Архив стихотворений Владимира Бенедиктова

А! Новый! — Ну, милости просим.
Пожалуйте. — Только уж — нет —
Не вам, извините, приносим,
А старому году привет.

Характер ваш нам неизвестен,
Вы молоды слишком пока, —
А старый и добр был, и честен,
И можно почтить старика.

К чему же хитрить, лицемерить,
Заране сплетая вам лесть?
Нам трудно грядущему верить,
Мы верим тому, что уж есть.

А есть уже доброго много,
От доброго семени плод
Не худ будет с помощью бога.
Не худ был и старенький год.

По солнцу он шел, как учитель,
С блестящей кометой на лбу,
И многих был зол обличитель, —
С невежеством вел он борьбу.

И мир был во многом утешен
И в прозе, и в звуке стиха,
А если в ином был он грешен,
Так где же и кто ж без греха?

Да! В медные головы, в груди
Стучит девятнадцатый век.
Внизу начинаются люди,
И есть наверху Человек.

Его от души поздравляем…
Не нужно его называть.
Один он — и только, мы знаем,
Один он — душа, благодать.

Один… за него все молитвы.
Им внешняя брань перешла
В святые, крестовые битвы
С домашнею гидрою зла.

Кредитом страсти изнывая,
Красавица! У ног твоих
Горю тобой, о кладовая
Всех мук и радостей моих!

По справке видно самой верной
Что я — едва узрел твой лик —
Вмиг красоты твоей безмерной
Я стал присяжный ценовщик.

Но цифры все мои ничтожны,
Все счеты рушиться должны,
По всем статьям итоги ложны,
Я вижу: нет тебе цены!

Сам контролер — моих страданий,
Конечно б, всех не сосчитал!
Моих и мыслей и желаний,
В тебя я внес весь капитал.

Я внес — и не брал документов
На сей внесенный мною вклад.
И ждал, чтоб мне в замен процентов
Тобой был кинут нежный взгляд.

Бог дал мне домик. Чуждый миру
Сей домик — сердце; я им жил:
Я этот дом, любви квартиру,
В тебе, как в банке, заложил.

Чертог не каменный, конечно!
(Таких и нету у меня) —
Он пред тобой стоял беспечно.
Незастрахован от огня.

И обгорел, но я представил
Тебе и пепел — все, что мог;
Молю: помимо строгих правил
Прими убогий сей залог!

Прими — и действуй без прижимки:
Арест, коль хочешь, налагай,
Лишь бедный дом за недоимки
В публичный торг не назначай!

Да и к чему? Никто не купит,
Ты за собой его упрочь,
Все льготы дай! Чуть срок наступит —
Отсрочь, рассрочь и пересрочь!

Одно своим я звал именье,
И было в нем немного душ:
Одна душа в моем владеньи
Была и в ней все дичь и глушь.

Теперь и душу я, и тело
Сдаю, кладу к твоим стопам.
Ты видишь: чистое тут дело;
А вот и опись всем статьям.

Моя вся пашня — лист бумаги,
Мой плуг — перо; пишу — пашу;
Кропя дождем чернильной влаги,
Я пашню ту песком сушу…

На роковом Смоленском поле
Моя землица, но и тут
Имею я сажень — не боле,
И ту мне после отведут

Я весь, как ведомость простая,
Перед тобой развит теперь.
С натурой описи сличая,
Обревизуй и все проверь.

Тебе служить хочу и буду
Я всем балансом сил моих,
Лишь выдай мне с рукою в ссуду
Всю сумму прелестей твоих!

Мы кассу общую устроим,
Кассиром главным будешь ты,
И мы вдвоем с тобой удвоим
Свои надежды и мечты.

Хоть будет не до хваток гибель
Кой в чем; за то в любви у нас
Чрез год иль менее — уж прибыль,
Клянусь, окажется как раз.

И так из года в год умножим
Мы эти прибыли с тобой,
И вместе мы себя заложимо
В наш банк последний — гробовой!

Прости, дорогая красавица брани!
Прости, благородная сабля моя!
Влекомый стремлением новых желаний,
Пойду я по новой стезе бытия.
Ты долго со мною была неразлучна,
Как ангел грозы все блестела в очах;
Но кончена брань, — и с тобою мне скучно:
Ты сердца не радуешь в тесных ножнах.

Прости же, холодная, острая дева,
С кем дружно делил я свой быт кочевой,
Внимая порывам священного гнева
И праведной мести за край мой родной!
Есть дева иная в краю мне любезном,
Прекрасна и жаром любви калена;
Нет жаркой души в твоем теле железном —
Иду отогреться где дышит она.

«Напрасно, о воин, меня покидаешь, —
Мне кажется, шепчет мне сабля моя, —
Быть может, что там, где ты роз ожидаешь,
Найдешь лишь терновый венец бытия;
Ад женского сердца тобой не измерен,
Ты ценишь высоко обманчивый дар;
Мой хладный состав до конца тебе верен,
А светских красавиц сомнителен жар.»

О нет, я тебя не оставлю в забвеньи,
Нет, друг мой железный! Ты будешь со мной:
И ржавчине лютой не дав на съеденье,
Тебя обращу я в кинжал роковой,
И ловкой и пышной снабжу рукоятью,
Блестящей оправой кругом облеку,
И гордо повесив кинжал над кроватью,
На мщенье коварству его сберегу!

За тучами солнце — не видно его!
Но там оно капли нашло дождевые
Вонзила в них стрелы огня своего, —
И по небу ленты пошли огневые.

Дуга разноцветная гордо взошла,
Полнеба изгибом своим охватила,
К зениту державно свой верх занесла,
А в синее море концы погрузила.

Люблю эту гостью я зреть в вышине:
Лишь только она в небесах развернется,
Протекшего сон вдруг припомнится мне,
Запрыгает сердце, душа встрепенется

Дни прошлые были повиты тоской,
За тучками крылося счастье светило;
Я плакал, грустил, но в тоске предо мной
Все так многоцветно, так радужно было.

Как в каплях, летящих из мглы облаков,
Рисуется пламя блестящего Феба,
В слезах преломляясь блистала любовь
Цветными огнями сердечного неба.

О радость! — Небесной ты гостьей слетела
И мне взволновала уснувшую грудь.
Где ж люди? Придите: я жажду раздела,
Я жажду к вам полной душою прильнуть.
Ты соком из гроздий любви набежала —
О братья! вот нектар: идите на пир!
Мне много, хоть капля в мой кубок упала:
Мне хочется каплей забрызгать весь мир!
Приди ко мне, старец — наперсник могилы!
Минувшего зеркалом став пред тобой,
Я новою жизнью зажгу твои силы,
И ты затрепещешь отрадной мечтой!
Дай руку, друг юный! Пусть милая радость
Проглянет в пылающих братством очах,
И крепко сомкнется со младостью младость
За чашей, в напевах и бурных речах!
Красавица — дева, мой змей черноокой,
Приди: тебе в очи я радость мою,
В уста твои, в перси, глубоко, глубоко,
Мятежным лобзаньем моим перелью!

Но ежели горе мне в душу запало —
Прочь, люди! оно нераздельно мое.
Вам брызги не дам я тогда из фиала,
В котором заветное бродит питье!
Как клад, я зарою тяжелое горе
Печального сердца в своих тайниках,
И миру не выдам ни в сумрачном взоре,
Ни в трепетных вздохах, ни в жалких слезах.

Нейдите с участьем: вам сердце откажет;
В нем целое море страдания ляжет, —
И скорби волна берегов не найдет!
Пред искренним другом умедлю признаньем:
Мне страшно — он станет меня утешать!
И тайн моих дева не вырвет лобзаньем,
Чтоб после с улыбкой о них лепетать.
Так, чуждые миру, до дня рокового
Я стану беречь мои скорби, — а там
Пошлю все залоги терпенья святого
На сладостный выкуп к эдемским вратам!

Скульптор, в восторге вдохновенья,
Волшебный образ изваял.
Народ, немой от изумленья,
Пред изваянием стоял,
И наконец главой поникнул
У мраморных кумира ног,
И в ослеплении воскликнул,
^Молясь безумно: «Это — бог!»
А вождь страны, от искушенья
Народ желая отвратить,
Велел рабам без сожаленья
Ломами статую разбить!

Сказал: «Да сгибнет изваянье!» —
И, раздробленное в куски,
Погибло светлое созданье
Скульптора творческой руки. —
И, над обломками кумира
Склоняясь мыслящим челом,
Стоял какой-то странник мира
В раздумье грустном и немом.
«Кто был преступнее, — он мыслил,
В груди тая свой горький плач, —
Народ, что камень богом числил,
Иль дивной статуи палач?»

Обломки… Прах… Все сумрачно и дико!
В кусках столбы — изгнанники высот;
В расселины пробилась повилика
И грустная по мрамору ползет.
Там — чуть висят полунагие своды;
Здесь — дряхлая стоит еще стена,
Она в рубцах; ее иссекли годы
И вывели узором письмена;
Прочли ль вы их? — Здесь летопись природы
На зодчестве людей продолжена.

Здесь время быть художником желало
И медленно, огнем и влагой бурь
Согнав долой и пурпур и лазурь,
Таинственные краски набросало,
И, наступив широкою пятой
На мрачные, безмолвные руины,
Любуется могильной красотой
Без кисти им написанной картины.
Тут башня опочила, преклонясь,
Встававшая на небо великаном,
Теперь своим полуистлевшим станом
На груды прежде павших оперлась
И старчески лежит, облокотясь.
Дщерь времени! Тебя изъело тленье,
Исчезло все — и крепость и краса,
Устала ты лететь на небеса
И, бренная, легла в изнеможенье.

Вот ночь. Луна глядит как лик земли,
В сребре ее чрезоблачного взгляда,
Сквозь пар ночной, на вышине, вдали
Является нестройная громада —
Без очерков, как призрак без лица,
И грудами колонн разбитых звенья
Виднеются — под желтой пылью тленья
Разбросаны, как кости мертвеца,
Лишенные святого погребенья.
Немая тишь… Один неровный шум
Своих шагов полночный путник слышит,
И возмущен в нем рой неясных дум —
И все окрест глубокой тайной дышит.

«Сидорыч! Здравствуй! Трудишься? Бог помочь!
Как поживаешь?» — «Здорово, Пахомыч!
Вот, как ты видишь, живу помаленьку.
Как-то бог вашу хранит деревеньку?»
— «Плохо, кум, плохо: все наши товары —
Голод да холод, их полны амбары.
Щей нет, водицу гнилыми сетями
Ловим в котел и хлебаем лаптями.
Только гляди, чтоб и ту не раскапать
Сквозь прошлогодний изношенный лапоть.
Где ни посмотришь — тут наго, там босо,
Солнце глядит на поля наши косо,
Нету от божьего неба согревы,
Нет благодати на наши посевы.
Кум, расскажи-ка, ведь ты с господами
Ездил в неметчину, был за морями?
Там, говорят, мужички богатеют,
Косят да жнут, а не пашут, не сеют,
Царства там мелки, царьки и подавно,
Ну, а насчет прокормления — славно!
Нашему ж брату это уж больно,
Зависть берет, и поропщешь невольно.
Ох, прогневили мы бога. Поди же!
Солнышко, стало быть, к немцам-то ближе,
К ним и становится прямо, не боком,
Хлеб-то и в колос идет уж с припеком;
Вот мужичку-то и можно лениться,
Где без труда из земли всё родится,
Жатва сама где привалит к овину.
Сидорыч, так ли?» — «Да, так — вполовину.
Всяко бывает, у всех своя доля.
Есть благодать и у нашего поля.
Озимь у нас, а у них яровое —
Дело-то, впрочем, и там трудовое.
Нет, брат, и там не по щучью веленью
Жатва бывает; с проклятою ленью
Сытым не будешь, ведь люди — не птицы.
Взглянешь: клочка там нет праздной землицы —
Всё в обработке, а сбыт, как по струнке,
Верный: туда и сюда — по чугунке.
Пьянствуют меньше; оно и не диво —
Пьют они больше немецкое пиво.
Если в ином и не так мы богаты —
Сами ж, Пахомыч, мы в том виноваты.
Ну, а завидовать в милостях неба
Им не должны мы: ведь черного хлеба
Корочки там я не мог допроситься, —
Нет, да и только. А нам обходиться
Как без него — без родной своей пищи?
Небо немецкое, точно, почище,
Ну и цветочки там гуще и краше,
Время их летнее лучше, чем наше.
Что говорить! — А зима-то? Зима-то?
Снегом ли наша земля не богата?
Хватит морозец, представить ты можешь, —
Выйдешь да в дровни скотинку заложишь,
Ну и пошел, как дорожку пригладит;
Их же край теплый зимой и подгадит.
Нет ни снежинки. Глядишь, — безобразно!
Только всё сыро, дождливо и грязно.
Русской зимы не далось иноземцам.
Ты б, куманек, не завидовал немцам
И не роптал бы, когда бы увидел,
Как их зимой-то господь пообидел».

«Поле славы предо мною:
Отпусти меня, любовь!
Там — за Неманом — рекою
Свищут пули, брызжет кровь;
Здесь не место быть солдату:
Там и братья и враги;
Дева милая, к разврату
Другу сердце сбереги!»
Девы очи опустились
К обручальному кольцу,
И по бледному лицу
Вдруг обильно покатились
Токи жгучих слезных струй:
При словах: «Прости, мой милый!»,
Будто роза близ могилы,
Пал прекрасный поцелуй.

Не тучи над миром грозу замышляют —
Сближаются мерно две рати врагов;
Не хладно, не сухо друг друга встречают —
При первых приветах и пламя и кровь.
Всем бешенством смерти ядро боевое,
Врываясь в колонну, ряд валит на ряд.
Вот прыснул картечный язвительный град,
Все ломит и рвет он в редеющем строе.
Все ближе и ближе враги меж собой —
Исторглись из ружей свинцовые брызги,
Пронзительно в слух ударяют их визги,
И строй навалился на вражеский строй
И роет штыками противников груди,
Кровь хлыщет волнами, и падают люди;
Сливаются стоны и ржанье и треск,
И мечется в дыме порывистый блеск.

Уж, полночная крикунья,
Дико крикнула сова;
Светом звезд и полнолунья
Светит неба синева;
Посреди немой равнины,
Погрузившись в смертный хлад,
Безобразные руины
Человечества лежат.
Чей здесь труп? — Чело разбито,
Исказилась красота,
Черной язвой грудь раскрыта,
Сжаты синие уста.
Поражен враждебной силой,
Юный ратник пал в борьбе:
Не воротится твой милый,
Дева милая, к тебе!

Когда читаю я с улыбкой старика
Написанное мной в то время золотое,
Когда я молод был, — и строгая рука
Готова изменить и вычеркнуть иное, —
Себя остановив, вдруг спрашиваю я:
Черты те исправлять имею ли я право?
Порой мне кажется, что это не моя
Теперь уж собственность, и, «мудрствуя лукаво»,
Не должен истреблять я юного греха
В размахе удалом залетного стиха,
И над его огнем и рифмой сладострастной
Не должен допускать управы самовластной.
Порой с сомнением глядишь со всех сторон
И ищешь автора, — да это, полно, я ли?
Нет! Это он писал. Пусть и ответит он
Из прошлых тех времен, из той туманной дали!
Чужого ли коснусь я дерзкою рукой?
Нет! Даже думаю в невольном содроганье:
Зачем под давнею, забытою строкой
Подписываю я свое именованье?

Мне памятно: как был ребенком я —
Любил я сказки; вечерком поране
И прыг в постель, совсем не для спанья,
А рассказать чтобы успела няня
Мне сказку. Та, бывало, и начнет
Мне про Иван-царевича. «Ну вот, —
Старушка говорит, — путем-дорогой
И едет наш Иван-царевич; конь
Золотогривый и сереброногой —
Дым из ушей, а из ноздрей огонь —
Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась
Дорожка-то: одна тропа пустилась
Направо, вдаль, через гористый край;
Другая же тропинка своротилась
Налево — в лес дремучий, — выбирай!
А тут и столб поставлен, и написан
На нем наказ проезжему: пустись он
Налево — лошадь сгинет, жив ездок
Останется; направо — уцелеет
Лихой золотогрив, сереброног,
А ездоку смерть лютая приспеет.
Иван-царевич крепко приуныл:
Смерть жаль ему коня-то; уж такого
Ведь не добыть, он думает, другого,
А всё ж себя жаль пуще, своротил
Налево», — и так далее; тут бреду
Конец не близко, много тут вранья,
Но иногда мне кажется, что я
Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду —
И, вдумавшись, в той сказке нахожу
Изрядный толк. Вот я вам расскажу,
Друзья мои, не сказку и не повесть,
А с притчей быль. Извольте: я — ездок,
А конь золотогрив, сереброног —
То правда божья, истина да совесть.
И там и здесь пути раздвоены —
Налево и направо. Вот и станешь, —
Которой же держаться стороны?
На ту посмотришь да на эту взглянешь.
Путь честный — вправо: вправо и свернешь,
Коль правоту нелицемерно любишь,
Да тут-беда! Тут сам себя погубишь
И лишь коня бесценного спасешь.
Так мне гласит и надпись у распутья.
Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я
Направо — в гору, в гору — до небес. ..
Да думаешь: что ж за дурак я? Эво!
Себя губить! — Нет! — Повернул налево,
Да и давай валять в дремучий лес!

Когда, в пылу воображенья,
Мечтой взволнованный поэт,
Дрожа в припадке вдохновенья,
Творит красавицы портрет,
Ему до облачного свода
Открыт орлиный произвол;
Его палитра — вся природа
Кисть — гармонический глагол;
Душа кипит, созданье зреет,
И, силой дивной зажжено,
Под краской чувства пламенеет
Широкой думы полотно.

При громе рифмы искромётной
Приимец выспренних даров
Порою с прелести заветной
Срывает трепетный покров,
Дианы перси обнажая
Иль стан богини красоты,
И эти смелые черты
Блистают, небо отражая;
И чернь во храме естества
На этот свет, на эти тени
Глядит и тело божества
Марает грязью помышлений…
Пускай!.. Так солнца светлый шар
В часы торжественного взлёта
Нечистый извлекает пар
Из зыби смрадного болота,
Но тоже солнце, облаков
Раздвинув полог, в миг восстанья
Подъемлет пар благоуханья
Из чаши девственных цветов.

От берегов тревожных Сены,
Предвозвещенная молвой,
Верховной жрицей Мельпомены
Она явилась над Невой.
Старик Расин взрывает недра
Своей могилы и глядит, —
Его истерзанная Федра
В венце бессмертия стоит,
Гнетома грузом украшений,
Преступной страстью сожжена,
И средь неистовых движений
Античной прелести полна.
То, мнится, мрамор в изваянье
Пигмалионовски живой
Томится в страстном истязанье
Пред изумленною толпой.
Из жарких уст волной певучей
Течет речей волшебный склад,
То, металлически гремучий,
Он, раздробленный в прах летучий,
Кипит и бьет, как водопад,
То, просекаясь знойным криком,
Клокочет он в избытке сил,
То замирает в гуле диком
И веет таинством могил.

Вот дивный образ Гермионы!
Как отголоски бурь в глуши,
Широкозвучны эти стоны
Пронзенной ревностью души,
Один лишь раз, и то ошибкой,
Надежда вспыхнула на миг,
И гордой греческой улыбкой
Прекрасный озарился лик, —
И вновь ударом тяжкой вести
Елены дщерь поражена —
Вся пламенеет жаждой мести, —
Троянка ей предпочтена.
Как вид подрытого утеса.
Что в бездну моря смотрит косо,
Чело громадное склоня,
Спокойно страшен звук вопроса:
«Орест! Ты любишь ли меня?»
Под скорбным сердцем сжаты слезы:
«Отмсти! Восстань за свой кумир!
Лети! Рази! Разрушь весь мир!»
Взор блещет молнией угрозы —
Дрожи, дрожи, несчастный Пирр!
В глухих раскатах голос гнева
Мрет, адской гибелью гудя;
Ужасна царственная дева,
Как Эвменида… Уходя,
Она, в последнем вихре муки,
Исполнясь мощи роковой,
Змеисто взброшенные руки
Взвила над гневной головой —
И мчится — с полотна текущей
Картиной — статуей бегущей —
Богиней кары громовой.

И при захваченных дыханьях
Театра, полного огнем,
При громовых рукоплесканьях
Всего, что жизнью дышит в нем,
Зашевелился мир могильный,
Отверзлась гробовая сень…
Рашель! Твоей игрой всесильной
Мне зрится вызванная тень:
Наш трагик, раннею кончиной
От нас оторванный, восстал
И, устремив свой взор орлиный
На твой триумф, вострепетал.
Он близ тебя заметил место,
Где б ты могла узреть его
В лице Тезея, иль Ореста,
Иль Ипполита твоего.

После бури мирозданья,
Жизнью свежею блестя,
Мир в венке очарованья
Был прекрасен, как дитя.
Роза белая являла
Образ полной чистоты;
Дева юная сияла
Алым блеском красоты.
Небо розу убелило,
Дав румянец деве милой, —
И волшебством тайных уз
Между ними утвердило
Неразгаданный союз;
И заря лишь выводила
В небе светлого царя,
Дева, рдея, приходила
К белой розе, как заря.

Но преступного паденья
Миг нежданный налетел:
Под дыханьем обольщенья
Образ девы потускнел.
Молча, зеркало потока
Ей сказало: ты бледна!
И грустит она глубоко,
Милой краски лишена.
Вот светило дня сорвало
Темной ночи покрывало;
Розе верная, спешит
Дева в бархатное поле…
Вот подходит… чудный вид!
Роза, белая дотоле,
Алым пламенем горит;
Пред пришелицею бедной
Струи зари она пышней
И кивает деве бледной
Алой чашею своей.
Милый цвет преобразился:
Твой румянец, дева, здесь!
Не пропал он, — сохранился,
Розе переданный весь

Так впервые отлетело
Пламя с юной девы щек,
А листочки розы белой
Цвет стыдливости облек.
Так на первом жизни пире
Возникал греха посев, —
И досталось жить нам в мире
Алых роз и бледных дев!

Скажите, я вам докучаю?
Скажите, я с ума схожу?
У вас, — скажите — умоляю, —
Не слишком часто ль я бываю?
Не слишком долго ли сижу?
Я надоел вам, я уверен,
При вас из рук я вон, хоть брось,
При вас я жалок и растерян,
При вас я туп и глуп насквозь.
Когда, обвороженный вами,
Впиваюсь жадно я глазами
В ваш ясный лик, а сам молчу —
Не страшно ль вам? Вы не дрожите?
Уж вам не кажется ль, скажите,
Что проглотить я вас хочу?
Порою зависть — эту муку —
Внушает мне исподтишка
Ваш столик — дерево — доска,
Когда покоит вашу руку
И прикасается к перстам,
Которые с таким томленьем,
С таким глубоким упоеньем
Прижал бы я к своим устам.
Тех уст иль дерева касаться
Рукой, отброшенной слегка, —
Вам всё равно бы, может статься,
Равно холодною остаться
Могла б лилейная рука.
Увы! Скажите, для чего же
И там мне счастья не дано,
Где всё равно вам было б тоже,
А мне — уж как не всё равно?

После тщетных похождений
И бесплодных бранных дел
Храбрый рыцарь к мирной сени
Возвратиться захотел.

И пришел он невеселый
На домашнее житье,
Бросил в угол меч тяжелый,
Щит свой, латы и копье.

«Что?» — друзья его спросили.
«Всё пропало, — говорит, —
Не щадил трудов, усилий
И — увы! — стыдом покрыт,

Уподоблен Дон-Кихоту,
А в сраженьях был велик,
Наезжал, рубил с налету —
Только цели не достиг».

«За какую ж Дульцинею
Ты сражался?» — был вопрос.
«Всё на свете — прах пред нею, —
Рыцарь гордо произнес. —

Свет красавицу такую
Должен чтить. Из дам его
Взял я истину святую
В дамы сердца моего.

Чистый вензель этой дамы
На щите моем горел.
Я из боя в бой, упрямый,
За нее стремглав летел.

Дело истины — не шутка!
На меня подъяв мечи,
Шли гиганты предрассудка,
Заблужденья силачи,

Шли толпой, стеной восстали,
Пред числом — я изнемог,
И безумцы хохотали,
Слыша мой в паденье вздох.

Но меня не то смущает,
Что потеряна борьба, —
Нет, мне сердце сокрушает
Человечества судьба».

Рыцарь! Выслушай спокойно:
Сам себя ты осудил.
Острый меч твой непристойно
Делу истины вредил.

Ты, герой, в движенье скором
Наступательных шагов,
Сам назойливым напором
Раздражал ее врагов.

Меч булатный ей не нужен,
Не нужна ей кровь врага,
Терпеливо безоружен,
Кроток, тих ее слуга.

Он не колет, он не рубит, —
Мирно шествуя вперед,
Побеждает тем, что любит,
И смиреньем верх берет.

Друзья! Средь жизненного поля
Своя у всякого судьба,
И рифмоплетствовать — есть доля
Иного божьего раба.
Друзья! Вы — люди деловые.
Я ж в деле — чуть не идиот,
Вы просто — мудрецы земные,
А я — безумный рифмоплет.

О да, вы правду говорите —
Я только рифмоплет. Увы!
Вы ж мудрецы, за не мудрите
И велемудрствуете вы.
Я только брежу всё, но внятен
И с мыслью связан этот бред,
А мудрый толк ваш непонятен,
Зане в нем смыслу часто нет.

Пишу стихи, читаю книги
И. так гублю всё время я,
А злость, ругательства, интриги
Предоставляю вам, друзья.
Дельцы, достойные почтенья!
Едва плетясь кой-как вперед,
Вам сплетни все и злосплетенья
Предоставляет рифмоплет.

Из вас, конечно, рифмоплетством
Себя никто не запятнал,
И каждый служит с благородством,
А я — с пятном, зато и мал.
Вы в деловых бумагах быстры,
Смекая, что к чему идет,
Зато вы метите в министры,
А я останусь — рифмоплет.

Дитя! Твой милый, детский лепет
И сладость взгляда твоего
Меня кидают в жар и трепет —
Я сам не знаю — отчего.
Зачем, порывом нежной ласки
К земному ангелу влеком,
Твои заплаканные глазки
Целую жадно я тайком?
Не знаю… Так ли? — Нет, я знаю:
Сквозь ласку грешную мою
Порой, мне кажется, ласкаю
В тебе я маменьку твою;
Я, наклонясь к малютке дочке,
Хочу схватить меж слезных струй
На этой пухлой детской щечке
Другой тут бывший поцелуй,
Еще, быть может, неостылый…
То поцелуй святой любви
Той жизнедательницы милой,
Чья кровь, чья жизнь — в твоей крови;
И вот, как божия росинка
На листьях бледных и сухих,
Твоя невинная слезинка
Осталась на губах моих.
Дитя! Прости мне святотатство!
Прости мне это воровство!
Чужое краду я богатство,
Чужое граблю торжество.

Игриво поверхность земли рассекая,
Волнуясь и пенясь, кипя и сверкая,
Хрустальные реки текут в океан,
Бегут, ниспадают по склону земному
В бездонную пасть к великану седому,
И их поглощает седой великан.

О, как разновиден их бег своенравный!
Та мчится угрюмо под тенью дубравной,
А эта — широкой жемчужной стеной
Отважно упала с гранитной вершины
И стелется лёгкой, весёлой волной,
Как светлая лента по персям долины
Здесь дикий поток, весь — лишь пена и прах.
Дрожит и вздувает хребет серебристой,
Упорствует в схватке с оградой кремнистой
И мучится, сжатый в крутых берегах.
Там речка без битвы напрасной м трудной
Преграды обходит покорной дугой
И чистого поля ковёр изумрудной,
Резвясь, огибает алмазной каймой,
И дальше — спокойно, струёю безмолвной,
Втекла в многовидный, шумливый поток:
Взыграл многоводной, в строптивые волны
Взял милые капли и в море повлёк.

Там катятся реки, и в дольнем теченье
Не общий удел им природою дан;
Но там — их смыкает одно назначенье:
Но там их приемлет один океан!