сам весь мир на плане
Расписал, чему как быть.
Я своими сам глазами
Видел план тот. Эх, дружки!
Всё круги, круги с кружками,
А в кружках опять кружки!
Я кой-что, признаться стыдно,
Хоть и понял, да не вплоть;
Ну, да где ж нам?.. Так уж, видно,
Умудрил его господь!
Нам спроста-то не в примету,
В небе, чай, кругов не счесть,
Смотришь так — кажись, и нету,
А ведь стало быть, что есть.
Да чего! Он знал на мили
Смерить весь до Солнца путь
И до Месяца; смекнуть
Всё умел. Мы вот как жили!
Да к тому же по звездам
Рассчитать судьбу всю нам
Мог он просто, как по пальцам,
Наверняк. Не для того ль
Здесь его и постояльцем
Во дворец пустил король?
Умер Фридрих — и прогнали
Звездочета, приказали
Изломать его дворец.
Я прощался с ним, — мудрец
Был спокоен. «Жаль, ей-богу, —
Снарядив его в дорогу,
Я сказал. — Вам до конца
Жить бы здесь! Теперь такого
Не добыть уж вам другого
Видозвездного дворца!
Просто — храм был!» Он рукою
Тут махнул мне и сказал:
«Этот храм всегда со мною!» —
И на небо указал.
Грустно было мне. Остался
Я как будто сиротой.
После ночью просыпался,
Смотришь — нет уж башни той,
Где и сон клонил, бывало;
Тут — не спится, дашь глазам
Чуть лишь волю, — те — к звездам!
Все знакомки ведь! Немало
Я их знал по именам,
Да забыл теперь; и входит
Дума в голову: наводит,
Чай, теперь свой зоркий глаз
Там он, звездочки, на вас!
На которую — не знаю…
Вот смотрю и выбираю, —
А узнать дай силу бог, —
Так бы вот и впился глазом,
Чтоб смотреть с ним вместе — разом;
Может, я б ему подмог
И отсюда!.. Глупой мысли
Не посмейтесь, господа!» —
И рассказчик смолк тогда,
Две слезы с ресниц нависли
И слились исподтишка
По морщинам старика.

День докучен, днем мне горько.
Вот он гаснет… вот угас….
На закате меркнет зорька…
Вот и звездочка зажглась.

Здравствуй, ясная! Откуда?
И куда? — А я всё тут.
На земле всё так же худо,
Те же терния растут.

Над землей подъемлясь круто
К беспредельной вышине,
Что мелькаешь ты, как будто
Всё подмигиваешь мне?

Не с блаженством ли граничишь
Ты, приветная звезда?
И меня ты, мнится, кличешь,
Говоришь: «Поди сюда!

Круг разумных здесь созданий
Полон мира и любви,
Не заводит лютых браней,
Не купается в крови.

Здесь не будешь горе мыкать,
Здесь не то, что там у вас.
Полно хмуриться да хныкать!
Выезжай-ка в добрый час!

Тут нетряская дорога,
Легкий путь — ни грязь, ни пыль!
Воли много, места много».
— А далёко ль? Сколько миль?

Ох, далёко. Нам знакомы
Версты к Солнцу от Земли,
А с тобой и астрономы
Рассчитаться не могли.

Соблазнительным мерцаньем
Не мигай же с вышины, —
Благородным расстояньем
Мы с тобой разделены.

Сочетаньем кончить сделку
Трудно, — мы должны вести
Вечно взглядов перестрелку
Между «здравствуй» и «прости».

Знаю звездочку другую, —
Я хоть ту достать хочу —
Не небесную — земную, —
Мне и та не по плечу!

Так же, может быть, граничит
С райским счастьем та звезда,
Только та меня не кличет,
Не мигнет, — поди сюда!

Блещет мягче, ходит ниже —
Вровень, кажется, со мной,
Но существенно не ближе
Я и к звездочке земной.

И хоть так же б кончить сделку,
Как с тобой, — с ней век вести
Хоть бы взоров перестрелку
Между «здравствуй» и «прости»!

Да! Вот они — знакомые места!
Я узнаю: вот улица кривая!
Вот — вся в горбах, в ущербах мостовая!
И вот она — разбитая плита
Близ ветхого, погнувшегося дома.
О! как она душе моей знакома
И как ее мне памятен излом!
Всё наизусть я вытвердил, как школьник:
Уступ, провал, и этот треугольник,
Здесь выбитый, с зазубренным углом,
И эту щель с ее глубоким мраком,
Идущую порывистым зигзагом,
Как будто бы когда-нибудь прошла
Здесь молнии сердитая стрела.
О, если б всё так сохранялось в мире,
Как эта щель! Прошли десятки лет.
Теперь она немного стала шире,
И более в ней перемены нет.
По-прежнему, чернея и зевая,
Она глядит, как летопись живая
С изображеньем верным одного
Старинного паденья моего.
Когда-то здесь так повредил я ногу,
Что и теперь хромаю понемногу,
А тут жила… предмет любви моей.
Я шел туда, я торопился к ней,
Шел бойкими и крупными шагами,
И, чувствуя мой неземной удел,
Я на небо так пристально глядел,
Что ничего не видел под ногами
И — бух в провал! — И как страдал потом!
Страдал… Так что ж? Со всем чистосердечьем
Я вам скажу: хоть и остался хром,
Я и теперь горжусь моим увечьем.
Больной, я был могилы на краю,
Передо мной стоял духовный пастырь,
На рану воспаленную мою
Телесный врач накладывал мне пластырь,
И тут… Могу ль я этот миг забыть?
Она пришла больного навестить!
И я узрел небесное виденье,
Благословил стократ мое паденье,
И для меня осталась ты свята,
Заветная разбитая плита!
Хоть щель твоя теперь немного шире,
Но если б всё так сохранялось в мире!

О нет, нельзя назвать небесной
Сей ощутимой красоты
И этой прелести телесной:
Красавица! Земная ты.

Так что ж? Лишь в юности начальной
Мы ищем девы идеальной;
Как беззакатный, вечный день
Нам блещут девственные очи,
Но вечно день да день… нет мочи!
И в самый день давай нам тень!
Мы днем хотим хоть каплю ночи.

Земная ты… но кто поймет
Небес далеких глас призывной.
Когда хоть луч один блеснет
Твоей вещественности дивной?
Земная ты… Но небеса
Творит сама твоя краса:
Ее вседвижущая сила
Свои ворочает светила;
Твоя взволнованная грудь
В себе хранит свой млечный путь;
И, соразмерив все движенья
покорных спутников своих,
Вокруг себя ты водишь их
По всем законам тяготенья.
Земная ты… Но небосклон
Единым солнцем озарен
И то лишь днем; — а в лоне ночи
Ты, к изумленью естества,
Едва откроешь ясны очи —
Сейчас воспламеняешь два,
И их сияньем превосходишь
Сиянье неба во сто крат,
И их с восхода на закат
В одно мгновенье переводишь.
Блажен, кто видит сих денниц
Любовью вспыхнувших, явленье
И их закатное томленье
Под шелком спущенных ресниц.
Когда ланиты пламенеют,
Уста дрожащие немеют,
И в дерзкой прихоти своей,
Лобзая розы и лилеи,
Текут на грудь, виясь вкруг шеи,
Струи рассыпанных кудрей
И кос распущенные змеи.

Ты был ли когда — то, пленительный век,
Как пышные рощи под вечной весною
Сияли нетленных цветов красотою,
И в рощах довольный витал человек,
И сердца людского не грызла забота,
И та же природа, как нежная мать,
С людей не сбирала кровавого пота,
Чтоб зернами щедро поля обнизать?

Вы были ль когда — то, прекрасные дни,
Как злая неправда и злое коварство
Не ведали входа в сатурново царство
И всюду сверкали Веселья одни;
На землю взирали с лазурного свода
Небесные звезды очами судей,
Скрижали законов давала природа,
И милая дикость равняла людей?

Вы были ль когда — то, златые года,
Как праздно лежало в недвижном покое
В родном подземелье железо тупое
И им не играла пустая вражда;
И хищная сила по лику земному
Границ не чертила кровавой чертой,
Но тихо катилось от рода к другому
Святое наследье любви родовой?

Ты было ли, время, когда в простоте,
Не зная обмана и тихого гнева,
Пред юношей стройным прекрасная дева
Спокойно блистала во всей красоте;
Когда и тела их и души сливая,
Любовь не гнездилась в ущелье сердец,
Но всюду раскрыта, всем в очи сверкая,
На мир одевала всеобщий венец?

Ты был ли, век дивный? Твоя красота
Не есть ли слиянье прекрасных видений,
Пленительный вымысл — игра поколений,
Иль дряхлого мира о прошлом мечта?
Ты не был, век милый! Позорищем муки
Был юноша мир, как и мир наш седой,
Но веют тобою Овидия звуки,
И сердцу понятен ты, век золотой!

И туда — на грань Камчатки
Ты зашла для бранной схватки
Рать британских кораблей
И, пристав под берегами,
Яро грянули громами
Пришельцы из — за морей.

И, прикрыт звериной кожей,
Камчадал на них глядит:
Гости странные похожи
На людей — такой же вид!
Только чуден их обычай:
Знать, не ведая приличий,
С злостью выехали в свет,
В гости едут — незнакомы,
И, приехав мечут громы
Здесь хозяевам в привет!
Огнедышащих орудий
Навезли — дымят, шумят!
«А ведь все же это — люди» —
Камчадалы говорят.

— Камчадал! Пускай в них стрелы!
Ну, прицеливайся! Бей!
Не зевай! В твои пределы,
Видишь вторгнулся злодей, —
И дикарь в недоуменье
Слышит странное веленье:
«Как? Стрелять? В кого? В людей?
И ушам своим не веря:
«Нет, — сказал: — стрелу мою
Я пускаю только в зверя;
Человека я не бью»

Недавно, странник кругосветный,
Ты много, много мне чудес
Представил в грамотке приветной
Из-под тропических небес.
Всё отразилось под размахом
Разумно-ловкого пера:
Со всею прелестью и страхом
Блестящих волн морских игра,
Все переломы, перегибы,
И краска пышных облаков,
И птичий взлет летучей рыбы,
И быт пролетный моряков,
Востока пурпур и заката
И звезд брильянтовая пыль,
Живое веянье пассата
И всемертвящий знойный штиль.
За эти очерки в отплату
Хотел бы я, свой кончив путь
И возвратясь теперь, собрату
Представить также что-нибудь.
Оставив невскую столицу,
Я тоже съездил за границу,
Но, тронув море лишь слегка,
Я, как медведь гиперборейской,
Чужой средь сферы европейской,
На всё смотрел издалека.
Я видел старые громады
Альпийских гор во весь их рост,
В странах заоблачных каскады,
И Сен-Готард, и Чертов мост.
Кому же новость — эти горы?
Я видел их картинный строй,
Уступы, выступы, упоры;
Чрез целый горизонт порой,
Игрой всех красок теша взоры,
Тянулись в блеске их узоры —
Казалось, в небе пир горой…
Но что сказать о них? Спокойны
Подъяты в ужас высоты;
В венце снегов, они достойны
Благоговейной немоты.
К сравненьям мысли простираю…
Но что мне взять в подобье им
Пред тем, кто, бурями носим,
Ходил в морях от края к краю?
Я соблазняюсь и дерзаю
Прибегнуть к образам морским:
Гора с горой в размерах споря
И снежной пенясь белизной,
Вдали являлась предо мной
В твердыню сжавшегося моря
Окаменелою волной,
Как будто, ярой мощи полны,
Всплеснулись к небу эти волны,
И, поглощая прах и пыль,
Сквозь тучи хлынув в высь лазури,
Оцепенели чада бури,
И вдруг сковал их вечный штиль,
И, не успев упасть, нависли
В пространстве, — над скалой скала
И над горой гора, как мысли,
Как тени божьего чела.

Казалось мне: довольно я томился.
Довольно мне, сказал я, милых петь!
Мой день любви навеки закатился —
И — бог с ним! Пусть! его о нём жалеть?

Пришла пора степенного раздумья;
Довольно мне струной любви бренчать
И титулом торжественным безумья
Ребяческую глупость величать!

Заветных ласк вовек не удостоен,
Я начал жить без тайных сердца смут,
Бесстрастно — твёрд, безрадостно — спокоен…
Что счастье? — Вздор! — Без счастия живут.

Я забывал минувшие страданья,
И молодость отправя в тёмну даль,
Я ей сказал: «прости» — не «до свиданья!»
Нет, — мне тебя, напрасная, не жаль.

Я оценил и тишь уединенья,
Отрадный сон и благодатный труд,
И в тайный час слезами вдохновенья
Я доливал мой жизненный сосуд.

Без бурого, мучительного пылу
Я созерцал все мира красоты
И тихую высматривал могилу, —
Венок и крест… и вдруг явилась ты!

И долго я упорствовал безмолвно,
Пред чувствами рассудка ставил грань,
И к сердцу я взвывал: ну, полно, полно!
Не стыдно ли? — Уймися, перестань!

И холодом притворного бесстрастья
Я отвечал вниманью твоему;
Замкнув глаза перед улыбкой счастья,
Я всё хотел не верить ничему.

И тщетно всё: я трепетного сердца
Угомонить, усовестить не мог.
И тщетно всё: под маскою безверца
Луч веры тлел и сказывался бог.

С какой-то невольною грустью, в тиши,
Возводится взор мой уныло
На всё, что исполнено сердца, души
И так привлекательно, мило,
На всё, что, вращаясь в сем мире пустом
Под ясной небес благодатью,
Отмечено в обществе божьим перстом —
Живого таланта печатью,
На всё, что рождает у нас на глазах
Чистейшие слезы участья,
На всё, что под солнцем достойно всех благ,
Всех радостей, всякого счастья…
Я знаю, как редко дается в удел
Достоинству в мире награда;
Не так всё творится средь жизненных дел,
Как было бы, кажется, надо.
Два сердца созвучные порознь идут;
В разрыве — две дружные доли,
А в вечном союзе друг друга клянут
Две жертвы условной неволи.
Красивый свой венчик любовно склоня,
Как часто цветок золотистый
Готов перевиться вкруг дикого пня,
Корою одетого мшистой!
Порою он спрячется в чаще лесной
Да в сумраке там и заглохнет;
На камни вдруг выпадет дождь проливной,
А травка от жажды иссохнет.
Над грязью играет там солнечный луч,
Над зыбью болотной он блещет,
А нива зернистая градовых туч
Под грозною мглою трепещет.
Напрасна мольба и бесплодна борьба:
Бесчувственно вплоть до предела
Ведет с непонятным упрямством судьба
Свое непонятное дело.
И, трепетно вами любуясь подчас,
Все жребии высмотрев строго,
С сердечной боязнью смотрю я на вас —
И думаю, думаю много.

Винюсь пред ангелом ребенком:
Случайно назвал я, шутя,
Очаровательным бесенком
Игриво-бойкое дитя.
Она (здесь милая природа
Грамматике сказала: вон! —
И потому «она» — не «он»,
Ребенок женского был рода) —
Она, ушко свое склоня,
Когда молва до ней домчалась
Про эту дерзость, зачуралась,
Воскликнув трижды: «Чур меня!» —
И тем же ангелом осталась.
О, если б прежние года
И прежний пыл!.. Избави боже!
Случись, что был бы я моложе
И с нею встретился б, тогда
От этих прелестей — беда! —
Страдать бы крепко мне досталось
И сердце, полное огня,
Стократ кричало б: «Чур меня!» —
И всё бы адски бесновалось;
А ныне я, спокойно-горд,
Дерзнул, любуясь тем ребенком,
Назвать и ангела бесенком
Затем, что сам я старый черт.

Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой,
И вот, обетом послушанья
Сковав все думы и мечты,
Свой дар склонив под гнет молчанья,
Явилась инокиней ты.
Прости, что пред тобой я смею
Предстать и в эти времена,
Быть может, с грешною моею
И ложной мыслью! Вот она:

Таланты богом нам даются, —
Коль в гимнах, ими что поются,
Горят небесные лучи,
То и с церковного порога
Тот поднял голос против бога,
Таланту кто сказал: «Молчи!
Молчи! Я у тебя отъемлю
Права на песнь, на вещий стон.
Уйди в пустыню! Вройся в землю
Иль в келье будь похоронен!»
Не прав, кто, сдавшись слов сих гром
Готов, в отказ святым правам,
Внимать наставнику земному,
А не евангельским словам.

Не сотворив себе кумира,
Талант! светилом миру будь!
В быту мирском сквозь дрязги мира
Пробей монашественный путь!
Истой — не за стеной угрюмой,
Но смут житейских посреди —
С своей отшельнической думой
И честной схимою в груди!
Любви небесной дай нам пламень!
Явись с участьем — не с грозой,
И грудь людскую — этот камень —
Прожги молитвенной слезой!

Я — ученик, я — не учитель,
Я червь земли, не сын небес,
Но и не демон искуситель,
Не посланный из ада бес,
Который хочет в вечной муке
Тебя привлечь бряцаньем слов;
Я сам божественной науке
Учиться у тебя готов.
Себя не чту, не именую
Я ведущим, но предаю
На суд твой мысль мою земную,
Как грех, как исповедь мою.

Притом, средь дум моих греховных,
Тебе я жалуюсь, скорбя,
На гордых пастырей духовных,
На целый свет и на тебя.
Когда не мог я быть послушным
Суду учителей кривых,
Ни оставаться равнодушным
К веленью божьих слов святых,
Когда из хладных сфер деизма
Скорей предаться был я рад
Смоле кипящей скептицизма, —
Я думал: христианин-брат,
Чтоб утолить мне сердца муку,
Ко мне свой голос устремит,
С любовью мне протянет руку
И нечестивца вразумит —
Просил я света, разуменья, —
И что ж? Учители смиренья,
Свой гневом дух воспламеня,
Под небом о Христе мне братья
Свои мне бросили проклятья,
Швырнули камнями в меня; —
И ты, вдыхая свет эфирный,
Ко мне безжалостна была
И средь молитв, из кельи мирной
Свой камень также подняла!