Архив стихотворений Виктора Сосноры

Имеет место мнение
о вырождении
малых народностей.
Как будто мозг и мускулы
людей делятся
на народности.

1. Отрывок из письма

Сосед мой был похож на Лондон.
Туманен…
Чем-то знаменит…
Он ехал малую народность
собой (великим) заменить.
Он что-то каркал о лекарствах,
о совещаньях, овощах.
Итак,
“луч света в темном царстве”
прибудет царство освещать.
Я слушал,
как сосед пророчил,
не сомневаясь ни на волос,
что в паспорте его бессрочном
в графе национальность:
сволочь.
— Так, —
думал я, вдыхая ровно
и выдыхая дым в окно.
— Так. Есть великие народы
и малые.
Гигант и гном.
Вот оно что!
Гном — вырожденец
от должности отставлен трезво.
Гигант же
с целью возрожденья
прибудет.
Ах, как интересно!
Светало. Солнечное тело
взошло малиновым оленем.
И я решил на эту тему
пофантазировать маленько.

2. Фауст

Огонь — малиновым оленем!
Сидел саами у костра.
Саами думал так:
— О, время!..
Он, в общем, время укорял.
Сидел саами. Был он худ.
Варил он верную уху.
И ухудшалось настроенье!
Саами думал:
— Не везет
саамским нашим населеньям.
Мы вырождаемся,
и все.
Ему хотелось выражаться
невыразимыми словами,
а приходилось вырождаться.
Что и проделывал саами.
Снежинка молниею белой
влетела в чум.
И очумела! —
И превратилась в каплю снега,
поздней —
в обыденную каплю!
И кто-то каркал,
каркал с неба!
Наверняка не ворон каркал.
Сидел саами — сам, как вечность.
Его бессмысленная внешность
была курноса, косоглаза,
кавычки — брови и кадык.
Зубами только что не лязгал
за неименьем таковых.
Вокруг брезентового чума
бродили пни,
малы, как пони.
И до чего ж удачно, чутко
дудел медведь на саксофоне!
И пожилая дщерь саами тянула
песенный мотив…
Песня, которая называется “О настойчивости!”
Тянул медведя зверолов
мастистого, как мост
Тянул медведя зверолов
сто сорок лет за хвост.
Тянул медведя и тянул
и обессилел весь.
До хижины он дотянул
глядит:
а где медведь?
Медведя нет. У старых стен
лежит медвежья тень.
Но зверолов был парень-гвоздь!
Породистый в кости!
Медведя нового за хвост
он цепко ухватил.
Упрямо пролагая след,
он тянет девяносто лет!
Он тянет ночь.
Он тянет день.
Он исхудал, как смерть.
Он снова, снова тянет тень,
а думает —
медведь!

3. Венера

Замолкла песня.
Отзвенела
аккордеоновым аккордом.
Тогда-то в чум вошла Венера,
как и должна богиня — гордо.
Она была гола, как лоб
младенца,
не пронзенный грустью.
Она сияла тяжело
не модной и не русской грудью.
Она была бела, как бивень,
чернели кудри, как бемоли.
А бедра голубые были,
как штиль на Средиземном море.
А чтобы дело шло вернее,
она сказала:
— Я — Венера.
Сказал саами:
— Вы, навроде,
навроде рано вы разделись…
Вам, верно, нужен венеролог,
а я — саами… вырожденец.
Венера развернула тело
к огню — удачными местами.
И поцелуй запечатлела
в студеные уста саами.
Саами — о! — омолодился!
О! Сердце молодо зашлось!
Электростанцией зажглось!
О! В чуме стало мало дыма.
Через неделю —
много-много
детей запрыгало по чуму.
Хоть в чуме стало малость мокро,
зато — о, возрожденно — чудно!
Младенцы, как протуберанцы
пылают!
Лопают моржами!
Младенцы-вегетарианцы
растут и крепнут и мужают!
Еще неделя —
о! на лодке
моторной
плавают, как в люльке.
______________
О, возрожденные народы,
вам не нарадуются люди!

4

Но я увлекся рисованьем
сюжета,
чуть не позабыв,
как пожилая дочь саами
тянула песенный мотив.
Песня, которая называется “Не пой”
На Севере, на Севере,
а это далеко,
развеселились семеро
красивых рыбаков.
У них к веселым песенкам
был редкостный талант.
Ах, песенки! Ах, пеночки!
Невыполнений план!
Их увлекала музыка,
а не улов сельдей.
От Мурманска до Мурманска
ходили по семь дней.
Они ходили без руля.
Один из них — грузин
свой нос, как руль, употреблял,
в пучину погрузив!
Они придумали уже
такие паруса!
Свои четырнадцать ушей
на мачту привязав!

Морские волки! Демоны!
Греми, гармошка -грусть!
И прыгали все девочки,
как брызги, к ним на грудь!
На Севере, на Севере,
а это далеко,
пошли ко дну на сейнере,
пошли ко дну все семеро
красивых рыбаков.
Когда красавцы выплыли, —
не хоронил их порт…
Вывод:
Пока ты план не выполнил —
не пой!

Какое бы выдать чудо?

Присниться, что ли, тебе?
Со вздёрнутым, вздорным чубом
во сне вломиться к тебе.

Стрекочут часы-сороки…

Вдруг –
вдребезги двери.
Вдруг
ты вскочишь…
Нейлон сорочки
замкнёт на коленях круг.

– Давай говорить.
– Не буду.
– Нет, будешь.
– Не буду.
– Будешь!

– Опять предаёшься бунту,
опять среди ночи будишь,
а я-то старалась чуткой
к тебе.
Но к тебе – нельзя.

Чудачка!
Ведь это чудо.
Фантастика, так сказать.

Уже не слышит ухо эха
потусторонних песен птиц,
и вороны и воробьи
и улетели и уснули,
уже большие звёзды неба
иллюминировали ели,
как новогодние игрушки,
они висели на ветвях,
а маленькие звёзды леса,
а светлячки за светлячками
мигали, как огни огромных
и вымышленных государств,
где в темноте, как циферблаты,
фосфоресцировали очи
обыкновенной птицы филин,
где гусеницы, как легенды,
распространялись по деревьям,
где на фундаментах стояли
капитолийские деревья,
как статуи из серебра,
где бабочки на белых крыльях
играли, как на белых арфах,
где в молодых созвездьях ягод
ежеминутно развивались
молекулы живых существ,
где белокаменные храмы
грибов
стояли с куполами
из драгоценного металла,
где так мультипликационно
шли на вечернюю молитву
малюсенькие муравьи,
где над молитвой муравьиной
смеялся спичечный кузнечик,
но голос у него был мал,
увы,
совсем не музыкален.

Ну и луг!
И вдоль и поперёк раскошен.
Тихо.
Громкие копыта окутаны рогожей.
Тихо.
Кони сумасбродные под шпорами покорны.
Тихо.
Под луной дымятся потные попоны.
Тихо.
Войско восемь тысяч, и восемь тысяч доблестны.
Тихо.
Латы златокованы, а на латах отблески.
Тихо.
Волки чуют падаль,
приумолкли волки.
Тихо!
Сеча!
Скоро сеча!
И – победа,
только…
тихо…

Фонари опадают.
Опадают мои фонари.
Целые грозди электрических листьев
примерзают к уже не зеленой
земле.

Эти листья
на ощупь — неощутимы,
(это листья моих фонарей!)
по рисунку — негеометричны,
по цвету — вне цвета.
Без единого звука
листья моих фонарей
примерзают к уже не зеленой земле.

А деревья, к примеру, опадают не так.

Как они опадают!
Ах, как обучились деревья
опадать! Как вызубрили осень —
от листка до листка!
от корки до корки!

И когда опадают деревья —
выявляй, проходящий, запасы печали!

———————

Незаметно для всех опадают мои фонари.
Но они опадают —
я-то знаю,
я-то вижу.

Храни тебя, Христос, мой человек, –
мой целый век, ты тоже – он, один.
Не опускай своих солёных век,
Ты, Человеческий невольник – Сын.

И сам с собою ночью наяву
ни воем и ничем не выдавай.
Пусть Сыну негде приклонить главу,
очнись и оглянись – на море май.

На море – мир. А миру – не до мук
твоих (и не до мужества!) – ничьих.
Сними с гвоздя свой колыбельный лук,
на тетиве стрелу свою начни.

И верь – опять воспрянет тетива.
Стрела свершится, рассекая страх.
Коленопреклонённая трава
восстанет. А у роз на деревах

распустятся, как девичьи, глаза.
А небо – необъятно вновь и вновь.
А нежная распутица – гроза
опять любовью окровавит кровь

И ласточка, душа твоих тенет,
взовьётся, овевая красный крест.
И ласково прошепчет в тишине:
– Он умер (сам сказал!), а вот – воскрес!

На съезде циклопов
цикл прений возрос
в связи с окончаньем доклада,
в котором оратор затронул вопрос:
зачем человеку два глаза?

Затронут вопрос. Досконален доклад.
Ответственность
перед роком.
Итак, резолюция:
Выколоть глаз,
поскольку он понят, как роскошь.

В дальнейшем, донельзя продумав доклад,
заколебались циклопы:
Не лучше ли тот злополучный глаз
не выколоть, а — захлопнуть?

На сто сорок третьем стакане воды
съезд выдавил вывод командный:
Не объединить ли два глаза в один?
Компактнее будет.
Гуманней.

Зачем человечество лечится, ест,
эстетствует,
строит,
зевает?

О том, что идет циклопический съезд,
зачем не подозревает?

И начертил я
их, лошадей,
белых четыре
на белом листе.

Хочешь, не хочешь –
тебя сотворят.
Тикай потихоньку,
а лошади стоят.

Ни в прошлом и ни в завтра
ни на волосок.
Три мордами на запад,
одна – на восток.

Обитают люди,
властвуют, свистят,
слёзками льются, –
а лошади стоят.

Колесницы-войны,
конюшни-огни,
ипподромы-вопли
совсем не для них.

Страница бумаги –
копыта и степь!
Никто их не поймает,
не посадит на цепь.

Звоночек незабудки,
свистулька соловья,
миллионы – бьются!
А лошади стоят.

О, во всём мире
золота и зла
их, моих, четыре –
девичьи тела,

нежные ноздри…
Лошади стоят:
в чёрные ночи
белые друзья.

Никуда не деться,
не важно уже…
Белое детство
моих чертежей!

Что же ты, Библида, любила брата,
требуя взаимных аномалий?
Ведь не по-сестрински любила брата —
ведь аморально!

Библида! Не женщина ты! Изнанка!
Слезы и безумье в тебе! Изгнанье!

Боги рассудили менее люто:
люди в одиночку ночуют
и хорами,
но не так уж часто,
чтоб очень любят…
Ладно, хоть брата!

1

Упало и небо и время
и рюмки цветов и вода в даль дороги
и сердце и руки — устали.

И хочется взять и отдать эту шкуру,
остыла висеть на костях,
и голову — снимок — отдать.

О, стой, о, ступи, потерпи еще малость —
и соком нальются хрящи и стопы,
о, нет, не нальются, откуда их, соки?

Ты на перепутье. Я на перепутье?
Но где же дощечка, чтоб влево пойти,
чтоб вправо, чтоб прямо. Ты друг перепутал.

Светился квадратик окна и не светит.
Значит, бездомность при полной луне.
Меч перекован, его кузнецы — в бубенцы!

Друг меня предал — покончил с собой.
В будущей жизни друг друга мы не узнаем,
порознь не глядя друг мимо друга пройдем.

Скажут: у них перламутровы лица.

2

Птичка-тряпичка, клевательница ягод,
что ты играешь на флейте, не мелькая, —
это играю на каменной флейте — я.

Я говорю, невидимка, тебе — невидимке,
ты, улетая, окаменеешь от температур,
и будут слушать подошвы твой хруст и смеяться.

И светлые троны построим
из лепестков и миражей,
гнёзда жизни!

Мать моя, смерть, как провожала в жизнь!
Я не покину тебя.
Ты верь мне, верь мне!

3

И буду тайно коротать луны,
ища на белом этаже черный.
Не верь, не верь, что есть заря зрима,
где спичкой водит делегат пыльной.
Она взойдет, но будет уж не круг красок,
а выстрел рук и голубой бойни.
Не верь, не верь, что горизонт розов!

А я зову возлюбленную мглу.

Но ничего исправить нет знака
и белых голубей взор, взрывы.
О бедный, бедный мировой отдых,
политый краской типографий,
охоты псовой и у скал — ускользает
серебряная ветвь твоего сердца
и моего, и я, моих нитей
и их собачьи языки смоют,
о как ребячьи!

Я не хочу вспоминать губы,
ни руки восковые, будто ногти сняты,
время мое уходит праздно,
и в мозгу, где был изгиб — клетки пусты.
Голубь как белая бабочка ходит-ходит,
не верь, не верь, что у него утро.
И это дни идут назад, на когтях лапы
и рёв иллюзий эволюционных,
как рвут дожди мои скандал-руки.
Не верь, не верь, мое дитя золотое,
ты златотканно, и в моих Микенах
лист перевернут… Свист ста!

4

Время — упадок — и падают на спину птицы.
Листья взлетают и намокают,
и не мигают миллионоглазые мухи.

Скоро возьмутся за пилы зубные,
вырубят дом мой дневной и опрокинут,
что ж, мне достаточно и землянки.

Я с чертежами залягу на зиму,
скажем, в углу и закроюсь глазами,
в вечный гамак из паутины.

Этих закованных в ложные цепи
из катастроф
дунь — и рассыпятся, пыль это, пыль.

Птицы зловещи, их градус и речь,
и не сморгнешь, и не знаешь, куда унесут
их треугольники-крылья — и хвост и — клюв,

Ляг в ухо лягушке,
Я не был, не был! Согласен.
В списки воскресших меня не пишите, —
этих утопий я не знаток.
В списки воскресших меня не пишите —
ноги, ветрами гонимы,
мокнут как листья.

5

Не орфография,
кнут и его ударенья,
ритмика боя с собой, глобус пустынь,

кто ее слышит, лисицы на скалах,
когда проливаются снеги
слёз невидимок-волков.

О одиноки!
И ноги устали,
уши и капилляры.

Гордые гимны,
звездные речи!
Не увлекают — фальшивки.

Кожа и лимфа
как висящие змеи на подбородках,
и сыплется чешуя.

Камни устали. На наковальне
молот накален по темени бьет.
Струны у пальцев остыли.

6

Рыцарь и рог — как мираж в запятых,
когти у рока устали.
Выбрось, не натянуть!

Что ж ты наделал с собой, что глазницы
пусты, в них плещется ртуть.
Бицепсы как паутина.

Сердце как перстень
в двух пальцах.
Бюст Аполлона пуст.

О неопрятен декор оптиматов.

И вьются собаки меж кирпичей,
где мусор, крича:
«Микены! Микены!» —
чертим рукой волосатыми лепестками.

Видение ливней как золотых монет!..
Мигни!

Когда я уйду — сожгите,
И пеплы уйдут по водам тела.

7

Тихие толпы бегут в одиночку.
Лютни у них не играют. Поют.
А подземелья закрыты.

Лютни поют: скоро! скоро!
Вверх нужно, вверх, туда вы уйдете,
вниз не смотрите — вверх!

Люди не умирают, а каменеют
их лебединые шеи
заткнуты пробкой.

Пули, ветрами гонимы,
устали,
падают в горсти.

Все мы взлетим, как чайные ложки
будем оттуда
звоном в стакане.
Новые люди нальются собой.

Боги вы боги, антиитоги.

8

Погаснет Звезда и еще через месяц уйдет Небосвод
и не будут кружиться дубы заоконные на корнях
и змея не очертит круги
и скальпель с пинцетом положит Хирург,
он вмонтирует в сердце часы
и будет их заводить,
а сады цветомузыки — моль съест,
и положат мне Луну в рот красный.
Ну, попразднуй уход
тринадцатой рыбки из щелей пруда
и взлетанье ее на крылах-орлах
к жизни; и жажда, она задохнется под градом скал
и расплавится воск ее перышек
вниз, как спина.
Говорил же тебе: не пророчь,
не приводи в движенье Ничто,
пусть стоит и мерцает и брызжется,
и цветет, и свистит.
Ты же закрой глаза-веки, рот и не тронь
всё случится само и без тебя, ты себя
прибереги пока, свет тебе делает смотр,
а потом уж решай,
стоит ли розе вздохнуть,
а слонам трубить,
в том мажоре жить сто световых лет.
Зло опереточное оставь, о Зевс!

Розы пахнут. Слоны трубят!

9

Всю ночь, всю ночь шел дождь
как шквал.
И умер с оком конь.

Всю ночь шли нищие в шелках
под фонарем —
без фонарей.

И пифии в болоте пели.

Их пенья были о коне,
как обо мне,
печалью тонки.

У нищих был раскрытый рот
и в нем
решетчат

Время смято, снято
как море бился
глаз.

Коня — огня — и от меня
что требует
Эллада?

Я смерть пою.
Я рву на саван сантиметр —
кармашек для души…

Всю ночь, всю ночь лицо блестело!

Солнце полное палило,
пеленая цитрус.
Нимфа Эхо полюбила
юного Нарцисса.

Кудри круглые. Красавец!
Полюбила нимфа.
Кончиков корней касалась,
как преступник нимба.

А Нарцисс у родника,
вытянут, как пика,
в отражение вникал
собственное пылко.

У Нарцисса — отрешенье.
От себя в ударе,
целовал он отраженье,
целовал и таял.

Как обнять через полоску
дивное созданье?
Он страдал и не боролся
со своим страданьем.

— Я люблю тебя, —
качал он
головой курчавой.

— Я люблю тебя, —
кричала
нимфа от печали.

— Горе! — закричал он. —
Горе! —

нимфа повторила.

Так и умер мальчик вскоре.
В скорби испарился.

Плачет нимфа и доныне.
Родники, долины,
птицы плачут, звери в норах,
кипарис тенистый.

Ведь не плачущих немного.
Есть.
Но единицы.

С тех времен, для тех, кто любит,
и кого бросают,
запретили боги людям
громкие рыданья.

Даже если под мечами —
помни о молчанье.

Ведь в любви от века к веку
так. Такой порядок.
Пусть не внемлет нимфа Эхо.
Пусть не повторяет.

Я в который раз, в который
ухожу с котомкой.
Как ты?
Где ты?
В чьей карете
скоростной катаешься?
И какие сигареты
с кем ты коротаешь?
Вот придумал я зачем-то
самозаточенье.
В сфере северных завес
снежных
и сказаний,
я на каторге словес
тихий каторжанин.
Буквы тихие пишу,
в строчки погружаю, —
попишу,
подышу,
и продолжаю.
И снежинка —
белой чайкой
над окном огромным!
Чайкой ли?
Или случайной
белою вороной?

Я не приду в тот белый дом,
хотя хозяин добр.
Пируют в доме у тебя.
Продуктов на пиру!
Вино впитают и табак
и в торбу наберут.
Хвала пирующим!
Родня
моя,
пируй,
бери!
Себя не рань и не роняй.
Направим на пиры
стопы сыновней чередой
с дочерней пополам —
в твой керамический чертог,
в твой застекленный храм,
в победоносный твой,
проду-
манный от зла и смут.
В твой добрый дом я —
не приду.
И обувь — не сниму.
Поджать заплечные ремни,
бежать!
Хоть скот пасти!
Бежать от всей своей родни
за тридевять пустынь!

Я не приду.
Не донимай
меня.
Напрасный труд.
Твой дом построен
до меня
не для меня,
мой друг.