Контуры совы
Полночь протекала тайно,
как березовые соки.
Полицейские, как пальцы,
цепенели на углах.
Только цокали овчарки,
около фронтонов зданий,
Да хвостами шевелили,
как холерные бациллы.
Дрема. Здания дремучи,
как страницы драматурга,
у которого действительность
за гранями страниц.
Три мильона занавесок
загораживало действо.
Три мильона абажуров нагнетало дрему.
Но зато на трубах зданий,
на вершинах водосточных
труб,
на изгородях парков,
на перилах, на антеннах —
всюду восседали совы.
Это совы! это совы!
узнаю кичливый контур!
В жутких шубах, опереньем наизнанку, —
это совы!
улыбаются надменно, раздвигая костяные
губы,
озаряя недра зданий снежнобелыми глазами.
Город мой! Моя царица,
исцарапанная клювом
сов,
оскаленных по-щучьи,
ты — плененная, нагая
и кощунствуют над телом эти птицы,
озаряя
снежнобелыми и наглыми глазами.
Город мой! Плененный город!
Но на площади центральной
кто-то лысый и в брезенте,
будто памятник царю,
он стоял, — морщины — щели, —
алой лысиной пылая,
и ладони, будто уши
прислоняя к голове,
и казалось — он сдается,
он уже приподнял руки
он пленен,
огромный факел,
сталевар или кузнец.
Но на деле было проще:
он и не глядел на птицу,
медленно он улыбался
под мелодии ладоней —
пятиструнных музыкальных инструментов!
Колыбельная сове
Баю-бай-баю-бай,
засыпай, моя сова.
Месяц, ясный, как май,
я тебе нарисовал.
Я тебе перепел
всех животных голоса.
Мудрый лоб твой вспотел
и болезненны глаза.
Ценен клоп и полкан.
Очи с рыбьей пеленой —
раб труда,
и болван.
Но не ценится — больной.
Платят моргам, гвоздям,
авантюрам, мертвецам,
проституткам, вождям,
но не платят мудрецам.
Баю-бай, моя обуза,
умудренная сова!
Я тебя качать не буду —
засыпай сама!
Когда нет луны
Одуванчики надели
белоснежные скафандры,
одуванчики дудели
в золоченые фанфары!
Дождевые вылезали
черви,
мрачные,
как шпалы,
одуванчики вонзали
в них свои стальные шпаги!
Паучата — хулиганы
мух в сметанницы макали,
после драки кулаками
маки мудрые махали.
И мигала баррикада
яблок,
в стадии борьбы
с огуречною бригадой!
Барабанили бобы!
Полем — полем — бездорожьем
(борозды наклонены)
пробираюсь осторожно,
в бледном небе —
ни луны.
Кем ее
огонь растерзан?
Кто помирит мир бездонный,
непомерный мир растений,
темнотой загроможденный?
Кто строил дом
Кто строил дом?
(Этап —
этаж!)
Мать? Нет!
Отец?
Не мог!
Ваш дом,
по-вашему он —
ваш,
лишь по названью —
мой.
Приблудный сын домов чужих,
ты в дом вломился напролом,
в наш дом!
В ваш дом?
Ваш дом —
неврастеничек и нерях,
маньяков и менял.
Не я вошел в ваш дом,
не я,
ваш дом
вошел
в меня!
Я —
нет! —
предательству в ночи,
предательству ночей!
А дом все знает, а — молчит!
Не ваш он, дом —
ничей!
Бело-
бетонная скала!
Бассейн,
в котором гул
бессилья всех земных салак,
бесславья —
всех акул!
Летний сад
Зима приготовилась к старту.
Земля приготовилась к стуже.
И круг посетителей статуй
все уже, и уже, и уже.
Слоняюсь — последний из крупных
слонов —
лицезрителей статуй.
А статуи ходят по саду
по кругу,
по кругу,
по кругу.
За ними хожу, как умею.
И чувствую вдруг —
каменею.
Еще разгрызаю окурки,
но рот костенеет кощеем,
картавит едва:
— Эй, фигуры!
А ну, прекращайте хожденье
немедленным образом!
Мне ли
не знать вашу каменность, косность.
И все-таки я — каменею.
А статуи —
ходят и ходят.
Легенда
Легенду, которую мне рассказали,
веками рассказывают русалки,
хвостами-кострами русалки мерцают,
их серьги позванивают бубенцами.
Наследницы слез и последних лишений
вставали над озером в белых одеждах,
наследницы слез и последних лишений:
все женщины чаще,
а девушки — реже.
Хвостами-кострами русалки мерцали,
их серьги позванивали бубенцами.
Их озеро требовало пополненья:
пришло и последнее поколенье.
Различия — те же, причины — как прежде,
лишь — девушки чаще,
а женщины — реже.
Немые русалки плывут по каналам
и рыбье бессмертье свое проклинают…
— — — — — —
Художник, не надо к бессмертью стремиться,
русалкой струиться, легендой срамиться.
Художник, бессмысленны вечные вещи,
разгул публикаций,
огул одобрений,
коль каждая капля слезы человечьей
страшнее твоих трагедийных творений.
Кузница
Где выковывали для тебя, мореход,
башмаки из кабаньей кожи?
— В кузнице, товарищ.
Молодой, юница, твое молоко
кто выковывал? Кто же?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали, вековечный Орфей,
твой мифической образ парящий?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал пахарю зерна потов,
капли злаков на безземелье?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали и тепло и потоп
род выродков и бессемейность?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал скальпель
и оптику линз?
Кто иконы выковывал?
Кто героизм?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали для тебя, Прометей,
примитивные цепи позора?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал гнет и великий протест
и мечи для владык подзорных?
— Кузнец, товарищ.
В результате изложенного колеса,
где выковывали сто веков кузнеца?
— В кузнице, товарищ.
Как зеницу, того кузнеца я храню,
как раненье храню, до конца.
Я себе подрубаю язык на корню,
коронуя того кузнеца.
Ну, а если кузнец приподнимет на метр
возмущенье:
— Не буду мечами! —
для него в той же кузнице,
в тот же момент
будет выковано молчанье.
Медная сова
По городу медленно всадник скакал.
Копыто позванивало, как стакан.
Зрачок полыхал — снежнобелая цель
на бледнозеленом лице.
Икона! Тебя узнаю, государь!
В пернатой сутане сова — красота!
Твой — город! Тебе —
рапортующий порт.
Ты — боцман Сова, помазанник Петр.
Из меди мозги, из меди уста.
Коррозия крови на медных усах.
И капля крови направлена вниз, —
висит помидориной на носу.
Ликуй, истеричка, изверг, садист!
Я щеки тебе на блюдце несу!
Я гол, как монгол, как череп — безмозгл.
Но ты-то скончался, я — буду, мой монстр.
Я страшный строитель. Я — стражник застав.
Когда-то моя прозенит звезда.
Она вертикально вонзится в Петра! —
Ни пуха, ни пера!
______________
А кони-гиганты Россию несут.
А контуры догмы слвиной — внизу.
Внизу византийство совиных икон,
и маленький металлический конь.
Марсово поле
Моросит.
А деревья, как термосы,
кроны — зеленые крышки
завинчены прочно в стволы.
Малосильные
птахи жужжат по кустам,
витают, как миражи.
Мост разинут.
Дома в отдаленьи
поводят антеннами,
как поводят рогами воды.
Моросит, моросит, моросит.
Поле Марсово!
Красные зерна гранита!
Поле массового
процветанья сирени.
Поле майских прогулок
и павших горнистов.
Поле павших горнистов!
Даже в серые дни не сереет.
Я стою под окном.
Что? окно или прорубь
в зазубренной толще
гранита?
Я стою под огнем.
Полуночная запятая.
Поле павших горнистов,
поле первых горнистов!
Только первые гибнут,
последующие — процветают!
Поле павших горнистов!
Я перенимаю ваш горн.
В пронимающий сумрак
промозглой погоды горню:
как бы ни моросило —
не согнется, не сникнет огонь!
Как бы и моросило —
быть огню!
Быть огню!
Он сияет вовсю,
он позиций не сдал,
(что бы ни бормотали различные лица,
ссутулив лицо с выраженьем резины).
Моросит, как морозит.
Лучи голубого дождя —
голубые лучи восходящего солнца России!
В твоих очах, в твоих снегах
В твоих очах, в твоих снегах,
я, бедный путник, замерзаю.
Нет, не напутал я, — солгал.
В твоих снегах я твой Сусанин.
В твоих отчаянных снегах
гитары белое бренчанье.
Я твой солдат, но не слуга,
слагатель светлого прощанья.
— Нас океаны зла зальют…
О, не грози мне, не грози мне!
Я твой солдат, я твой салют
очей, как небо, негасимых.
— Каких там к дьяволу услад!
Мы лишь мелодии сложили
о том, как молодость ушла,
которой может быть служили.
Кистью показательной по мелу
Кистью показательной по мелу!
Мраморными линиями поразите!
Бронзой! Полимером!
Да не померкнут
Фидий, Пракситель!
Поликлет! Увенчивай героя лавром!
Серебри, Челлини, одеянье лилий!
Что-то расплодились юбиляры…
Где ювелиры?
Где вы, взгляды пристальных агатов,
прямо из иранских гаремов очи?
(Не зрачки — два негра-акробата,
черные очень!)
Где вы, изумруды, в которых море
шевелит молекулами?
Где жемчуг,
четок, переливчат, как азбука Морзе
в прическах женщин?
Где вы, где? Вдохните бодрость
в эти юбилярные руины!
Капилляры гнева и вены боя,
где вы, рубины?
Лишь на юбилеях ревут Мазепы,
глиняных уродов
даруя с тыла.
Почитать букварь и почтить музеи
стыдно им, стыдно!
Лишь на юбилеях гарцует быдло,
лязгая по ближним булыжникам страшным…
Яхонты, бериллы, брильянты были —
стали стекляшки.
Мундир совы
Мундир тебе сковал Геракл
специально для моей баллады.
Ты как германский генерал
зверела на плече Паллады.
Ты строила концлагерей
концерны.
Ты! Не отпирайся!
Лакировала лекарей
для опытов и операций.
О, лекарь догму применял
приветливо, как примадонна.
Маршировали племена
за племенами
в крематорий.
Мундир! Для каждого — мундир!
Ребенку! Мудрецу! Гурману!
Пусть мародер ты, пусть бандит, —
в минниатюре ты — германец!
Я помню все.
Я не отстану
уничтожать твою породу.
За казнь —
и моего отца
и всех моих отцов по роду.
С открытым ли забралом,
красться
ли с лезвием в зубах,
но — счастье
уничтожать остатки свастик, —
коричневых ли,
желых,
красных!
Чтоб, если кончена война,
отликовали костылями, —
не леденело б сердце над
концлагерями канцелярий.
Музыка
В окне напротив магнитофон гоняет гаммы.
Набросив шкуру —
подобье барса —
пиждак пятнистый —
чернильные пятна!
Музыкальными ногами
танцуем:
очи лоснятся лаком, как пианино.
На шоколадных паркетных плитках танцуем.
Боги!
В гримасах грациозных спины!
Танцуем мощно
окрошку из фокстрота, вальса, танго и польки,
и из чего-то, что у берберо-арабов модно.
На шоколадных паркетных плитках кружатся пары.
Кряжисты парни.
Девицы крошечны —
мизинцы!
Как лыжи, туфли.
Колышет ночь прически-пальмы.
И запах ночи
с парфюмерным магазином
полемизирует.
Чирикаем чижами.
Юнцы! Юницы!
Мы все в порыве.
Мы все в полете.
Мы все танцуем.
Только музыка — чужая
и из какого-то чужого окна напротив.
Мой дом
Дом стоял на перекрестке,
напряжен и мускулист,
весь в очках,
как перед кроссом
чемпион-мотоциклист.
Голуби кормились мерно,
на карнизах красовались.
Грозные пенсионеры
вдоль двора крейсеровали.
Вечерами дом думал,
сметы составлял, отчеты,
и-
внимательные дула —
наводил глаза ученых,
дула — в космос розоватый!
А под козырьком у дома
разорялась, раздавалась,
радовалась радиола.
Там бутылки тасовали,
под пластинки танцевали,
выкаблучивались!
Я в одном из окон дома
домогаюсь новой строчки.
я хотел бы стать домом
напряженным и строгим.
Танцевать комически
на чужой гульбе,
плакать под космический
гул голубей.
Начало ночи
Над Ладогой пылала мгла,
и, следовательно — алела.
Зима наглела, как могла:
ей вся вселенная — арена.
И избы иней оросил.
(Их охраняли кобелями).
И ворон,
воин-сарацин
чернел,
налево ковыляя.
И кроме — не было ворон.
С ним некому — соревнованье.
Настольной лампочки лимон
зелено-бел.
Он созревает.
И скрылся ворон…
На шабаш
шагала ночь в глубоком гриме.
Искрился только карандаш,
не целиком,
а только грифель.
Муравьиная тропа
И ты, муравей, ищешь искренний выход,
ты, внук муравья, ты, муж муравьихи.
Тропой муравьиной в рабочей рубашке
направишься в суд,
а по телу — мурашки.
Суд мира животных и мира растений
тебя —
к оправданию или расстрелу?
И скажут:
— Другие — погибли в лавинах,
а ты?
Ты всю жизнь шел тропой муравьиной.
— Да, шел муравьиной, — скажи (обойдется!)
Все шли муравьиной, — скажи убежденно.
— Нет, — скажут, — не все. Подойдите поближе.
Вот списки других,
к сожаленью, погибших.
— Но, — вывернешь оторопелые очи, —
я шел муравьиной, но все же не волчьей.
И скажут:
— Волнуешься? Ты — неповинен.
А все-таки шел ты тропой муравьиной.
Ты выйдешь, в подробности не вдаваясь,
пойдешь по тропе муравьиной, зевая,
все больше и больше недоумевая,
зачем тебя все-таки вызывали?
Был роскошный друг у меня
Был роскошный друг у меня,
пузатый,
Беззаветный друг —
на границе с братом.
Был он то ли пьяница,
то ли писатель.
Эти два понятия в Элладе равны.
Был ближайший друг у меня к услугам.
Приглашал к вину
и прочим перлам
кулинарии…
по смутным слухам
даже англосаксы Орфея пели.
Уж не говоря о греках.
Греки —
те рукоплескали Орфею прямо.
То ли их взаправду струны грели,
отклики философов то ли рьяных…
Но моя ладья ураганы грудью
разгребала!
Струны — развевались!
Праздных призывали к оралу,
к оружью,
к празднику хилых призывали.
Заржавели струны моей кифары.
По причинам бурь.
По другим отчасти…
Мало кто при встрече не кивает,
мало кто…
но прежде кивали чаще.
Где же ты, роскошный мой,
где пузатый?
Приходи приходовать мои таланты!
Приходи, ближайший мой,
побазарим!
Побряцаем рюмками за Элладу!
Над какой выклянченной
рюмкой реешь?
А какой лобзаешь пальчики жабы?
Струны ураганов ржавеют на время,
струны грозных рюмок —
постоянно ржавы.
Я кифару смажу смолой постоянной.
На века Орфей будет миром узнан.
Ты тогда появишься
во всем сиянье,
ты, мой друг,
в сиянье вина и пуза.
А ели звенели металлом зеленым
А ели звенели металлом зеленым!
Их зори лизали!
Морозы вонзались!
А ели звенели металлом зеленым!
Коньками по наледи!
Гонгом вокзальным!
Был купол у каждой из елей заломлен,
как шлем металлурга!
Как замок над валом!
Хоть ели звенели металлом зеленым,
я знал достоверно:
они деревянны.
Они — насажденья. Зеленые,
стынут,
любым миллиграммом своей протоплазмы
они — теплотворны,
они — сердцевинны,
и ждут не дождутся:
а может быть — праздник?
Зима не помедлит,
и не поминдалит.
В такие безбожные зимы,
как наши,
обязано все притворяться металлом,
иначе…
известно,
что будет
иначе…
Дурачиться, читать сказанья
И все же наша жизнь
— легенда!
Дурачиться,
читать сказанья
(страниц пергаментных мерцанье),
героев предавать осанне,
знаменьем осенять мерзавцев.
Макать мечи
(свирепы слишком!)
в чаны чернильного позора,
учить анафеме мальчишек,
а старцев — грации танцоров.
Дурачиться,
читать сказанья,
в глаза властителей лобастых
глазеть
лазурными глазами
от ненависти
улыбаясь.
Земля моя! Пчела! Дикарка!
Печеным яблоком в духане!
Иду я,
сказочно вдыхая
и легендарно выдыхая.
День занимался
День занимался.
И я занимался своим пробужденьем.
Доблестно мыл,
отмывал добела раковины ушные.
— Не опоздай на автобус! —
мне говорила Марина.
— О мой возлюбленный, быстро беги, уподобленный
серне —
Как быстроногий олень с бальзамических гор, так
бегу я.
Все как всегда.
На углу — углубленный и синий
милиционер.
Был он набожен, как небожитель.
Транспорту в будке своей застекленной молился
милиционер,
углубленный и синий,
и вечный.
Все как всегда.
Преднамерен и пронумерован,
как триумфальная арка на толстых колесах автобус.
В щели дверные, как в ящик почтовый конверт
пролезаю.
Утренние космонавты, десантники, парашютисты,
дети невыспанные,
перед высадкой
дремлем угрюмо,
дремлем огромно!
А после — проходим в свои проходные,
то есть, — проходим в рабочие дни ежедневно,
так и проходим — беззвучные черные крабы,
приподнимая клешни —
как подъемные краны!