Архив стихотворений Виктора Сосноры

Да здравствуют красные кляксы Матисса!
Да здравствуют красные кляксы Матисса!
В аквариуме из ночной протоплазмы,
в оскаленном небе — нелепые пляски!

Да здравствуют пляски Матисса!

Все будет позднее —
признанье, маститость,
седины —
благообразнее лилий,
глаза —
в благоразумных мешках,
японская мудрость законченных линий,
китайская целесообразность мазка!

Нас увещевали:
краски — не прясла,
напрасно прядем разноцветные будни.
Нам пляски не будет.
Нам красная пляска
заказана,
даже позднее — не будет.

Кичась целомудрием закоченелым,
вещали:
— Устойчивость!
До почерненья!

На всем:
как мы плакали,
как мы дышали,
на всем,
что не согнуто,
не померкло,
своими дубовыми карандашами
вы ставили,
(ставили, помним!)
пометки.

Нам вдалбливали: вы — посконность и сено,
вы — серость,
рисуйте, что ваше, что серо,
вы — северность,
вы — сибирячность,
пельменность.
Вам быть поколением неприметных,
безруких, безрогих…

Мы камень за камнем росли, как пороги.
Послушно кивали на ваши обряды.
Налево — налево,
направо — направо
текли,
а потом — все теченье — обратно!
Попробуйте снова теченье направить!

Попробуйте вновь проявить карандашность,
где все, что живет, восстает из травы,
где каждое дерево валом карданным
вращает зеленые ласты листвы!

В детстве,
где, как говорят, пролог,
спят мои дни досадные.
Детство мое,
кое прошло
с пятого на десятое,
спады, подъемы зим,
а весны —
мысленно лишь колышется.

Детство — начало из всех начал:
подлинность в полдни пробуем
лишь поначалу.
А по ночам —
подлостью, лестью, пропадом!

Пропадом!
Майский малиновый снег —
пропадом! Буднями!
Женщины первой не женский смех —
пропадом!
тройкой с бубнами!
Детство!
Напевен и в пору слеп,
правдою — перед правдою
лишь поначалу.
А повзрослев —
прочими препаратами.

Есть кувшин вина у меня невидный.
Медный,
как охотничий пес, поджарый.
Благовонен он, и на вид — невинен,
но — поражает.

Приходи, приятель! Войди в обитель!
Ты — меня избрал.
Я — твой избиратель.
Выпьем — обояюдные обиды
вмиг испарятся.

Приходи, приятель! На ладони положим
огурцы, редиску, печень бычью.
Факел электрический поможет
оценить пищу.

Выпьем!
Да не будет прощупывать почву
глаз подозревающий
планом крупным!
(Что твои назвал я “глазами” очи —
прости за грубость).

Что же на заре произойдет?
Залаешь?
Зарычишь с похмелья дремуч, как ящер?
Вспомнишь о моем вине —
запылает
ненависть ярче.

И возмутятся корабли
на стойбищах моих морей.
Как сто блестящих кобылиц,
поскачут в бой сто кораблей.

В них сто бесчинствующих сов
вонзятся костяной губой!
Девятый вал!

Так в море слов
девятый вал. Проклятый бой.

Боишься?
А кого, босяк?
Эпоху?
Короля?
Эпоху — в пах!
Король иссяк,
он плачет у руля.

Он у кормила плачет наш
кормилец, скиф, герой.
Он взять хотел на абордаж
слова
кормой корон!

Девятый вал?
Он — свалка, вал.

Во мире синем,
в море слез
торпедами плывут слова.
Пока подводно.
Но всерьез.

Каждому необходим
свой дом,
свой дым,
своды над головой,
ложе —
лежанку бы,
чтобы свой колобок
свойственен дому был.
Где ты, мой дом, стоишь?
Дом —
над окном — стриж?
Гостьу дверей цепных?
Дом —
под окном —
цветник?

Где ты, мой дом родной?
В рододендронах мой?
В детстве
да сплыл,
не быв.
В детстве?
Или — встарь?
Эх, кабы —
да кабы
Сивкою-Буркой встань!

Сивка, топчи гранит!
Бурка —
и-го-го-го!
Где ты, мой дом —
в грибных
дождиках
в Новый Год?

И ко сну отошли рекламы.
Фонари,
фонари трехглавы.
Так и есть — фонари трехглавы:
два зеленых, над ними желтая
голова.

Ночь дремуча.
Дома дремучи.
И дремучие головешки —
бродят маленькие человечки,
и ныряют в свои кормушки,
разграфленные по этажам,
и несут иконы в кормушки,
мельтешась.

Купола, минареты, маковки
в ожидании мятежа!
Муэдзины, раввины, диаконы
предвкушают мятеж за веру,
чтоб не бысть житию двояким,
бысть — от Аз
до Ять по завету.
Нищим — наоборот — корона.
Как же наоборот доярке?
Девка в рев: не хочу коровой!
Так наивны и так банальны
помыслы о мятежной секте.
Не бывать сардельке бананом
ни на том, ни на этом свете.

Бродят маленькие человечки
головы — головешки.
Выбирают,
во что поверить?
Столько веяний… поветрий…

И вот — опять,
и вот — вниманье, —
и вот — метели, стражи стужи.
Я понимаю, понимаю
мятущиеся ваши души.

Когда хлеба ревут: — Мы в теле!
Я так спокоен, так неспешен.
Мои костлявые метели
придут надежно,
неизбежно.

Накалом белым,
как в мартене
над всей,
над повседневной сушей!
Здорово, белые метели,
мои соратники
по стуже!

Мы двое в долине Вудьявра
у дьявола на отшибе.
Мы двое в долине Вудьявра,
как две неисправных ошибки.

Я с тенью.
Я, тень наводящий
на склон благосклонных долин,
нестоящий,
ненастоящий —
так Север определил.

А Север сверкает клыками!
Ах, Север! Суровый какой!
Иду аккуратно, в капканы
чтоб не угораздить клюкой.

По правилам лыжевожденья иду,
обо всем написавший,
пигмей, формалист, вырожденец,
поющий ночные пейзажи
своих городов отсыревших,
поющий своих пешеходов,
скоробившихся в скворешнях
и в чернорабочей пехоте.
Будильником всех завело их!
Пушистые, рыжие рыбы,
идут по снегам звероловы
с глазами косыми и злыми!
Идите! Снежинки за вами
вращаются чаще и чаще,
косыми и злыми глазами
с белками в прожилках вращая.

Зуб луны из десен туч едва прорезан.
Струи речки —
это струны! —
в три бандуры.
В этом городе прогоном мы,
проездом.
Прорезиненные внуки трубадуров.

Днями —
город, птичьим хором знаменитый.
Вечерами —
вечеваньем, скобарями.
Помнишь полночь?
Был я — хорозаменитель.
Пел и пел, как мы вплывали с кораблями,
как скорбели на моем горбу батоги,
а купецкие амбарины горели.

Этот город коротал мой дед Баторий.
Этот город городил мой дед Корнелий.

Третий дед мой был застенчивый, как мальчик,
по шеям стучал пропоиц костылями.
Иудей был дед.
И, видимо, корчмарщик.
А четвертый дед тевтонец был,
эстляндец.

И скакали все мои четыре деда.
Заклинали, чтоб друг друга — на закланье!
И с клинками —
на воинственное дело —
их скликали —
кол о кол
колоколами!

Как сейчас, гляжу:
под здравственные тосты
развевается топор, звучит веревка.
Слушай, лада,
я — нелепое потомство.
Четвертованный?
Или учетверенный?

Я на все четыре стороны шагаю?
В четырех углах стою одновременно?
До сей поры
пробираюсь к Шаруканю
на четверке коней —
попеременно?..

Этот город?
Этот город — разбежаться —
перепрыгнуть,
налегке,
не пригибаясь,
этот город
на одно рукопожатье,
на одно прикосновение губами.
На один вокзал.
А что за временами!
То ли деды, то ль не деды —
что запомнишь?

Этот город —
на одно воспоминанье,
на одно — спасибо — городу за полночь.

Выдав на бойню отару,
бубен добыл берендей.
Купно придвинуты чары.
Бей, бубен,
бей, бубен,
бей!

Очень обижен Добрыня –
крутит чупрыною аж:
– Вот что, Владимир,
отныне
ты мне, племяш, – не племяш.
Красное Солнце,
не гоже
ложке шуршать на губе.
Тьфу!
Деревянные ложки! –
Бей, бубен,
бей, бубен,
бей!

Хмуро десятники встали:
– Выковать ложки пора!
Разве мы не добывали
разного злат-серебра?
Липовой ложкой
как можно
мучить дружину тебе?
Слава серебряным ложкам! –
Бей, бубен,
бей, бубен,
бей!

Бочки рядами
и рядом.
Днища мокры от росы.
Брызжет в жаровнях говяда.
Ромбами вырублен сыр.
В чаши, кувшины, ендовы
хлещет медовый ручей, –
добрый,
медово-бедовый!
Бей, бубен,
бей, бубен,
бей!

Первый снег.
Пересмех
перевертышей-снежинок
над лепными урнами.
И снижение снежинок
до земного уровня.
Первый снег.
Пар от рек.
В воду — белые занозы.
Как заносит велотрек,
первый снег заносит.
С первым снегом.
С первым следом.
Здания под слоем снега
запылают камельками.
Здания задразнят небо:
Эх, вы камни, камни, камни! —
А по каменным палатам
ходят белые цыплята,
прыгают —
превыше крыш!
Кыш!
Кыш!
Кыш!

Парус парит! Он планирует близко,
блещет — шагах в сорока.

Будет ли буря?
Разнузданы брызги,
злоба в зеленых зрачках!

Будет, не будет, не все ли едино?
Будет так будет. Пройдет.
Жирные птицы мудро пронзают
рыбу губой костяной.

Передвигаются древние крабы
по деревянному дну.
Водоросли ударяются нудно
туловищами о дно.

Вот удаляется ветреник-парус.
Верит ли в бурю, бегун?
Вот вертикальная черточка — парус…
Вот уж за зримой чертой.

Буря пройдет — океан возродится,
периодичен, весом,
только вот парус не возвратится.
Только-то. Парус.
И все.

Он вернется, не плачь!
(Слезы, соратницы дурости!)
Он вернется, не плачь.
А товары из Турции,
а товары, товары моряк привезет!

Привезет он помаду,
нежнейшую, как помазок.
Проведешь по губе —
как повидлом по сердцу!

Но и ты измени отношенье к соседу.

Относись по-соседски, но более скромно.
Относись относительно благосклонно.

Он ведь временно тих,
но ведь в мыслях — вперед забегает.
Не за так
он мизинцем загадочно ус загибает.

Пусть подмигивает —
сплюнь, как будто противно.
Он физически развит,
а умом — примитивен.

Вот — моряк!
О тебе размышляет моряк со стараньем.
Сердцем он постоянно,
как вращенье земли.
Он вернется, не плачь!
Демонстрируй свое ожиданье, стирая,
окуная тельняшки в заветный залив.

Он вернется, не плачь!
Не разбрызгивай слезы по пляжу.
Вот вернется —
поплачешь…

Поехали
с орехами,
с прорехами,
с огрехами.
Поехали!
Квадратными
кварталами —
гони!
Машина —
лакированный
кораблик
на огни!
Поехали!
По эху ли
по веку ли —
поехали!
Таксер, куда мы мчимся?
Не слишком ли ты скор?
Ты к счетчику,
а числа
бесчисленны,
таксер.
И твой мотор — картавый,
улыбочка — оскал!
Квадратные кварталы
и круглая тоска.

И древний диск луны потух.
И дискантом поет петух.
Петух — восточный барабан,
иерихонская труба.
Я знаю:
медленен и нем
рассвет маячит в тишине,
большие контуры поэм
я знаю: в нем, а не во мне.
Я — лишь фонарик на корме,
я — моментальный инструмент…
Но раз рассвет — не на беду
поет космический петух.
Петух с навозом заодно
клюет жемчужное зерно.
В огромном мире, как в порту
корабль зари —
поет петух!

Якоря — коряги, крючья!
Баки — кости мозговые!
Порт!
У грузчиков горючий
пот,
пропахший мешковиной.
Пар капустный, как морозный,
над баржами, что в ремонте.

Ежеутренне матросы
совершают выход в море.

Мореходы из Гаваны
бородаты и бодры.
По морям — волнам коварным!

У тебя такой порыв!
Ты от счастья чуть живой,
чуть живой от нежности
к революции чужой,
к бородатым внешностям…

Море!
В солнечном салюте!
В штормовой крамоле!

Почему ты вышел в люди,
а не вышел в море?

Вот и праздник прошел.
Декорации красные сняты.
Отсалютовали, отвыкрикивали, отбабахали.
На асфальтовых лицах — трудолюбие.
(Наши азы! Наши яти!)
Трудолюбие под папахами.

По замерзшим, брезентовым улицам
бегаетмальчик.
Думал: это салют,
а это пожарная колымага. Сирена.
А хотел —
самолеты, салюты, футбольные матчи.
Чтобы шар голубой
колыхался на пальце все время.

Мальчик прыгал.
Попрыгал,
и скрылся за поворотом.
Алкоголоик вспорхнул,
пролетел сантиметр над панелью…
Руку жмет сам себе,
поздравляет с полетом…

Где же мальчик?
А может быть, мальчик
и
не
был?

А тени вовзле зданий,
тени —
прочерченные криво
грани.
Взгляни туда-сюда:
антенны —
завинченные в крыши
грабли.

Сырая колобаза
ветер!
А дворников берет
зевота.
Как плети Карабаса
ветви.
И все наоборот
сегодня.

Луна,
а на граните
сухо.
Волна — невпроворот! —
лучится.
Бывает: на границе
суток
все ждешь: наоборот
случится.

Вороны, как барбосы
лают,
и каркают собаки
грозно.
Ты ничего не бойся,
лада.
Все это — байки.
Просто — проза
моих сомнений.
Соль на марле!
К утру мои просохнут
весла.

И утром будет все
нормально,
как все, что утром,
все,
что звездно!