Архив стихотворений Владимира Бенедиктова

Прости! — Как много в этом звуке
Глубоких тайн заключено!
Святое слово! — В миг разлуки
Граничит с вечностью оно.
Разлука… Где ее начало?
В немом пространстве без конца
Едва «да будет» прозвучало
Из уст божественных творца,
Мгновенно бездна закипела,
Мгновенно творческий глагол
Черту великого раздела
В хаосе дремлющем провел.
Сей глас расторгнул сочетанья,
Стихии рознял, ополчил,
И в самый первый миг созданья
С землею небо разлучил,
И мраку бездны довременной
Велел от света отойти, —
И всюду в первый день вселенной
Промчалось грустное «прости».
С тех пор доныне эти звуки
Идут, летят из века в век,
И, брошенный в юдоль разлуки,
Повит страданьем человек.

С тех пор как часто небо ночи
Стремит в таинственной дали
Свои мерцающие очи
На лоно сумрачной земли
И, к ней объятья простирая,
В свой светлый край ее манит!
Напрасно, — узница родная
В оковах тяжести скорбит.
Заря с востока кинет розы —
Росой увлажатся поля;
О, это слезы, скорби слезы, —
В слезах купается земля.
Давно в века уходят годы
И в вечность катятся века,
Все так же льется слез природы
Неистощимая река!

Прости! Прости! — Сей звук унылый
Дано нам вторить каждый час
И, наконец — в дверях могилы, —
Его издать в последний раз;
И здесь, впервые полон света,
Исходит он, как новый луч,
Как над челом разбитых туч
Младая радуга завета,
И смерть спешит его умчать,
И этот звук с одра кончины,
Здесь излетев до половины,
Уходит в небо дозвучать, —
И, повторен эдемским клиром
И принят в небе с торжеством,
Святой глагол разлуки с миром —
Глагол свиданья с божеством!

Из слова железного он образован,
Серебряной рифмы насечкой скреплен,
В груди, как в горниле, проплавлен, прокован
И в кладезе дум, как булат, закален,
И мерный, и звучный, из сердца он вынут
И с громом в мир божий, как молния, кинут.

Трепещет и блещет, гремит и звенит,
И тешит ребенка гремушкой созвучий,
И юноши душу надеждой кипучей
И жаром мятежных страстей пламенит,
И, лавой струясь по сердечным изгибам,
Грудь ставит горою и волосы дыбом.

То крепкою мыслью, как грудью, вперед
Он к гордому мужу навстречу идет
И смелою думой на думы ответит,
То, грустно звуча о прошедшем — «увы!» —
И к старцу влетев, на мгновенье осветит
Предсмертные грезы седой головы.

О тайнах ли сердца волшебно звучит он?
Проникнув любовью и негой напитан,
К воспетой красе он отважно летит
Полетом незримого мощного духа
И крадется змеем к святилищу слуха,
Где локон ее, извиваясь, дрожит;
Он тут, он ей в грудь залегает глубоко
И нежные перси тайком шевелит,
А бедный поэт, отчужденный, далеко,
В толпе незаметный, печальный стоит.
И вот — на уста светлоокой царицы
Стих пламенный принят с бездушной страницы,
Он ею прочитан, и вновь, и опять,
И сердце в ней ходит с утроенным стуком,
И снова живым, гармоническим звукам
Дозволено эти уста целовать.

Потом эти звуки, с участьем, с любовью,
Красавица шепчет, склонясь к изголовью…
Уснула… уста не сомкнулись… на них
Под тайной завесой, в роскошном затишье
Перерванный сном на крутом полустишье,
Уснул в упоенье восторженный стих.
А труженик песен? Он чужд усыпленья,
Не в силах глубокой тоски превозмочь,
Он демоном страсти терзаем всю ночь,
Измученный, бледный, в слезах вдохновенья!

Стих, вырванный с кровью из груди певца!
Ты весело рыщешь на поприще света.
Блаженное чудо страдальца-поэта!
Творенье!.. За что ты счастливей творца?

Страшись! Пожираемый ревностью к деве,
Поэт взнегодует и в творческом гневе
Тебя разразит беспощадной рукой,
Тебя он осудит на казнь и на муки,
Он гром твой рассыплет на мелкие звуки
И звуки развеет в пустыне глухой.
Нет, детище сердца! не бойся угрозы, —
Руки на тебя не поднимет певец,
Пускай на тебя только сыплются розы —
Он бодро износит терновый венец,
Пред роком не склонит главы злополучной:
Ты только будь счастлив, о стих громозвучный!
Готов он погибнуть: ты только живи,
Души его вестник, глашатай любви!

Я знаю, — томлюсь я напрасно,
Я знаю, — люблю я бесплодно,
Ее равнодушье мне ясно,
Ей сердце мое — неугодно.

Я нежные песни слагаю,
А ей и внимать недосужно,
Ей, всеми любимой, я знаю,
Мое поклоненье не нужно.

Решенье судьбы неизбежно.
Не так же ль средь жизненной битвы
Мы молимся небу смиренно, —
А нужны ли небу молитвы?

Над нашею бренностью гибкой,
Клонящейся долу послушно,
Стоит оно с вечной улыбкой
И смотрит на нас равнодушно, —

И, видя, как смертный склоняет
Главу свою, трепетный, бледный,
Оно неподвижно сияет,
И смотрит, и думает: «Бедный!»

И мыслю я, пронят глубоко
Сознаньем, что небо бесстрастно:
Не тем ли оно и высоко?
Не тем ли оно и прекрасно?

Что шумишь? Чего ты хочешь,
Беспокойный рифмотвор?
Нас ты виршами морочишь
И несешь гремучий вздор,
Воешь, тратишься на вздохи
Да на жалобы, чудак,
Что дела на свете плохи,
Что весь мир идет не так.
Ты все — как бы тишь нарушить!
Как бы сердце растрепать!
Мы тебя не станем слушать, —
Мы хотим спокойно кушать,
А потом спокойно спать.
Не тревожь покой наш сонный!
Не рычи, неугомонный!
Будь, как надо, — человек!
Мы о призраках не тужим,
Мы действительности служим,
Положителен наш век.
Блеск твоих высоких истин
Нам несносен, ненавистен, —
Мы их знаем, верим им,
Только знать их не хотим, —
Нам бы жить они мешали,
А ведь все хотим мы жить,
Так зачем бы вдруг мы стали
Этим истинам служить?
Что нам в них, когда и с ложью,
Благ земных имея часть,
Можно славить милость божью?
И, чтоб духом не упасть
Да и плоти не ослабить,
Иногда немножко грабить,
Иногда немножко красть?
Не смущая нашу совесть,
Не ворочая души,
Дай нам песню, сказку, повесть,
Позабавь нас, посмеши —
Так, чтоб было все пустенько,
Не придирчиво, легко
И попрыгало б маленько
В смехе круглое брюшко,
Посреди отдохновенья,
В важный час пищеваренья!
Не ломись в число судей!
Не вноси к нам ни уроков,
Ни обидных нам намеков,
Ни мучительных идей
И не будь бичом пороков,
Чтоб не быть бичом людей!
Если ж дико и сурово
Заревешь ты свысока —
Эко диво! Нам не ново, —
Мы как раз уймем дружка.

Над Римом царствовал Траян,
И славил Рим его правленье,
А на смиренных христиан
Возникло новое гоненье,
И вот — седого старика
Схватили; казнь его близка,
Он служит сам себе уликой:
Всё крест творит рукою он,
Когда на суд уж приведен
К богам империи великой.
Вот, говорят ему, наш храм
И жертвенник! Пред сим кумиром
Зажги обычный фимиам —
И будешь жив отпущен с миром.
«Нет, — отвечает, — не склонюсь
Пред вашим идолом главою
И от Христа не отрекусь;
Умру, но с верою живою!
Прочь, искушенье ада! Прочь,
Соблазна демонские сети!»
Вотще хотят жена и дети
Его упорство превозмочь,
И заливаются слезами,
И вопиют они, скорбя:
«Склонись — и жить останься с нами!
Ведь мы погибнем без тебя».
Не увлекаясь их речами,
Глух на родные голоса,
Стоит он, впалыми очами
Спокойно глядя в небеса.
Его чужие сожалеют,
О нем язычники скорбят,
Секиры ликторов коснеют
И делом казни не спешат.
Он был так добр! — Ему вполслуха
Толпа жужжит и вторит глухо:
«Склонись! Обряд лишь соверши —
Обряд! Исполни эту меру,
А там — какую хочешь веру
Питай во глубине души!»
— «Нет, — возразил он, — с мыслью дружны
Слова и действия мои:
На грудь кладу я крест наружный,
Зане я крест несу в груди.
Нет! Тот, кому в составе целом
Я предан весь душой и телом,
Учитель мой, Спаситель мой,
Мне завещал бороться с тьмой
Притворства, лжи и лицемерья.
Я — христианин; смерть мне — пир, —
И я у райского преддверья
Стою средь поднятых секир.
Тот обречен навеки аду,
Злой раб — не христианин тот,
Кто служит мертвому обряду
И с жертвой к идолу идет.
Приди, о смерть!» — И без боязни
Приял он муку смертной казни,
И, видя, как он умирал,
Как ясный взор его сиял
В последний миг надеждой смелой, —
Иной язычник закоснелый
Уже креститься замышлял.
А мы так много в сердце носим
Вседневной лжи, лукавой тьмы —
И никогда себя не спросим:
О люди! христиане ль мы?
Творя условные обряды,
Мы вдруг, за несколько монет,
Ото всего отречься рады,
Зане в нас убежденья нет,

И там, где правда просит дани
Во славу божьего креста,
У нас язык прилип к гортани
И сжаты хитрые уста.

Авдотье Павловне Гартонг

Наш край и хладен и суров,
Покрыто небо мглой ненастной,
И вместо солнца шар чуть ясный
Меж серых бродит облаков.
Но иногда — вослед деннице, —
Хоть редко, хоть однажды в год,
Восстанет утро в багрянице,
И день весь в золоте взойдет,
И, пропылав в лазурных безднах,
Утонет в пурпурной заре,
И выйдет ночь в алмазах звездных
И в чистом лунном серебре.
Счастлив, кого хоть проблеск счастья
В печальной жизни озарил!
Счастлив, кто в сумраке ненастья
Улыбку солнца захватил!

Суров наш край. Кругом всё плоско.
В сырой равнине он лежит.
В нем эхо мертвое молчит
И нет на клики отголоска.
Без обольщения окрест
Скользят блуждающие взгляды.
Но посреди сих скудных мест
Есть угол воли и отрады.
Там рощи скинулись шатром
И отразились озерами,
И дол, взволнованный холмами,
Широким стелется ковром;
Под светлым именем Парнаса
Пригорок стал среди холмов,
И тут же сельского Пегаса
Хребет оседланный готов.
Блажен, кто там хотя однажды
С своею музою летал
И бурный жар высокой жажды
Стихом гремучим заливал!

Суров наш край, повит снегами, —
И часто, вскормлены зимой,
В нем девы с ясными очами
Блестят безжизненной красой.
Но есть одна… зеницу ока
Природа жизнью ей зажгла
И ей от Юга и Востока
Дары на Север принесла.
Блажен, кто мог ей, полн смиренья,
Главой поникшею предстать
И гром и пламя вдохновенья
Пред ней как жертву разметать!
Счастлив и тот, кто, полн смущенья,
Покорно голову склоня,
Принес ей бедное творенье
На память золотого дня,
Когда, в пучину светлой дали
Из-под клубящейся вуали
Летучий погружая взор
И рассекая воздух звонкой,
Она летала амазонкой
По высям парголовских гор, —
И как на темени Парнаса,
В прохладе сумрачного часа
Сама собой озарена,
Под темным зелени навесом
Она стояла — и за лесом
Стыдливо пряталась луна!

Автору «Капли»

Нет, не страшусь я гонителей гневных,
Стану пред ними я твердой скалой,
Вновь ободрен, укреплен похвалой,
Слышимой мною из уст псалмопевных,
Льющейся целым потоком огня
С арфы Давидовой вдруг на меня.

Буду ли ранен с противными в споре?
Язв к исцеленью мне подал елей
Тот, кто в таинственной «капле» своей,
Капле единой, глубокой, как море,
С дивным наитьем божественных сил
Вечные тайны небес отразил.

И, открывая нам неба картины,
Брызнул нам в душу любви кипятком,
Матери-девы чистейшим млеком,
Кровью Христовой, слезой Магдалины,
Словом, которым, подвигнув уста,
Спасся разбойник на древе креста.

Что наша слава? Во мраке забвенья
Сгибнет, истлеет наш бренный венец,
Ты ж провещал нам, библейский певец,
Слово бессмертья, глагол откровенья,
Слово, под коим негорько страдать!
«Тот не умрет, в ком жива благодать!»

Гора с своих плеч уже сбросила пышный халат,
В полях зашептали колосья: читают намазы;
И молится лес — и в кудрях его майских блестят,
Как в четках калифа, рубины, гранаты, топазы.

Цветами осыпан весь луг; из летучих цветков
Висит балдахин: это рой золотых мотыльков!
Сдается, что радуга купол небес обогнула!
А там — саранча свой крылатый кортеж потянула.

Там злится вода, отбиваясь от лысой скалы;
Отбитые, снова штурмуют утес тот валы;
Как в тигра глазах, ходят искры в бушующем море:

Скалистым прибрежьям они предвещают грозу,
Но влага морская колышется где — то внизу:
Там лебеди плавают, зыблется флот на просторе.

Ух! Как мощен он! Такого
Не споишь, не свалишь с ног:
Толст, а виду неземного
Не утратил; пьян, а строг.
Посмотрите, как он вержет
Взором пламя из очей!
Как он гордо чашу держит, —
Сам не смотрит… Ко там? — Лей!
Льют ему, — и наклонилась
Чаша набок, и струя
Через край перекатилась
И бежит. Внизу дитя —
Мальчик. Стой, не гибни влага
Драгоценная! Плутяга
Мигом голову свою
Через плечи опрокинул,
Алый ротик свой разинул
И подставил под струю,
И хватает, как в просонках,
Что — то лучше молока,
Искры бегают в глазенках,
И багровеет щека.
Тут другой мальчишка: еле
На ногах; посоловели
У него глаза; нет сил;
Сам себя не понимая,
Смотрит мутно. Негодяя
Драть бы, драть бы за ушко!
Ишь — без меры натянулся!
Вот — к сторонке отвернулся,
Грудь назад, вперед брюшко —
И… бесстыдник! Перед вами
Тут же с пьяными глазами
Тигр на шатких уж ногах;
Там вакханка взор свой жадной
Нежит кистью виноградной,
С дикой радостью в очах.
Вот — взгляните на Силена:

С губ отвислых брызжет пена;
Словно чан раскрыл он рот,
И цедя в сей зев просторной
Из амфоры трехведерной
Гроздий сок, — без смыслу пьет,
Глупо пьет, — заране бредит,
На осле едва ль доедет
Он домой… Лишь исполин
Пьет, как следует, один —
Бахус Рубенса! — Избыток
Через край разумно льет
И божественный напиток
Он божественно и пьет.

От грусти-злодейки, от черного горя
В волненье бежал я до Черного моря
И воздух в пути рассекал как стрела,
Злодейка догнать беглеца не могла.
Домчался я, стали у берега кони,
Зачуяло сердце опасность погони…
Вот, кажется, близко, настигнет, найдет
И грудь мою снова змеей перевьет.

Где скроюсь я? Нет здесь дубов-великанов,
И тени негусты олив и каштанов.
Где скроюсь, когда после яркого дня
Так ярко луна озаряет меня;
Когда, очарованный ночи картиной,
Бессонный, в тиши, над прибрежной стремниной
Влачу я мечтой упоенную лень
И, малый, бросаю огромную тень?
Где скроюсь? Томленьем полуденным полный,
Уйду ль погрузиться в соленые волны?
Тоска меня сыщет, и в море она
Поднимется мутью с песчаного дна.
Пущусь ли чрез море? — На бреге Тавриды
Она меня встретит, узнает, займет
И больно в глубоких объятьях сожмет.

Страшусь… Но доселе ехидны сердечной
Не чувствуя жала, свободный, беспечный,
Смотрю я на южный лазоревый свод,
На лоно широко раскинутых вод
И, в очи небес устремив свои очи,
Пью сладостный воздух серебряной ночи ..

Зачем тебе гнаться, злодейка, за мной?
Помедли, беглец возвратится домой.
Постой, пред тобою минутный изменник,
Приду к тебе сам я -и снова твой пленник,
В груди моей светлого юга красу
Как новую пищу тебе принесу
И с новою в сердце скопившейся силой
Проснусь для страданья, для песни унылой.

А ныне, забывший и песни и грусть,
Стою, беззаботный, на бреге Эвксина,
Смотрю на волнистую грудь исполина
И волн его говор твержу наизусть.

Эх, горе мое, — не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба.
Тоска меня душит, мне грудь надрывая,
А с черствым бы сердцем я жил припевая;
При виде страданий, несомых людьми,
Махнул бы рукою, — да прах их возьми!
Ничто б за живое меня не задело:
Те плачут, те хнычут, а мне что за дело?

А медный-то лоб — удивительный дар, —
С ним всё нипочем, и удар не в удар;
Щелчки и толчки он спокойно выносит,
Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит,
К стене стенобитным орудьем пойдет
И мрамор с гранитом насквозь прошибет;
Другие во мраке, а он — лучезарен.
Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, —
Из милых даров не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба.

Полночь. Болезненно, трудно мне дышится.
Мир, как могила, молчит.
Жар в голове; Изголовье колышется,
Маятник-сердце стучит.
Дума, — не дума, а что-то тяжелое
Страшно гнятет мне чело;
Что-то холодное, скользкое, голое
Тяжко на грудь мне легло:
Прочь — И как вползшую с ядом, отравою
Дерзкую, злую змею,
Сбросил, смахнул я рукой своей правою
Левую руку свою,
Вежды сомкну лишь — и сердце встревожено
Мыслию: жив или нет?
Кажется мне, что на них уж наложена
Тяжесть двух медных монет,
Словно покойник я. Смертной отдышкою
Грудь захватило. Молчу.
Мнится, придавлен я черною крышкою;
Крышку долой! Не хочу!
Вскройтесь глаза, — и зрачки раздвигаются;
Чувствую эти глаза
Шире становятся, в мрак углубляются,
Едкая льется слеза.
Ночь предо мной с чернотою бездонною,
А над челом у меня
Тянутся в ряд чередой похоронною
Тени протекшего дня;
В мрачной процессии годы минувшие,
Кажется тихо идут:
«Вечная память! Блаженни уснувшие!» —
Призраки эти поют;
Я же, бессонный, сжав персты дрожащие
В знаменье божья креста,
Скорбно молюсь. «Да, блаженни вы спящие!!!» —
Вторят страдальца уста.

Ты сердца моего и слёз и крови просишь,
Певица дивная! — О, пощади, молю.
Грудь разрывается, когда ты произносишь:
«Я всё ещё его, безумная, люблю».

«Я всё ещё» — едва ты три лишь эти слова
Взяла и вылила их на душу мою, —
Я всё предугадал: душа моя готова
Уже заранее к последнему: «люблю».

Ещё не сказано: «люблю», — а уж стократно
Перегорел вопрос в груди моей: кого?
И ты ответствуешь: «его». Тут всё понятно;
Не нужно имени — о да, его, его!

«Я всё ещё его» … Кружится ум раздумьем…
Мутятся мысли… Я жду слова — и ловлю:
«Безумная» — да, да! — И я твоим безумьем
Подавлен, потрясён… И наконец — «люблю».

«Люблю». — С тобой весь мир, природа, область бога
Слились в глубокое, безумное «люблю»
Подавлен, потрясён… И наконец — «люблю».
О, повтори «люблю»!.. Нет, дай отдохнуть немного!
Нет не хочу дышать — лишь повтори, молю.

И вот «я всё ещё» — вновь начал райский голос.
И вот опять — «его» — я вздох в грудь давлю…
«Безумная» — дрожу… Мне страшно… дыбом волос…
«Люблю» — хоть умереть от этого «люблю».

Темно. Ни звездочки на черном неба своде.
Под проливным дождем на длинном переходе
Промокнув до костей, от сердца, до души,
Пришли на место мы — и мигом шалаши
Восстали, выросли. Ну слава богу: дома
И — роскошь! — вносится в отрадный мой шалаш
Сухая, свежая, упругая солома.
«А чайник что?» — Кипит. — О чай — спаситель наш!
Он тут. Идет денщик — служитель ратных станов,
И, слаще музыки, приветный звон стаканов
Вдали уж слышится; и чайная струя
Спешит стаканов ряд наполнить до края.
Садишься и берешь — и с сладостной дрожью
Пьешь нектар, радость пьешь, глотаешь милость божью.
Нет, житель городской: как хочешь, величай
Напиток жалкий свой, а только он не чай!
Нет, люди мирные, когда вы не живали
Бивачной жизнию, вы чаю не пивали.
Глядишь: все движится, волнуется, кишит;
Огни разведены — и что за чудный вид!
Такого и во сне вы, верно, не видали:
На грунте сумрачном необразимой дали
Фигуры воинов, как тени, то черны,
То алым пламенем красно освещены,
Картинно видятся в различных положениях,
Кругами, группами, в раскидистых движеньях,
Облиты заревом, под искрами огней,
Со всею прелестью голов их поседелых,
Мохнатых их усов, нависших их бровей
И глаз сверкающих и лиц перегорелых.
Забавник — шут острит, и красное словцо
И добрый, звонкий смех готовы налицо.
Кругом и крик, и шум, и общий слитный говор.
Пред нами вновь денщик: теперь уж, он как повар,
Явился; ужин наш готов уже совсем.
Спасибо, мой Ватель! Спасибо, мой Карем!
Прекрасно! — И, делим живой артелью братской,
Как вкусен без приправ простой кусок солдатской!
Поели — на лоб крест — и на солому бух!
И ж герой храпит во весь геройский дух.
О богатырский сон! — Едва ль он перервется,
Хоть гром из тучи грянь, обрушься неба твердь,
Великий сон! — Он, глубже мне сдается,
Чем тот, которому дано названье: смерть.
Там спишь, а душу все подталкивает совесть
И над ухом ее нашептывает повесть
Минувших дней твоих; — а тут… но барабан
Вдруг грянул — и восстал, воспрянул ратный стан.

Благодарю. Когда ты так отрадно
О чем-нибудь заводишь речь свою,
В твои слова я вслушиваюсь жадно
И те слова бездонным сердцем пью.
Слова, что ты так мило произносишь,
Я, в стих вложив, полмира покорю,
А ты мне их порою даром бросишь.
Благодарю! Благодарю!

Поешь ли ты — при этих звуках млея,
Забудусь я в раздумье на часок;
Мне соловья заморского милее
Малиновки домашней голосок, —
И каждый звук ценю я, как находку,
За каждый тон молитву я творю,
За каждую серебряную нотку
Благодарю — благодарю.

Под тишиной очей твоих лазурных
Порой хочу я сердцем отдохнуть,
Забыть о днях мучительных и бурных…
Но как бы мне себя не обмануть?
Моя душа к тебе безумно рвется, —
И если я себя не усмирю,
То тут уж мне едва ль сказать придется
«Благодарю, благодарю».

Но если б я твоим увлекся взором
И поздний жар еще во мне возник,
Ты на меня взгляни тогда с укором —
И я уймусь, опомнюсь в тот же миг,
И преклонюсь я к твоему подножью,
Как старый грех, подползший к алтарю,
И на меня сведешь ты милость божью.
Благодарю! Благодарю!

Всё никнет и трепещет
Перед ним. Всесилен он.
Посмотрите, как он блещет —
Сей ходячий миллион!
Лицезренья удостоясь
Господина своего,
Люди кланяются в пояс,
Лижут прах, пяты его;
Но не думайте, что люди
Золотой бездушной груде
В тайном чаяньи наград
Эти почести творят:
Люди знают, что богатый
На даянья не горазд,
И не чают щедрой платы, —
Им известно: он не даст.
Нет, усердно и охотно,
Бескорыстно, безрасчётно
Злату рабствующий мир
Чтит великий свой кумир.
Хладный идол смотрит грозно,
не кивая никому,
А рабы религиозно
Поклоняются ему.
Люди знают: это — сила!
Свойство ж силы — мять и рвать;
Чтоб она их не крушила,
Не ломала, не душила,
Надо честь ей воздавать;
И признательность развита
В бедном смертном до того,
Что коль Крез летит сердито,
но не топчет в прах его
Колесницей лучезарной, —
Уж несчастный умилён
И приносит благодарной
Нетоптателю поклон.

Внимая потокам приветственных слов,
Хмельницкий Богдан принимает послов.

Посол тут валахский, посол молдаванской
И князь, представитель земли трансильванской.

Прислал и державник Московии всей
С подарком послов к нему царь Алексей.

Не любо ль принять от владыки такого
И шубу соболью, и доброе слово?

От Польши здесь также послы и гонцы.
Он — дома, кругом козаки-молодцы:

Полковники славные, ратные люди,
Разгульные головы, крепкие груди,

Но — грубы, — что ж делать? — Их вождь-атаман
Доволен, радушен и весел Богдан.

При нем его женка, — богато одета,
Гостей принимает с улыбкой привета,

Сама ж, с деревянного ложкой в руке,
Табак растирает в простом черепке.

Хозяин уставил заздравные кубки
И сам набивает курителям трубки,

И в ценные кубки, гостям на почет,
Родную горелку он запросто льет.

Те — ждут его речи, все — на ухо чутки,
А он отсыпает им басни да шутки —

Зовет их обедать. «Нехай, — говорит, —
Вам жинка козацкого борщу зварит!

Що сталось, то сталось! Забудем всё злое —
И добре запьем да закусим былое!»

И вольно с заплечья вождя своего
Полковники речь приправляют его —

И — слово за словом — доходят до шуму.
«Мовчытэ!» — кричит он, сам — думает думу.

Он — бедный изгнанник. .. Невзгод и потерь
Пора миновала, — и вот он теперь

В почете великом… А что его ходу
Пособьем служило? — «Спасибо народу!

Ты, Русь! ты, народ православный! тебе
Обязан я, — мыслит он, — честью в борьбе!..»

Таков, знать, богом всемогущим
Устав дан миру с давних пор:
Всегда прошедшее с грядущим
Вело тяжелый, трудный спор,
Всегда минувшее стояло
За свой негодный старый хлам
И свежей силы не пускало
К возобновительным делам;
Всегда оно ворчало, злилось
И пело песню всё одну,

Что было лучше в старину,
И с этой песнью в гроб валилось,
И над могилами отцов,
Зарытых бодрыми сынами,
Иная жизнь со всех концов
Катилась бурными волнами.
Пусть тот скорей оставит свет,
Кого пугает всё, что ново,
Кому не в радость, не в привет
Живая мысль, живое слово.
Умри — в ком будущего нет!

Порой средь общего движенья
Всё смутно, сбивчиво, темно,
Но не от мутного ль броженья
Творится светлое вино?
Не жизни ль варвар Риму придал,
Когда он опрокинул Рим?
Где прежде правил мертвый идол,
Там бог живой поставлен им.

Там рыцарь нес креста обновы
И гибнул с мыслью о кресте.
Мы — тоже рыцари Христовы
И крестоносцы, да не те, —
Под средневековое иго
Уже не клонится никто.
И хоть пред нами та же книга,
Но в ней читаем мы не то
И новый образ пониманья
Кладем на старые сказанья…
И ныне мы пошли бы в бой —
Не ради гроба лишь святого,
Но с тем, чтоб новою борьбой
Освободить Христа живого!

Она чиста, она светла
И убрана серебром и златом:
Она душе моей мила,
Она дружна со мной, как с братом
Она стыдится наготы,
Пока всё дремлет в сладком мире; —
Тогда царица красоты
В своей скрывается порфире,
Свой острый взор, блестящий вид
И стан свой выгнутый таит.
Но лишь промчится вихорь брани,
Она является нагой,
Объята воина рукой,
И блещет, будто роковой
Огонь в юпитеровой длани.
Она к сердцам находит путь
И, хоть лобзает без желанья,
Но с болью проникают в грудь
Её жестокие лобзанья.
Когда нага — она грозит,
Она блестит, она разит;
Но гром военный утихает —
И утомлённая рука
Её покровом облекает,
И вот она — тиха, кротка,
И сбоку друга отдыхает.

Оделося море в свой гневный огонь
И волны, как страсти кипучие, катит,
Вздымается, бьется, как бешенный конь,
И кается, гривой до неба дохватит;
И вот, — опоясавшись молний мечом,
Взвилось, закрутилось, взлетело смерчом;
Но небес не достиг столб, огнями обвитой,
И упал с диким воплем громадой разбитой.

Стихнул рокот непогоды,
Тишины незримый дух
Спеленал морские воды,
И, как ложа мягкий пух,
Зыбь легла легко и ровно,
Без следа протекших бурь, —
И поникла в ней любовно
Неба ясная лазурь

Так смертный надменный, земным недовольный,
Из темного мира, из сени юдольной
Стремится всей бурей ума своего
Допрашивать небо о тайнах его;

Но в полете измучив мятежные крылья,
Упадает воитель во прах от бессилья.

Стихло дум его волненье,
Впало сердце в умиленье,
И его смиренный путь
Светом райским золотится;
Небо сходит и ложится
В успокоенную грудь.