Как живётся, крошечка?
Как живётся, крошечка?
Видно, нелегко.
«Курочка, картошечка,
водочка, пивко…»
Постоит, уносится
поезд в темноту,
и разноголосица
смолкнет на посту.
До иного скорого
хмурого в ночи,
дяди, у которого
кончились харчи.
Юркие, усталые
стайки матерей
вьются за составами,
кличут у дверей.
«Курочка, картошечка,
водочка, пивко…»
Подожди немножечко.
Станет всем легко.
Наташа
Искрилась звонками советская школа,
и строили козни враги;
задорно и чисто звала радиола
в зелёное море тайги.
Ты помнишь, как песню в дороге качало,
солдат на гитаре играл;
как радостно сердце над миром стучало,
когда миновали Урал.
Как всё промелькнуло!.. Сменила разруха
всеобщий задор и размах;
под мелким дождём ковыляет старуха
в облезлый районный продмаг.
В грязи непролазной качаются доски,
натянут платок до бровей,
и ветер твои продувает обноски
и свищет над жизнью твоей.
И скоро устало и неотвратимо
последние смолкнут шаги…
Бесстрастное море тебя поглотило,
зелёное море тайги.
Помню жар прокуренных собраний
Помню жар прокуренных собраний,
полуночных споров хрипоту;
эшелон в редеющем тумане,
тюфяки тифозные в поту.
Опиумный ветер Семиречья,
пыльных юрт пологие горбы,
гибнущее племя человечье
в вязкой лаве классовой борьбы.
И когда, уже не зная страха,
с каждым шагом обращаясь в лёд,
крестный путь — от шахты до барака —
доходяга тупо добредёт, —
сунуть ноги в рукава бушлата
и, свернувшись, надышать тепло,
провалиться сердцем без возврата
в те края, что время унесло,
в скачки девятнадцатого года,
смех казашки и плывущий зной…
Отпылав в скитаньях и походах,
всё пребудет вечной мерзлотой.
Ведь не зря предупреждали
Ведь не зря предупреждали,
это тягостный транзит,
от толкучки на вокзале
трупным запахом сквозит.
От газетного киоска
блудным зудом и тоской,
от высокого подростка
зоркой хваткой воровской.
Догрызай своё печенье
на заёрзанной скамье,
впредь — до пункта назначенья
лишь качанье в заключенье
по железной колее.
Где ложатся в такт качанья
сожаленья, забытьё
и в стакане ложки чайной
дребезжащее нытьё.
Где прошлись по перелескам
зубы острые пурги,
где за жухлой занавеской
не видать уже ни зги.
Жить невозможно в тупом постоянстве
Жить невозможно в тупом постоянстве
и комарином жужжаньи забот;
всё перемелется в этом пространстве,
в мутный затянется водоворот.
Не потому ль от тоски монотонной
тянет мятежно ступить за порог
дрожи вагонной и доли бездомной,
зыбкой свободы сквозной ветерок.
Годы минуют; и воля устала
чахнуть смиренно средь пыли и книг —
здравствуй, пронзительный запах вокзала
и отправленья качнувшийся миг.
Позднюю боль одинокого волка
примут в объятья иные края,
вновь приютит меня верхняя полка,
в поле плывущая келья моя.
С домом и миром в высокой разлуке
в мареве воспоминаний и грёз —
всё растворить в нарастающем стуке
вдаль уносящих куда-то колёс.
Жду
Прежнее счастье возможно.
Ты мне сказала: приду,
Холодно мне и тревожно.
Нетерпеливо я жду…
Сколько же нужно усилий
Прежнее счастье вернуть!
Мы ведь уж близкими были.
Милая, не позабудь.
Нет, не измученный страстью,
Напоминаю о том.
Просто, поверилось в счастье,
В счастье быть нам вдвоем.
Ходят. Подходят. Проходят.
Поздний, мучительный час.
Долгие тени наводит
Неумирающий газ.
Сын города
Пойду к тому, который слышит,
Хотя придавленный в борьбе, —
Который так же трудно дышит,
Сын города! пойду к тебе!
Ты весь какой-то бледнолицый,
Учуявший тяжелый груз…
тоже быть мечтаешь птицей,
И с солнцем празднуешь союз!
Но ты уж понял всю победность
Окаменелых этих стен.
И оттого в тебе и бледность,
И ненасытность перемен.
Твои усталые беседы —
Бессильно-мертвенный полет.
Но в них тревожно светят бреды
Предвосхищаемых высот.
Ты обессилен и недужен
В превозмоганьях и борьбе.
И оттого-то ты мне нужен.
Сын города! пойду к тебе!
Далёкое
На пятачке ещё свободно,
и праздным взглядом
смотреть отрадно и дремотно
на море рядом.
Там солнце медленно садится,
и от литфонда
волна безвольная искрится
до горизонта.
И чайка реет и ныряет,
и вечер ясен,
и лёгкий ветерок гуляет
среди балясин.
И Рюрик шкиперской бородкой
трясёт над палкой,
любуясь худенькой и кроткой
провинциалкой.
А рядом Миша по аллеям
бубнит и бродит
и, дирижируя хореем,
рукою водит
там, где, сливаясь воедино,
ликуя, вьются
цветы сирени и жасмина
и в сердце льются.
И только где-то за шанхаем
томленье мая
недолгим оглашает лаем
сторожевая.
Ещё не мучит шум досадный
и дым мангальный;
и ты глядишь в простор отрадный
на профиль дальний.
Из «Надписей на могильных плитах»
Радуйся, милая дочь, в подземном жилище Плутона,
В сонме священных богов радость найдет твоя тень.
Рано оставила ты стариков на земле бесприютных,
Рано покинула ты игры и песни подруг.
Очи не смотрят от слез, но в сердце усталом надежда:
Скоро пройдем этот путь, скоро увидимся там.