Архив стихотворений Владимира Бенедиктова

Нет, разгадав удел певца,
Не назовешь его блаженным;
Сиянье хвального венца
Бывает тяжко вдохновенным.
Видал ли ты, как в лютый час,
Во мгле душевного ненастья,
Тоской затворной истомясь,
Людского ищет он участья?
Движенья сердца своего
Он хочет разделить с сердцами, —
И скорбь высокая его
Исходит звучными волнами,

И люди слушают певца,
Гремят их клики восхищенья,
Но песни горестной значенья
Не постигают их сердца.
Он им поет свои утраты,
И пламенем сердечных мук,
Он, их могуществом объятый,
Одушевляет каждый звук, —
И слез их, слез горячих просит,
Но этих слез он не исторг,
А вот — толпа ему подносит
Свой замороженный восторг.

О дева! Покровом завистливой мглы
Подернулся взор твой — Соперник денницы;
Ты плачешь — и слезы, как капли смолы,
Дрожат и сверкают на иглах ресниц.
И больно, и тяжко от слез мне твоих,
Но если под бурей на жизненном море
Скорбящей душе твоей легче от них —
Плачь, милая, чаще: выплакивай горе!
Всегда тебе вере целебный сей ключ,
Родник утешенья, источник отрады;
Под сердцем рожден и под сердцем кипуч —
Сквозь очи он ищет воздушной прохлады.

А я… злая мука в предизбранный час
Мне сердце зальет отравленной кровью,
И грузом нависнув над стянутой бровью,
Слезинки не выжмет из сумрачных глаз.
Порой лишь, в минуты таинственной муки,
Из сердца, где живы все язвы любви,
Исходят и льются согласные звуки,
И в них мне отрада: в них — слезы мои.
Но ключ сей услады не верен: докучный,
Порой н доходит до неба мой клик,
Спирается грудь, и безмолвный, беззвучный,
От зноя и жажды сгорает язык.

Еще недавно мы знакомы,
Но я уж должен вам сказать,
Что вы усвоили приемы,
Чем можно сердце потерзать;
Вы вникли в милое искусство
Пощекотать больное чувство,
Чтоб после, под его огнем,
Свои фантазии на нем
С прегармоническим расчетом
Так ловко, верно, как по нотам,
Слегка разыгрывать, смеясь, —
Везде вам музыка далась!
Вы проходили эту гамму, —
И, с страшной злостью вас любя,
В угоду вам, я сам себя
Готов поднять на эпиграмму.
Сквозь грани радужные призм
Смотреть уж поздно мне, конечно,
Да, сознаюсь чистосердечно:
Мои мечты — анахронизм.
О, смейтесь, смейтесь смехом явным!
Не правда ль — чувство так смешно?
Ему всегда иль быть забавным,
Иль жалким в мире суждено.
Простите! Я вернусь к рассудку…
Когда ж мы встретимся опять, —
Мы обратим всё это в шутку
И будем вместе хохотать.

Над нивой жизненной я видел эту жницу.
Схватив блестящий серп в костлявую десницу,
Она, повсюду страх и ужас разнося,
Шагала, тем серпом махая и кося,
И триумфаторы под знаком этой жницы
Мгновенно падали с победоносной колесницы;
Тут рушился алтарь, там низвергался трон,
И обращались в прах и Тир, и Вавилон,
Младенец — в горсть земли, и в пыль — зачаток розы,
А очи матери — в источник вечный — в слезы,
И скорбный женский стон мне слышался: «Отдай!»
Затем ли, чтоб терять, мне сказано: «Рождай!»
Я слышал общий вопль неисходимой муки.
Там из — под войлока высовывались руки
Окостенелые, и все росло, росло
Людских могил, гробов и саванов число.
То было торжество печали, тьмы и хлада,
И в вечный мрак неслась, как трепетное стадо
Под взмахом грозного, нещадного серпа,
Народов и племен смятенная толпа;
А сзади роковой и всеразящей жницы,
С челом, увенчанным сиянием зарницы,
Блестящий ангел нес чрез бледных лиц толпы
Сей жатвой снятых душ обильные снопы.

Какое явленье? Не рушится ль мир?
Взорвалась земля, расседается камень;
Из области мрака на гибельный пир
Взвивается люто синеющий пламень,
И стелется клубом удушливый пар,
Колеблются зданья, и рыщет пожар.

Не рушится мир, но Мессина дрожит:
Под ней свирепеют подземные силы.
Владения жизни природа громит,
Стремяся расширить владенья могилы.
Смотрите, как лавы струи потекли
Из челюстей ярых дрожащей земли!

Там люди, исторгшись из шатких оград,
От ужаса, в общем смятеньи немеют;
Там матери, в блеске горящих громад
С безумной улыбкою нежно лелеют
Беспечных младенцев у персей своих
Потеряны мысли, но сердце при них!

Взгляните: одна, как без жизни — бледна,
Едва оживает в объятьях супруга;
Вот дико очами блуждает она…
Узрела — и двинулась с воплем испуга:
Малютка родимый — души ее часть —
Стоит на балконе, готовом упасть;

Стоит, и на бурные волны людей,
На лаву и пламя с улыбкой взирает
И к жалам неистовых огненных змей
Призывно ручонки свои простирает,
Как счастлив прекрасным неведеньем он!
Как счастлив! — Мгновенье — и рухнет балкон.

Нет, он не погибнет: жива его мать.
Напрасно супруг всею силой объятий
Стремится порыв его сердца унять!
Бесплодно усилье мольбы и заклятий!
Смотрите — толпа, как стрелой, пронзена:
Тут матерней грудью рванулась жена!

Она уж на лестнице — дымная мгла
Ее окружает; вдруг сыплется камень…
Уж вот на балконе… вот сына взяла —
Ее пощадили дождь камней и пламень!
Спасение близко… Но падает дом —
И дым заклубился могильным столбом.

Мне виделся сон — упоительный сон.
Мне снилось: из пыли враждебной
Чрез море и сушу я был унесен
И замок предстал мне волшебный.
Красиво смотрел он с своей высоты
На прелесть природы окрестной;
Лаская, его обнимали цветы
При блеске лазури небесной.
В фонтанах, в каскадах, под солнца лучом
Вода говорливо резвилась,
То била из грота студеным ключом,
То озером светлым ложилась, —
И птичка, взлетая, веселую трель
В пространстве небес выводила,
А в водном потоке играла форель
И стерлядь степенно ходила.
Роскошные виды со всех там сторон
Являлись несытому зренью,
Приветно кивали и ясень и клен
Ветвями с отрадною тенью.
Разумный владелец всё сам насадил,
Сам доброй рукою посеял,
И каждый иссохший сучок отделил,
И свежую ветку взлелеял, —
И с нежной заботой ходил он окрест,
Призыву хозяйства послушно,
И чудные виды пленительных мест
Указывал гостю радушно.
Всё было прекрасно! Но лучше всего,
Что там озаряла денница,
И лучше всех видов и замка того
Была того замка царица.
Живой, христианской, святой теплоты
Являлось в очах ее много,
И кроткого лика сияли черты
Глубокою верою в бога,
И ясно ее выражало чело
Дел добрых прекрасную повесть,
И сердцу при ней становилось тепло,
Целилась молитвою совесть.
Исчезнул мелькнувший мне сладостный сон,
Но сердце его сохранило, —
И думаю: «Более! как ясен был он!
Да, полно, во сне ль это было?»

Весна прилетела; обкинулся зеленью куст;
Вот цветов у куста, оживленного снова,
Коснулся шипка молодого
Дыханьем божественных уст —
И роза возникла, дохнула, раскрылась, прозрела,
Сладчайший кругом аромат разлила и зарей заалела.
И ангел цветов от прекрасной нейдет
И, пестрое царство свое забывая
И только над юною розой порхая,
В святом умиленьи поет:

Рдей, царица дней прекрасных!
Вешней радостью дыша,
Льется негой струй небесных
Из листков полутелесных
Ароматная душа.

Век твой красен, хоть не долог:
Вся ты прелесть, вся любовь;
Сладкий сок твой — счастье пчелок;
Алый лист твой — брачный полог
Золотистых мотыльков.

Люди добрые голубят,
Любят пышный цвет полей;
Ах, они ж тебя и сгубят:
Люди губят все, что любят, —
Так ведется у людей!

Сбылось предвещанье — и юноша розу сорвал,
И девы украсил чело этой пламенной жатвой,
И девы привет с обольстительной клятвой
Отрадно ему прозвучал.
Но что ж? Не поблек еще цвет, от родного куста отделенной,
Как девы с приколотой розой чело омрачилось изменой.
Оставленный юноша долго потом
Страдал в воздаянье за пагубу розы;
Но вот уж и он осушил свои слезы,
А плачущий ангел порхал, безутешен, над сирым кустом.

Когда взошла заря и страшный день багровый,
Народный день настал,
Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый
По улицам хлестал,
Когда Париж взревел, когда народ воспрянул,
И малый стал велик,
Когда в ответ на гул старинных пушек грянул
Свободы звучный клик, —
Конечно, не было там видно ловко сшитых
Мундиров наших дней, —
Там действовал напор лохмотьями прикрытых,
Запачканных людей,
Чернь грязною рукой там ружья заряжала,
И закопченным ртом,
В пороховом дыму, там сволочь восклицала
. . . . . . . . . Умрем!
А эти баловни в натянутых перчатках,
С батистовым бельем,
Женоподобные, в корсетах на подкладках,
Там были ль под ружьем?
Нет! их там не было, когда, все низвергая
И сквозь картечь стремлясь,
Та чернь великая и сволочь та святая
К бессмертию неслась.
А те господчики, боясь громов и блеску
И слыша грозный рев,
Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской
На корточки присев.
Их не было в виду, их не было в помине
Средь общей свалки там,
Затем, что, видите ль, свобода не графиня
И не из модных дам,
Которые, нося на истощенном лике
Румян карминных слой,
Готовы в обморок упасть при первом крике,
Под первою пальбой;
Свобода — женщина с упругой, мощной грудью,
С загаром на щеке,
С зажженным фитилем, приложенным к орудью,
В дымящейся руке;
Свобода — женщина с широким, твердым шагом,
Со взором огневым,
Под гордо веющим по ветру красным флагом,
Под дымом боевым;
И голос у нее — не женственный сопрано:
Ни жерл чугунных ряд,
Ни медь колоколов, ни шкура барабана
Его не заглушат.
Свобода — женщина; но в сладострастии щедром
Избранникам верна,
Могучих лишь одних к своим приемлет недрам
Могучая жена.
Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,
А не гнилая знать,
И в свежей кровию дымящихся объятьях
Ей любо трепетать.
Когда — то ярая, как бешеная дева,
Явилась вдруг она,
Готовая дать плод от девственного чрева,
Грядущая жена!
И гордо вдаль она, при криках исступленья,
Свой простирала ход
И целые пять лет горячкой вожделенья
Сжигала весь народ;
А после кинулась вдруг к палкам, к барабану
И маркитанткой в стан
К двадцатилетнему явилась капитану:
«Здорово, капитан!»
Да, это все она! она с отрадной речью,
Являлась к нам в стенах,
Избитых ядрами, испятнанных картечью,
С улыбкой на устах;
Она — огон в зрачках, в ланитах жизни краска,
Дыханье горячо,
Ломотья, нагота, трехцветная повязка
Чрез голое плечо,
Она — в трехдневный срок французов жребий вынут!
Она — венец долой!
Измята армия, трон скомкан, опрокинут
Кремнем из мостовой!
И что же? о позор! Париж столь благородный
В кипеньи гневных сил,
Париж, где некогда великий вихрь народный
Власть львиную сломил,
Париж, который весь гробницами уставлен
Величий всех времен,
Париж, где камень стен пальбою продырявлен,
Как рубище знамен,
Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,
От головы до ног

Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
Народов полубог,
Париж, что некогда как светлый купол храма
Всемирного блистал,
Стал ныне скопищем нечистоты и срама,
Помойной ямой стал,
Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакей,
Паркетных шаркунов,
Просящих нищенски для рабской их ливреи
Мишурных галунов,
Бродяг, которые рвут Францию на части
И сквозь щелки, толчки,
Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти
Кровавые клочки.
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,
Чуть дышит в злой тоске,
Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
Простертый на песке;
Кровавые глаза померкли; обессилен —
Свирепый зверь поник,
Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,
И высунут язык.
Вдруг рог охотничий пустынного простора
Всю площадь огласил,
И спущенных собак неистовая свора
Со всех рванулась сил,
Завыли жадные, последний пес дворовый
Оскалил острый зуб
И с лаем кинулся на пир ему готовый,
На неподвижный труп.
Борзые, гончие, легавые, бульдоги —
Пойдем! — и все пошли;
Нет вепря — короля! Возвеселитесь, боги!
Собаки — короли!
Пойдем! Свободны мы — нас не удержат сетью,
Веревкой не скрутят,
Суровый сторож нас не приударит плетью,
Не крикнет: «Пес! Назад!»
За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим:
Коль не в кровавый сок
Запустим морду мы, так падали ухватим
Хоть нищенский кусок!
Пойдем! И начали из всей собачьей злости
Трудиться, что есть сил:
Тот пес щетины клок, другой обглодок кости
Клыками захватил
И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,
Чадолюбивый пес,
Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам
Хоть что-нибудь принес,
И бросив из своей окровавленной пасти
Добычу, говорит:
«Вот, ешьте: эта кость — урывок царской власти,
Пируйте — вепрь убит!»

Пускай говорят, что в бывалые дни
Не те были люди, и будто б они
Семейно в любви жили братской,
И будто был счастлив пастух — человек! —
Да чем же наш век не пастушеский век,
И чем же наш быт не аркадской?

И там злые волки в глазах пастухов
Таскали овечек; у наших волков
Такие же точно замашки.
Всё та ж добродетель у нас и грешки,
И те же пастушки, и те ж пастушки,
И те же барашки, барашки.

Взгляните: вот Хлоя — Тирсиса жена!
Как цвет под росой — в бриллиантах она
И резвится — сущий ребёнок;
И как её любит супруг — пастушок!
И всяк при своём: у него есть рожок,
У ней есть любимый козлёнок,

Но век наш во многом ушёл далеко:
Встарь шло от коровок да коз молоко,
Всё белое только, простое;
Теперь, чтоб другого добыть молочка,
Дориса доит золотого бычка
И пьёт молоко золотое.

Женатый Меналк — обожатель Филлид —
Порой с театральной Филлидой шалит.
Дамет любит зелень и волю —
И, нежно губами до жениных губ
Коснувшись, Дамет едет в Английский клуб
Пройтись по зелёному полю;

Тасуясь над зеленью этих полей,
Немало по ним ходит дам, королей;
А тут, с золотыми мечтами,
Как Дафнисы наши мелки заострят —
Зелёное поле, глядишь, упестрят,
Распишут цветами, цветами.

На летних гуляньях блаженство мы пьём.
Там Штрауса смычок засвистал соловьём;
Там наши Аминты — о боже! —
В пастушеских шляпках на радость очам,
Барашками кудри бегут по плечам; —
У Излера пастбище тоже.

Бывало — какой-нибудь нежный Миртил
Фаншеттину ленточку свято хранил,
Кропил умиленья слезами,
И к сердцу её прижимал и к устам,
И шёл с ней к таинственным, тихим местам —
К беседке с луной и звездами.

Мы ленточку тоже в петличку ввернуть
Готовы. А звёзды? На грудь к нам! На грудь!
Мы многое любим сердечно, —
И более ленточек, более звезд
Мы чтим теплоту и приятность тех мест,
Где можно разлечься беспечно.

Мы любим петь песни и вечно мечтать,
И много писать, и немного читать
(Последнее — новый обычай).
Немного деревьев у нас на корнях,
Но сколько дремучих лесов в головах,
Где бездна разводится дичи!

Вотще бы хотел современный поэт
Сатирой взгреметь на испорченный свет:
Хоть злость в нём порою и бродит —
Всё Геснером новый глядит Ювенал,
И где он сатиру писать замышлял, —
Идиллия, смотришь, выходит.

Когда чело твоё покрыто
Раздумья тенью, красота, —
Тогда земное мной забыто,
Тогда любовь моя свята.
Когда ж веселья в общем шуме
Ты бурно резвишься и думе,
Спокойной думе места нет,
Когда твой взор блестит томленьем,
А перси пышут обольщеньем,
Тогда я — прах, а не поэт.
Тогда в душе моей смятенной
Я жажду страшную таю;
Смотрю, как демон воплощённой,
На резвость детскую твою.
Казни ж, карай меня, о дева,
Дыханьем ангельского гнева!
Твоих проклятий стою я…
Но нет, не знаешь ты проклятий!
Так, гневная, сожги ж меня
В живом огне своих объятий;
Палящий жар мне в очи вдуй,
И, несмотря на страстный трепет,
В уста, сквозь их мятежный лепет.
Вонзи смертельный поцелуй!

Он гений говорят, — и как опровергать
Его ума универсальность?
Бог произвел его, чтоб миру показать
Души презренной гениальность.
Изменник царственный! он право первенства
У всех изменников оспорил
Он все нечистое возвел до торжества
И все святое опозорил.
Диплом на варварство, на низости патент
Стяжал он — подлости диктатор,
Клятвопреступник, тать, бесчестный президент
И вероломный император!
Он говорит: «Клянусь!», а сам уж мысль таит
Смять клятву, изорвать присягу,
«Империя — не брань, но мир», — он говорит,
А сам выдергивает шпагу.
Достигнув вышины чрез низкие дела,
В Италию просунул лапу.
Пощупал — тут ли Рим и дядина орла
Когтями он пригладил папу;
Опутав Англию своим союзом с ней,
Ей поднял парус дерзновенной,
И немощь жалкую лоскутницы морей
Он обнажил перед вселенной;
Свою союзницу на гибель соблазнил
Сойти с родной ее стихии;
Защитник Турции, ее он раздавил
Защиту противу России, —
И тонет в оргиях, и гордо смотрит он
На свой Париж подобострастной,
И, перед ним склонясь, продажный Альбион
С своей монархией безгласной
Ему сметают пыль с темнично-белых ног
И веллингтоновской подвязкой
Венчает нашего предателя чулок,
Быль Ватерло почислив сказкой.
Убейте прошлое! пусть дней новейших суд
Во прах историю низложит!
Бытописатели вновь примутся за труд
И прах разроют… но, быть может,
До дней сих доведя рассказ правдивый свой
И видя, как упрек здесь горек
Для человечества, дрожащею рукой
Изломит грифель свой историк
И разобьет скрижаль! … Но летопись греха
И гнусных козней вероломства
На огненном крыле могучего стиха,
Дойдет, домчится до потомства
И передаст ему, как страсбургский буян,
Нахал, питомец беззаконий,
С прикормленным орлом, бесстыдный шарлатан,
Мятежник, схваченный в Булоньи,
И из тюрьмы беглец — законами играл
И всем святым для человека
И, стиснув Францию, с насмешкой попирал
Высь девятнадцатого века… … … … .
Гюго! твой меткий ямб в порыве гневных сил
Ему бессмертье обеспечил,
Ты хищника стихом железным заклеймил
И стыд его увековечил,
И жаль мне одного, что этот срам вверял
Ты гармоническому звуку
И что, его клеймя, невольно замарал
Ты поэтическую руку.
А ты пока сияй, верховный образец
Измен, разбоев и предательств!
Ты видишь, для тебя язык богов певец
Готов унизить до ругательств,
Но время разорвет твою с фортуной связь,
Гигант нечестия в короне!
Хлам человечества! Увенчанная грязь!
Монарх с пощечиной на троне.

Повсюду прелести, повсюду блещут краски!
Для всех природы длань исполнена даров.
Зачем же к красоте бесчувственно — сурово
Ты жаждешь тайн ее неистовой огласки?

Смотри на дивную, пей девственные ласки;
Но целомудренно храни ее покров!
Насильственно не рви божественных узлов,
Не мысли отпахнуть божественной повязки!

Доступен ли тебе ее гиероглиф?
Небесные лучи волшебно преломив,
Раскрыла ли его обманчивая призма?

Есть сердце у тебя: пади, благоговей,
И бойся исказить догадкою твоей
Запретные красы святого мистицизма!

Стихнул грозный вихор брани;
Опустился меч в ножны;
Смыта кровь с геройской длани
Влагой неманской волны.
Слава храбрым! падшим тризна!
Воин, шлем с чела сорви!
Посмотри — тебе отчизна
Заплела венок любви!

Девы с ясными очами
Ждут героя: приходи!
Изукрасится цветами
Царский орден на груди;
К сердцу радость вновь прильется
У родимых невских струй,
И вся жизнь твоя сольется
В бесконечный поцелуй.

Нет числа красам вселенной,
Сердцу милая — одна!
У тебя в стране бесценной
Есть заветная — она —
Легче вольного напева,
Ясный ангел, радость — дева
Ненаглядный свет очей.

Воин, помнишь ли, бывало,
В шуме игор и затей
Дева резвая играла
Саблей дарственной твоей;
А теперь — у этой грани,
Где рука ее вилась,
Блещут крест и надпись брани —
Сабля славы напилась!

О, как сладко к ножке милой
Положить знакомый меч
И штурмующею силой
Все преграды пересечь!
Не отымут злые люди,
Что нам свыше суждено!
Не напрасно в наши груди
Неба падает зерно!

Уж близка страна родная,
Сослуживец добрый мой;
Там, гирляндами блистая,
Закипит твой пир златой.
Стукнут чаши, брызнет пена,
И потонет в неге грудь,
И на жаркий пух Гимена
Воин ляжет отдохнуть!

Вражды народной кончен пир.
Пора на отдых ратоборцам!
Настал давно желанный мир,
Настал и слава миротворцам!

Довольно кровь людей лилась,
О люди, люди! Вспомнить больно;
От адских жерл земля тряслась,
И бесы тешились — довольно!

Довольно черепы ломать,
В собрате видеть душегубца
И знамя брани поднимать
Во имя бога — миролюбца!

За мир помолимся тому,
Из чей десницы все приемлем,
И вкупе взмолимся ему,
Да в лоне мира не воздремлем!

Не время спать, о братья , — нет!
Не обольщайтесь настоящим!
Жених в полунощи грядет:
Блажен, кого найдет неспящим.

Царь, призывая вас к мольбе
За этот мир любви словами,
Зовет вас к внутренней борьбе
Со злом, с домашними врагами.

В словах тех шлет он божью весть.
Не пророните в них ни звука!
Слова те: вера, доблесть, честь
Законы, милость и наука.

Всем будет дело. Превозмочь
Должны мы лень, средь дел бумажных
Возросшую. Хищенье — прочь!
Исчезни племя душ продажных!

Ты, малый труженик земли,
Сознай, что в деле нет безделки!
Не мысли, что грехи твои
Затем простительны, что мелки!

И ты, сановник, не гордись!
Не мни, что злу ты не доступен,
И не подкупным не зовись,
Коль только златом неподкупен!

Не лихоимец ли и ты,
Кода своей чиновной силой
Кривишь судебные черты
За взгляд просительницы милой?

Коль гнешь рычаг весов своих
Из старой дружбы, из участья,
Иль по ходатайству больших,
Или за взятку сладострастья?

Всяк труд свой в благо обращай!
Имущий силу делать — делай!
Имущий словеса — вещай,
Греми глаголом правды смелой!

Найдется дело и тебе,
О чувств и дум зернометатель!
Восстань и ты к святой борьбе,
Вития мощный писатель!

Восстань — не духа злобы полн,
Восстань — не буйным демагогом,
Не лютым двигателем волн,
Влекущих к гибельным тревогам, —

Нет, гласом добрым воззови,
И зов твой, где бы не прошел он,
Пусть духом мира и любви
И в самом громе будет полон!

Огнем свой ополчи глагол
Лишь на нечестие земное,
И — с богом — ратуй против зол!
Взгляни на общество людское:

Увидишь язвы в нем; им дан
Лукавый ход по жилам царства,
И против этих тайных ран
Нет у врачей земных лекарства.

Пророков мало ль есть таких,
Которых яд полмира губит,
Но суд властей не судит их.
И меч закона их не рубит?

Ты видишь: бедного лиша
Последних благ в последнем деле,
Ликуя, низкая душа
Широко дремлет в тучном теле.

Пышней, вельможней всех владык,
Добыв чертог аристократа,
Иной бездушный откупщик
По горло тонет в грудах злата.

Мы видим роскошь без границ
И океан долгов бездонных,
Мужей, дошедших до темниц
От разорительниц законных.

Нередко видим мы окрест
И брачный торг — укор семействам
И юных жертвенных невест,
Закланных дряхлым любодейством

Зрим в вертоградах золотых
Среди цветов, в тени смоковниц
Любимцев счастия пустых
И их блистательных любовниц.

Толпа спешит не в храм творца:
Она спешит, воздев десницу
Златого чествовать тельца
Иль позлащенную телицу.

Н есть для вас, сыны греха,
Но есть для вас, земли кумиры,
И гром и молния стиха,
И бич карающий сатиры,

И есть комедии аркан, —
И как боец, открыв арену,
Новейших дней Аристофан
Клеона вытащит на сцену.

Глас божий, мнится, к нам воззвал,
И указует перст судьбины,
Да встанет новый Ювенал
И сдернет гнусные личины!

Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека:
Тебе ли тешиться влюбленною мечтой
И пожилого человека
Достоинство ронять пред гордой красотой?
Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, —
И — знаешь, что еще? — уж не сердись, приятель:
Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар.
Ты — старый арлекин, проказник седовласый,
В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр,
Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой.

Тогда как в стороне родной
Хлопочут все об истребленье взяток
И всё отрадною блеснуло новизной —
Ты хочешь представлять минувшего остаток,
И там, где общество суровых просит дум
И дел, направленных к гражданскому порядку,
Ты ловишь призраки; сорвавши с сердца взятку,
Молчит подкупленный твой ум.
Когда и юноши, при всем разгаре крови,
В расчеты углубясь, так важно хмурят брови,
Тебе ль свой тусклый взор на милых обращать,
И, селадонствуя среди сердечных вспышек,
С позором поступать в разряд седых мальчишек,
И мадригалами красавиц угощать,
И, в жизни возводя ошибку на ошибку,
Весь век бродить, блуждать, и при его конце
То пресную слезу, то кислую улыбку
Уродливо носить на съеженном лице?

Опомнись наконец и силою открытой
Восстань на бред своей любви!
Сам опрокинь его насмешкой ядовитой
И твердою пятой рассудка раздави!
Взглянув прозревшими глазами,
Смой грех с своей души кровавыми слезами
И пред избранницей своей
Предстань не с сладеньким любовных песен томом,
Но всеоружный стань, грянь молнией и громом
И оправдайся перед ней!
«Я осудил себя, — скажи ей, — пред зерцалом
Суровой истины себя я осудил.
Тебя я чувством запоздалым,
Нелепым чувством оскорбил.
Прости меня! Я сам собой наказан,
Я сам себе пощады не давал!
Узлом, которым я был связан,
Себе я грудь избичевал —
И сердце рву теперь, как ветхий лист бумаги
С кривою жалобой подьячего-сутяги».

Я вас знавал, когда мечтами
Вам окрылялся каждый час,
И жизнь волшебными цветами,
Шутя, закидывала вас.
О, в те лета вам было ясно,
Что можно в счастье заглянуть,
Что не вотще холмится грудь
И сердце бьётся не напрасно.
Я был при вас. Меня ничто
Не веселило; я терзался;
Одними вами любовался —
И только был терпим за то.
Очами ясными встречали
Моё вы грустное чело,
И ваших радостей число
На нём — на сей живой скрижали —
Летучим взором отмечали.

Теперь, когда вы жизнь свою
Сдружили с горем и бедами,
Я, вам не чуждый, перед вами,
Как хладный памятник, стою.
Я вам стою, как свиток пыльной,
Напоминать былые дни:
На мне, как на плите могильной,
Глубоко врезаны они.
Мне вас жаль видеть в этой доле:
Вас мучит явная тоска;
Но я полезен вам не боле,
Как лист бездушный дневника.

Мой жребий с вашим всё несходен
Доныне дороги вы мне, —
Я вам для памяти лишь годен;
Мы оба верные старине.
Я, на плечах таская бремя
Моей все грустной головы,
Напоминаю вам то время,
Когда блаженствовали вы;
А вы, в оплату мне, собою,
Движеньем взора твоего,
Напоминаете порою
Все муки сердца твоего.

Жизни вялой мы сбросили цепи.
Ты от дев городских друга к деве степной
Выноси чрез родимые степи!

Конь кипучий бежит; бег и ровен и скор;
Быстрина седоку неприметна!
Тщетно хочет его упереться там взор.
Степь нагая кругом беспредметна.

Там над шапкой его только солнце горит,
Небо душной лежит пеленою;
А вокруг — полный круг горизонта открыт,
И целуется небо с землёю!

И из круга туда, поцелуи любя
Он торопит летучего друга…
Друг летит, он летит; — а всё видит себя
Посредине заветного круга.

Краткий миг — ему час, длинный час — ему миг:
Нечем всаднику время заметить;
Из груди у него вырвался клик, —
Но и эхо не может ответить.

«Ты несёшься ль, мой конь, иль на месте стоишь?»
Конь молчит — и летит в бесконечность!
Безграничная даль, безответная тишь
Отражают, как в зеркале, вечность.

«Там она ждёт меня! Там очей моих свет!»
Пламя чувства в груди пробежало;
Он у сердца спросил: «Я несусь или нет?»
«Ты несёшься!» — оно отвечало.

Но и в сердце обман. «Я лечу, как огонь,
Обниму тебя скоро, невеста».
Юный всадник мечтал, а измученный конь
Уж стоял — и не трогался с места.

Долго шёл между горами
И с раската на раскат…
Горы! тесно между вами;
Между вами смертный сжат;

Тесно, сердце воли просит,
И от гор, от их цепей,
Лёгкий конь меня уносит
В необъятный мир степей.
Зеленеет бархат дерна —
Чисто; гладко; ровен путь;
Вдоволь воздуха; просторно:
Есть, где мчаться, чем дохнуть.
Грудь свободна — сердце шире!
Есть, где горе разнести!
Здесь не то, что в душном мире:
Есть, чем вздох перевести!

Бездна пажитей пространных
Мелким стелется ковром;
Море трав благоуханных
Блещет радужно кругом.
Удалой бурно — крылатый
Вер летит: куда лететь?
Вольный носит ароматы:
Не найдёт, куда их деть.
Вот он. Вот он — полн веселья —
Прах взвивает и бурлит
И, кочуя, . от безделья
Свадьбу чёртову крутит.

Не жалеет конской мочи
Добрый конь мой: исполать!
О, как весело скакать
Вдаль, куда смотрят очи,
И пространство поглощать!

Ветер вольный! брат! — поспорим!
Кто достойнее венка?
Полетим безводным морем!
Нам арена широка.
Виден холм из — за тумана,
На безхолмьи великан;
Видишь ветер — вон курган —
И орёл летит с кургана:
Там ристалищу конец;
Там узнаем, чей венец:
Конь иль ветр — кто обгонит?

Мчимся: степь дрожит и стонет;
Тот и этот, как огонь,
И лишь ветр у кургана
Зашумел в листах бурьяна —
У кургана фыркнул конь.

Стихи, читанные на юбилее князя П. А. Вяземского 2 марта 1861 г.

…Вы с Музой свадьбу золотую
Сегодня празднуете, князь.

Когда напором исполинским
Враг угрожал стенам Москвы —
С войсками к лаврам бородинским
Назад полвека мчались вы…

Душа, богатая любовью,
Стих — чадо бойкого пера,
Добрейший взгляд под строгой бровью
С улыбкой, вестницей добра…

Но не шутя по жизни полю
Шли вы…

И скорбь давалась вам на долю,
И терн вплетался в ваш венец.

Ваш стих, что прежде так смеялся
. . . . . . . . . . . . . . . .
Потом глубоко отозвался
Беседой с таинством могил.

…Упреков нет… Иль есть один,
Что князя Вяземского дети
От брака с Музою его —
Вразброд гуляют в белом свете,
Не зная дома своего…

Пусть он к ним нежную приложит
Заботу, вкупе их сберег,
И их сторицею умножит,
И всех семейно в мир введет!

И мир при кликах громогласных,
Приняв их заодно с отцом,
Покроет чад его прекрасных
Академическим венцом.