Архив стихотворений Виктора Сосноры

Снег, как павлин в саду – цветной, с хвостом,
с фонтанчиком и женскими глазами.
Рябиною синеет красный холм
Михайловский, – то замок с крышей гильзы!
Деревья-девушки по две в окнах,
душистых лип сосульки слёз – годами.
На всех ветвях сидят, как на веках,
толстея, голубицы с голубями.
Их мрачен рот, они в саду как чернь,
лакеи злые, возрастом геронты,
свидетели с виденьями… Но речь
Истории – им выдвигает губы!
Михайловский готический коралл!
Здесь Стивенсон вскричал бы вслух: «Пиастры!»

Мальтийский шар, Лопухиной колер…
А снег идёт в саду, простой и пёстрый.
Нет статуй. Лишь Иван Крылов, статист,
зверолюбив и в позе ревизора,
а в остальном снег свеж и золотист,
и скоро он стемнеет за решёткой.
Зажжётся рядом невских волн узор,
как радуг ряд! Голов орлиных злато
уж оживёт! И статуй струнный хор
руками нарисует свод заката,
и ход светил, и как они зажглись,
и пасмурный, вечерний рог горений!
Нет никого… И снег из-за кулис,
и снег идёт, не гаснет, дивный гений!

Земля дышала глубоко:
вдох –
май!
И выдох –
май!
Неслась облава облаков
на лоно площадей,
за батальоном батальон
щебечущих дождей
низринулся!

Устроил гром
такой тартарарам,
как будто весь земной гудрон –
под траки тракторам!

Сто молний –
врассыпную,
вкось,
жужжали в облаках,
сто фиолетовых стрекоз
жужжали в облаках!

Сползались цепи муравьёв,
и йодом пахла ель.

А я лежал,
прижав своё
лицо
к лицу своей
земли.

Вишнёвую пыльцу
над головой мело…

Вот так всегда:
лицом к лицу,
лицом к лицу
с землёй!

Ох, и парень окаянный!
Ох, тельняшка синяя!
Плыл моряк по океану
собственными силами.

Плыл он методом древнейшим –
загребая ручками,
увлекался он донельзя
алкоголем, руганью.

В кабаках бывал и в прочих
высших заведениях.
Не учёный, не рабочий:
мысли – безыдейные.

Был он пра-пра-внук Тацита
и Марии Медичи.
И выделывал досыта
разные комедии.

Так, когда луна пропала,
по такому фактору
привязал он пару палок
и поплыл к экватору.

Плыл он лихо, как окурок,
к волнам – по касательной.
А лукавые акулы
стали есть красавчика!

Уши съели, руки съели
и другие мелочи.
Не покинуло веселье
пра-пра-внука Медичи.

Стали есть его пониже,
даже ниже, чем живот…
– Ничего – сказал парнишка, –
всё до свадьбы заживёт!

И грустить не надо.
Даже
в самый крайний,
даже
на канатах
играйте, играйте!

Алёнушка,
трудно?
Иванушка,
украли?
Эх, мильонострунно
играйте, играйте!

Или наши игры
оградим оградой?
Или –
или – или!
Играйте, играйте!

Расторгуйте храмы,
алтари разграбьте,
на хоругвях храбро
играйте, играйте!

На парных перинах
предадимся росту!

Так на пепелищах
люди плачут,
поэты – юродствуют.

Приходили калики к Владимиру.
Развлекали Владимира песенками.
И поили их винами дивными.
И кормили заморскими персиками.

Только стольники-прихлебатели
на калик возводили напраслину:
будто
утром
певучая братия
блуд вершила с княгиней Апраксией.

Взволновался Владимир за женушку.
Понасупил бороду грозную.
Выдал стольникам розги саженные…
И мычали калики под розгами.

Отмычав, подтянули подштанники.
Заострили кинжалы до толики.
Рано-раненько за баштанами
прикололи калики стольников.

Завидуешь, соратник, моему
придуманному дому? Да, велик
он, храм химерный моему уму,
хранилище иллюзий – или книг.

Взойди в мой дом, и ты увидишь, как
посмешище – любой людской уют,
там птицы (поднебесная тоска!)
слова полузабытые поют.

Мой дом, увы, – богат и, правда, прост:
богат, как одуванчик, прост, как смерть.
Но вместо девы дивной, райских роз
на ложе брачном шестикрылый зверь.

И не завидуй. Нет у нас, поверь,
ни лавра, ни тернового венца.
Лишь на крюке для утвари твоей
мои сердца, как луковки, висят.

А нынче дожди.
Для ремонта
растений даны
и даримы.

Цыплята –
сырые лимоны
играют на лоне долины.

Рычанье в долине скандально
скота.
Скот –
как зрители ринга!
Я понял напевы скитаний
от карканья до чикчирика.

Я понял напевы скитаний.
Вот гусеница с гитарой.

Медведь-матадор с мандолиной.
Мычит, умиляясь малиной!

Вот волки, вот овцы.
Вот вечный
дуэт.
Овцы подняли лапки.
Они побледнели.
Овечьи
поблеивают балалайки.

Дожди и дожди.
И заметны
лишь струнные инструменты.

Пока что дожди.
Но повыше,
там солнечности – завались!
Ещё повещают,
посвищут
мои соловьи!

Бичами посвищут!
О каре
за слякоть, за слёгшее лето!

В белокочанные капли
дождей, –
над планетой!

От восхода до заката,
от заката до восхода
пьют
мускаты
музыканты
из гнусавого фагота.

За кулисною рутиной,
под Сиксинскою мадонной
спирт
лакают
балерины
из картонного бидона.

В дни торжеств, парадов алых
под самой Двоцовой Аркой
ветераны-генералы
из фуражек
пьют
солярку.

Улыбаясь деликатно,
после конференций кратких
дилетанты-делегаты
дуют
хинные экстракты.

За сазонов, за покосы,
за сезонную декаду,
председатели колхозов
пьют
одеколон
“Эллада”.

Бросив рваный рубль на стойку,
из занюханных стаканов
пьют чесночную настойку
Аджубей с Хачатуряном.

Ткнувшись в яму за вагоном,
в состоянии хорошем,
пьют министры самогонку
их малиновой галоши.

Опустив сиденье “ЗИМ”-а,
своего,
ликуя ликом,
пьет свинарка тетя Зина
сладколипкую наливку.

У окошка, понемножку
ром, стоградусности старой,
тянет внук матроса Кошки,
кочегар с буксира “Сталин”.

В голубых апартаментах —
восемь комнат, кухня, ванна —
грухчик
пьет
портвейн
и вермут
из бокала и стакана.

Пьет ликер ассенизатор
из хрустального графина.

Лишь пропойцы
пьют
нарзаны
с баклажаном сизо-синим.

О, вожди алкоголизма!
Красноклювые фазаны!
Стали крепче обелисков
вы, пропойцы, от нарзанов.

Небо заалело.
В городе, как в зале,
гулко.

Но аллеи,
видимо, озябли.
Приклонили кроны
к снегу-олову,
жалуются громко:
– Холодно, холодно.
Уж такая стужа
справа и слева,
в мире – стужа! –
тужат
дубовые аллеи.

Эх вы, плаксы, плаксы,
вы,
дубы-варяги!
Не точите лясы.

Я вас уверяю:
кажется вам,
будто
ни крупицы солнца.
Будет май.
И будет
Солнечная Зона,
Солнечное Лето,
Солнечная Эра!
Слушают аллеи.
Верят
и не верят.

Спасибо тебе за то и за то.
За тонус вина. И за женщин тон.
За нотные знаки твоих дождей
спасибо тебе, Сова!

За все недоделки. За тех людей
с очами овальными желудей
меня обучающих честно лжи,
спасибо тебе, Сова!

За бездну желаний! За сучью жизнь.
За беды. Дебаты. За раж,
ранжир —
уже по которому я не встал, —
спасибо тебе, Сова!

Спасибо! Я счастлив! Моя высота —
восток мой, где сотен весталок стан,
где дьяволу ведом, какой указ
уродуешь ты, Сова!

Я счастлив!
От нижних суставов до глаз,
что я избежал всевозможных каст,
за казнь мою завтра,
не смерть — а казнь, —
спасибо тебе, Сова.

Белый вечер, белый вечер.
Колоски зарниц.

Не кузнечик, а — бубенчик
надо мной звенит.

Белый вечер, белый вечер.
блеяние стад.

И заборы, будто свечи
бледные стоят.

Прошумят березы скорбно,
выразят печаль,
процитируют:
о, скоро
твой последний час.

Что же, скоро — я не дрогну
в мой последний час.

Не приобрету в дорогу
ни мечей, ни чаш.

Не заполучу надежды
годовщин и книг.

Выну белые одежды
и надену их.

Белый вечер, белый вечер.
Колоски зарниц.

И кузнечик, как бубенчик,
надо мной звенит.

И сегодня:
в миниатюрный мир,
где паркет обстоятельно наманикюрен,
обои — абстрактны,
а небо выбелено, как бумага,
а под небом витает сова —
оперенный большой абажур,
а очи совы безразличны,
в вашу комнату, где она:
спящая птица
с загорелым на Юге крылом,
а конец у крыла пятипал,
он лежит под щекой,
и вздыхает щека над черно-белыми снами;
а второе крыло распрямлено,
и мизинец крыла поцарапывает одеяло,
где она:
Спящая Красавица,
где ты:
Сказочная стража,
Семь братьев.
(один “ты”
репетирует шариковый карандаш,
а шарик — не абсолютный шар,
он приплюснут на полюсах от репетиций,
как портативный Земной Шар;
второй “ты”
прикуривает сигарету,
для него нехарактерно прикуривать от
элементарной спички:
он зажег злоязычную спичку,
потом аккуратно зажег фотопленку
и прикуривает от фотопленки,
третий “ты”
наблюдает,
как пылают узкие листья газа,
и на фоне пыланья —
эмалированный контур кастрюли,
в которой:
в результате проникновенья молекулы воды и
пара
в молекулы кипящей капусты,
перловой крупы
и бараньей ноги с мозговой костью
образуется новый химический элемент —
несправедливо им пренебрег Менделеев —
щи с бараниной;
остальные четверо “ты”
рядышком, как высоковольтные воробьи
обсуждают международную ситуацию Кипра,
и что Яшин — такой же фатальный вратарь,
как Ботвинник —
чемпион мира по шахматам;
и еще Семь Братьев
попивают портвейн из красных бутылок,
приподнимая бутылки, как пионерские горны,
этот фокус еще называют
“делать горниста”);
в общем:
в комнате вашей царит современность
и внутренний мир — преобладает,
а ты —
художник
с отредактированными очами
(лишь на донышке честных очей —
две-три чаинки иронии),
а ты —
в сомнамбулической стадии “творческого
процесса”
испещряешь страницы
злободневными фразами изъявительного
наклонения,
а страницы — немы,
потому что на самом деле ты — спишь,
а страницы не осуществлены,
как вырезанные,
но не вставленные в окна стекла
(а за стеклами окон —
окончательное черное небо,
в нем ни щели,
ни иголочного прокола,
окончательное черное небо
с еще более черными
кляксами туч
и ломаными линиями молний,
числом — без числа,
а за стеклами окон — пять рыбаков,
пять брезентовых многоугольных фигур
на границе воды и суши,
поджимая студеные, посинелые губы, —
их лица небриты,
на каждом несбритом волоске лица
капелька пота, —
пять брезентовых рыбаков,
манипулируя волосатыми, сверкающими
руками,
промывают соляркой мотор;
их лица не предвещают улыбок;
и сегодня в вашу комнату, где она и
где ты, погрузилась внезапно одна из
утренних молний; и никто не подумал,
что молния — аллегорична, ибо знали
два века — это явление природы;
может быть, перепутала молния вашу
комнату и моторную лодку с рыбаками,
обезумевшими от героизма? (о, не
смейся, не смейся — смеется последний);
так погрузилась она,
представительница мира молний
и конструкция вашего мира распалась,
как стихотворенье,
из которого вынули первую строчку;
лишь мерцал треугольный кусочек
выбеленного неба,
он, кусочек, упал на кучу навоза,
на кучу,
которую вы
из отглянцованного окна
демонстративно не
замечали,
однако она существовала,
невзирая на ваши
усложненные, катастрофические
переживанья,
и на куче навоза
два петуха,
разодетые в перья первомайского неба,
два петуха
лихорадочно
но и — величаво
сражались:
тот, кто победит,
извлечет жемчужину
из пучины навоза;
и мычали, мычали коровы в хлевах,
и, по-утреннему неодетые люди
закрывали марлей открытые на ночь окна,
и пастух Костылев
(пьяный, но не настолько, чтобы не
осознавать
свой долг перед народом),
и пастух
очень сдержанно (мужественно) матерился;
Это был очень старый пастух Костылев,
он прошел Революцию,
войны:
Гражданскую
и с 41-го по 45-ый
и к коровам своим возвратился,
окончательно облагородив призванье;
жил он в скудном жилище,
хранил устав строевой и гарнизонной службы,
по субботам ездил за водкой
за 22 километра
на велосипеде;
деревня кормила его “чередой”:
в каждом доме однажды в квартал он обедал;
слушай:

да не минуют нас беды,
да не минует нас мир,
наименованный “мир молний”,
конструкция ваша распалась,
убежали
Семь напуганных Братьев,
их пятки сверкали,
как фонарики пограничной охраны,
слушай и просыпайся, отвлекись на секунду
от своих отредактированных сновидений:

пять рыбаков промывают соляркой мотор,
мычат худые коровы,
пьяный пастух матерится,
а над зеленой землей,
пропитанной миллионами молний,
вырисовываются березы,
их стебли сиреневаты,
а над зеленой землей раздается
большое дыханье
животного мира!

Слушай!
Это с сосулек вдруг побледневшего неба,
Вдруг соскользнули первые капли,
величиной с туловище человека.
Это падают с неба глаголы, пылая,
как металлические метеоры.
Это поют петухи
замерзающими голосами.

Если
первый петух пропоет, и ты не
проснешься,
Если
второй петух пропоет, и ты не
проснешься,
Если
третий петух пропоет, и ты не
проснешься, —
Ты не проснешься уже.
Это — возмездье, художник.

Ты, презиравший прогнозы вечного неба,
Вообразил:
умно лавируя в мире молний,
Вообразил:
подменяя слова предисловьем,
Вообразил:
до беспредельности допустимо
существовать, не пылая, —
Фосфоресцируя время от времени
в мире молний?

Вам —
незаметным, как стебли подводного мира,
незнаменитым, но незаменимым микробам,
двухсотмильонажды — слава
Агентам Снабженья!

Вы —
снадобья наши, сандалии, санитария,
ректефикаты, электрификация, саны, тарифы.

Нет
президентов, прессы, юриспруденции, сессий,
гимн государств —
Голос Агентов Снабженья!
Это Агенты проскальзывают, как макароны
в рюмки,
на съезды,
в хранилища,
под одеяла.

Здравствуй, художник!
Битник, бунтарь, гомер, горемыка,
волосы рвущий на пятках
в сомненьях о форме.

Не сомневайся.
Будешь
оформлен
Агентом Снабженья.

Зубилом быть!
Быть злобным, белозубым,
заботливым о судьбах производства,
звучать произведением труда!

Ну, кто из нас сегодня не зубило?
Ну, кто под Богом ходит?
Совершаем
хождение свое под Молотком!

Жил человечек —
ломтик мягкотелый,
изыскивался в скользких размышленьях,
по своему характеру —
безумных,
безудержных…
и оказался…
без…

Он нынче полон пламенным желаньем
зубилом быть!
Рубить по начертаньям
начитанных, умелых чертежей
любой узор на розовом железе!

Бывает:
познакомят с экземпляром:
лоб в 10 баллов,
профиль колоритен,
глаголом жжет —
колонна из калорий!
Потом рассмотришь
это со спины,
а вместо позвоночника —
зубило!

Ну, кто еще сегодня не зубило?
Ты не зубило?
Ну-ка,
повернись!

В садах рассчитанных, расчесанных
я — браконьер, я — бракодел;
а листья — красные пощечины
за то, что лето проглядел.

Я проглядел, я прогадал
такие лета повороты!
Среди своих абракадабр
словесных,
лето — проворонил.

А лето было с мотылями,
с качелями воды над гидрой,
с телячьей нежностью моряны
и с гиком женщин,
с гибким гиком!

Что ж! летом легче. Лето лечит.
На всех качелях —
мы не мы!
Что ж. Лето кончено, конечно.
Необходимо ждать зимы.

Необходимо ждать зимы.

Он ходит под окнами Дома Подонков
подолгу,
подолгу.

Ой, мальчик!
Молчальник!
Мельчают потомки?
Отбился от мамы?
Где компас? Где полюс?
Подобны под окнами Дома Подонков
и доля, и дело,
и доблесть, и подлость.

А в Доме!
Параболы потных подолов,
асбестовы губы!
богаты беседы!
Мы ходим под окнами Дома Подонков,
солдаты, индейцы, босы и бесследны.

Сейчас двенадцать секунд второго.
Двенадцать ровно!
Я в габардины, в свиные кожи, в мутон закутан.
Иду и думаю: двенадцать секунд второго
прошло.
Тринадцать!
Шагнул — секунда!
Еще — секунда!

И вот секунды,
и вот секунды за шагами
оледенели.
Вымерли, как печенеги.
И вот луна,
она снежинки зажигает,
как спички.
Чирк! — и запылали!
Чирк! — почернели.

А сколько мог бы,
а сколько мог бы,
а сколько мог бы
за те секунды!
Какие сказки!
Одна — как тыща!

Перечеркнуть, переиначить я сколько мог бы —
всю ночь — которая необычайно геометрична.

Вот льдины — параллелограммы,
вот кубатура
домов,
и звезды —
точечной лавиной.
А я, как все —
примкнувший к ним —
губа не дура!

Иду —
не сетую —
беседую с любимой.

Луна — огромным циферблатом
на небесной тверди.
А у любимой лицо угрюмо, как у медведя.
Я разве чем-то задел?
Обидел разве чем-то?
Нет,
ей, любимой, необходимы развлеченья.

Вначале ясно:
раз! говоры! раз! влеченья!
и — раз! внесенья тел
в постеленную плоскость!
Для продолженья —
необходимы развлеченья.

Амфитеатры,
кинотеатры,
театры просто!
Фонтан подмигиваний, хохотов, ужимок!
Анекдотичность!
Бородатая, что Кастро!
Что ж!
Сказки-джины так и не вышли
из кувшинов.
Пусть их закупорены.
Будем развлекаться!
Эх, понеслась! Развлечься всласть!
Я — как локатор
ловлю: куда бы? развлечься,
как бы?
разжечь годину?
Чтоб “жить, как жить!”
необходимо развлекаться.
Я понимаю —
необходимо, необходимо.

1

Какое красок обедненье!

И номера домов бледнели,
и пошевеливались листья, —
бледнозеленые мазки.
Поспешных пешеходов лица —
как маленькие маяки.
Двояковыгнутые линзы —
прозрачно выбритые лица —
вибрировали в отдаленьи,
вблизи,
в безжизненных ущельях
архитектуры.
Утепленье.
Ущербность красок.
Ущемленье.

2

Он образован этой ночью
на набережной.

Наш старик
пришел на корточках,
наощупь
сюда.
И сам себя воздвиг.

Старик
всю жизнь алкал коллизий,
но в жизни
трезво не взлетел.
Все признаки алкоголизма
цитировались на лице.

Согбенный пережиток прошлых
героик, —
эллин!
Адмирал! —
он отмирал.
И то не просто. —
Он аморально отмирал.

Ему бы памятником в Трою,
чтоб —
на колени, ерунда!
Он в тротуар стучал, как тростью
передним зубом!
И рыдал.

Он потерял лицо.
— Эй, дворник!
Я потерял.
Не поднимал?

Был дворник с юмором.
До боли
он, дворник, юмор понимал.
— Лицо?
С усами?
(И ни мускул не вздрогнул. Старичок дает!)
— Валяется тут всякий мусор.
Возможно, поднял и твое.

3

Поспешных пешеходов лица —
бледнозеленые мазки.
Пошевелившиеся листья —
как маленькие маяки.

Прямоугольны переплеты
окаменелостей-домов.
Все номера переберете
недавно изданных домов.

Раздвинете страницу двери,
обнимете жену-тетрадку,
с неподражаемым доверьем
протараторите тираду,

что стала ваша жизнь потолще,
что вы тучнеете, как злаки,
что лица вашего потомства —
как восклицательные знаки!

Прохожий,
ты, который бодрый,
осуществи, к примеру, подвиг:
уединись однажды ночью —
поулыбайся в одиночку.

Не перед ликом коллектива,
не перед лигой дружбы очной,
не перед зеркалом картинным —
поулыбайся в одиночку.

Ни возраста не поубавив,
моральной избежав резни,
дай бог тебе
поулыбайться!
Во всяком случае —
рискни!

Когда идет над берегами,
твердея,
ночь из алебастра
на убыль, —
ты,
не балаганя,
себе
всерьез
поулыбайся.

4

Сидела девочка на лавке,
склоня вишневую головку.
Наманикюренные лапки
ее лавировали ловко.

Она прощупывала жадно
(сжимались пальчики, что клеммы)
лицо,
которое держала
на лакированной коленке.

Она с лица срезала капли
росы излишней,
слез излишних.
Ее мизинчик — звонкий скальпель —
по-хирургически резвился.

Проделав серию процессов
прогулочных,
в ночь на сегодня,
свое лицо нашла принцесса,
решив тотчас его освоить.

Заломленный вишневый локон
был трогательно свеж и мил.
Прооперировано ловко.
Все в норме.
Направленье — в мир.

Теперь лицо, как звезды юга!
Свое.
Мечтательницы юной.

И цельное лицо.
Процессы
отображаются — к сближенью,
такое, как:
у поэтессы,
у агентессы по снабженью.

Теперь бы туфельками тикать,
да на троянского коня
бряцающий надеть канат
под видом тихой паутинки.

5

Любовь была не из любых.
Она любила. Он любил.

Рычала ночь богатырями,
вращая страсти колесо.
Любили как!
Он — потерявший,
она — нашедшая лицо.

Он — адмирал.
Она — Джульетта.
Любили!
Как в мильонах книг:
за муки ведь его жалела,
а он — за состраданье к ним.

Все перепутал чей-то разум.
Кто муж?
Которая жена?
Она не видела ни разу
его.
А он — и не желал.

Ведь адмирал был одинокий.
Вполне возможно — одноногий.

А девочка была, как дынька.
Глаза янтарные — гордыня.

Возможно, разыграли в лицах
комедию?
Так — не прошла.
Большое расхожденье в лицах:
он — потерял,
она — нашла.

6

Но ночи придают значенье,
которая бела —
случайно.
Встречают белую зачем-то,
а темную вот не встречают.

Встречайте темную! Танцуйте!
При снегопадах —
в дреме враг.
Охрану мудрую тасуйте
при белой ночи много раз.

Бинокли ей —
не карнавалы.
Вам карабины —
не валюта.
Уже крадутся караваны
забронированных верблюдов.
Троянский конь уже построен,
в нем варвары сужают веко
от ненависти.
Посторонне
им вето ваше.
Ваше вето.

Но оплодотворят потомков
они по своему подобью.
Подобны будут до безумья —
все узкоглазы, все безусы
потомки,
наголо, как сабли,
острижены,
равны, как гири.

А вы коня ведете сами
на карнавал.
И на погибель.

7

Дыхание алкоголизма.
Часы матерчаты, мягки.
Поспешных пешеходов лица —
как маленькие маяки.

Да лица ли?
Очередями
толпились только очертанья
лиц,
но не лица!
Контур мочки,
ноздря,
нетрезвый вырез глаза…

Лай кошки.
— Мяу — спальной моськи.
Ни лиц. Ни цели. И ни красок.

Перелицовка океана —
речушка в конуре из камня.
Да адмирала рев:
— Охрана!
Лицо ищу! —
Валяй, искатель.
Все ощутит прохожий вскоре.
И тон вина. И женщин тон.
Лишь восходящей краски скорби
никто не ощутит. Никто.

Прохожий, —
в здания какие! —
В архитектурные архивы
войдешь, не зная кто построил,
в свой дом
войдешь ты посторонним.
Ты разучил, какие в скобки,
какие краски — на щиты,
лишь восходящей краски скорби
тебе уже не ощутить.

Познал реакцию цепную,
на алых площадях мерцал…

Лицо любимое целуешь,
а у любимой нет лица.

Охотничьим чутьем влекомы,
не опасайтесь опоздать:

еще не скованы оковы,
чтоб нашу ярость обуздать.
Не сконструированы ямы,
капканы жадности и лжи.

Ясна, как небо, наша ярость
на ярмарке под кличкой “жизнь”.

Псы — ваши!
Псов — и унижайте!
Псам — ваши задницы лизать!
Вы псами нас? —
Уничтожайте!
Но мы — владыки во лесах!
Законы злобы — ваши!
Ладно!
Вам — наплевать?
Нам — наплевать!
Но только…
ранить нас не надо.
Стреляй!
Но целься — наповал!

Не бей наполовину волка —
уйдет до сумерек стеречь —
и —
зуб за зуб!
За око — око!
И —
кровь за кровь!
И —
смерть за смерть!

Воистину
воинствуем
напрасно.
Палим, не разбирая, где мишени.
Теперь бы нам
терпения
набраться.
Пора вступать в период размышлений.
Мы отрапортовались — с пылу, с жару!
Пора докладывать содружественным странам:
Как не спугнуть
уродливую жабу,
но обмануть —
во что бы то ни стало.
Как разучить, где маховик, где привод,
кого для штрафов,
а кого для премий.
Пора вступать совсем в другой период.
В другой период!
Что ж,
приступим к преньям.