Собрание редких и малоизвестных стихотворений Виктора Гофмана. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Так блуждали мы по утесам острым
Так блуждали мы по утесам острым,
Так мы шли всю ночь — не наступит утро! —
Страх дурманил нас, и росла, вставая
В сердце, тревога.
Так цеплялись мы за колючки терний,
И впивались в нас острия колючек.
Страх входил в сердце, а вокруг нас злобно
Змеи кишели.
Разрезал огонь темноту ночную,
И, сквозь сеть огня, призывая бога,
Пробирались мы, но бессильны были
Все заклинанья.
Я упал в обрыв с высоты утеса
И лежал внизу… Залилося кровью
Небо, и в лучах золотых победных
Солнце всходило.
О, для чего этот день
О, для чего этот день безрадостный боги нам послали!
Зачем нам солнце, если в сердце темень?
О, почему мы в слезах, забытые, ищем новой веры?
Забыли радость, чуждые веселья.
Да, наступает наш суд. Бессильные — что в ответ мы скажем,
Когда нас спросят, где лежат те клады,
Что были нам вручены. Растерянно в очи судий взглянем,
И в них прочтем мы горькую усмешку.
Закат
Я сплю на голубых камнях,
А снизу — шорохи и стоны,
И несмолкающие звоны
Таятся в звонких камышах.
Перебивается волнами
Затишье скал на берегу.
Я чутко время стерегу,
Качаю мерно сединами.
И седины мои горят
В огне серебряном так ярко.
Воздвиглась солнечная арка,
И в тишине звенит закат.
Сонет
Э.В. Дилю
Там вечное навек застыло в каждом камне.
В колоннах мраморных застыла Красота.
Там создан Пантеон. Там радость, простота
С святой Премудростью в содружестве издавне.
Здесь бедная земля — убога и проста.
Здесь — стоны деревень, и песни нет печальней,
Чем песнь родных равнин, и доли безотрадней,
Твоей, Россия, нет. Здесь радость проклята.
Там — все великое… А здесь — простор и стоны…
Там — совершенное, там Гелиос горит.
Тоски и жалобы здесь грустная истома.
Здесь — грусть великая… Здесь Божий клад зарыт.
Предвестьем радости здесь зеленеют склоны:
В ком так глубока грусть — найдет, о чем грустить.
У озарённого оконца
Как прежде ярко светит солнце
Среди сквозящих облаков.
Озарено твоё оконце
Созвучной радугой цветов.
Скользя по облачкам перистым,
Бежит испуганная тень,
И на лице твоём лучистом –
Изнемогающая лень.
Ах, я в любви своей неволен…
Меж нами – ласковый союз.
Но ты не знаешь, что я болен,
Безумно болен… и таюсь.
Ты вся как этот свет и солнце,
Как эта ласковая тишь.
У озарённого оконца
Ты озарённая сидишь.
А я тревожен, я бессилен…
Во мне и стук, и свист, и стон.
Ты знаешь город – он так пылен?
Я им навек порабощён.
Ах, я в любви своей неволен.
Меж нами – ласковый союз.
Но ты не знаешь, что я болен,
Безумно болен… и таюсь.
Дни умирания
Давно и тихо умирая,
Я — как свеча в тяжелой мгле.
Лазурь сияющего рая
Мне стала явной на земле.
Мне стали странно чужды речи,
Весь гул встревоженных речей.
И дни мои теперь — предтечи
Святых, вещающих ночей.
Звучат мне радостью обета
Мои пророческие сны.
Мне в них доносятся приветы
Святой, сияющей весны.
Я тихо, тихо умираю.
Светлеет отблеск на стене.
Я внемлю ласковому раю
Уже открывшемуся мне.
Какой-то шепот богомольный
Иль колыханье тихих нив,
Иль в синем небе колокольный,
Влекущий радостный призыв.
Павел
B ту ночь его бессонница томила,
он вышел рано, поднятый тоской,
и в сумерках предутреннего мира,
поёжившись, пошёл на шум морской.
Он продвигался в йодистом тумане
и влагу ощущал на бороде,
и, как редело утро над волнами,
светлело в нём — он подошёл к воде.
Как он любил у моря час восхода,
когда вдали без края и конца
сливаются смиренье и свобода
в проникновенной близости творца.
И все заботы о церквях и братьях,
и проповедь незрячим о Христе
теряются в его больших объятьях,
в его неизречимой простоте.
Кто от него в узилище страдали
слились в единый, ноющий упрёк,
и с пеною ползущей у сандалий
накатывались волны на песок.
И он увидел завершенье жизни
в оковах Рима — явственно почти,
что на алтарь заоблачной отчизне
во искупленье должен принести.
Вдохнул тревожно давний воздух Тарса,
увидел дворик с чахлою травой…
В чужом порту он зимовать остался,
чтоб морем в путь пуститься роковой.
Позорных лет и заблуждений ранних
тебя уже не гложет маята,
настойчивый, тринадцатый посланник,
единственный не слышавший Христа.
Неспешно тучный поднимался в гору,
в раздумии качая головой,
за ним — уже не видимое взору —
блестело море вечной синевой.
Он миновал обратную дорогу
и оглядел рассеяно жильё;
позвал друзей и помолился Богу,
и начал в Рим послание своё.
Мороз
О, не ходи на шумный праздник.
Не будь с другими. Будь одна.
Мороз, седеющий проказник,
Тебя ревнует из окна…
Зажгла пред зеркалом ты свечи.
Мерцает девичий покой.
Ты поворачиваешь плечи,
Их гладя ласковой рукой.
Это – вихрь! Это – вихрь! О, как ждал я его!
И свободе, и вихрям я рад.
Эти бури над морем – моё торжество.
О, мой брат! О, мой царственный брат!
О, я молод ещё, и ты знаешь, я смел!
О, я смел! Я, как ты, альбатрос!
Я недаром так долго над морем летел,
И ни разу не пал на утёс.
Я с завистливым грифом уж бился не раз.
О, косматый, нахмуренный гриф,
Скоро вырву я твой огнеблещущий глаз,
Глубоко его клювом пронзив.
О, я смел! Я недавно орла одолел,
В исступлённом, жестоком бою.
Как я злобой кипел! Как я бился, хрипел,
Вырывая добычу свою.
Всем ухваткам меня, о мой брат, научи.
Этим схваткам жестоким я рад.
Но смотри… закровавились в небе лучи,
И косматые тучи висят.
Это – бури торжественно-медленный ход.
Это – буря в порфире своей…
Во главе шлемоблещущих ратей идёт
Венценосная буря морей.
Резко чайки кричат. Воздух тьмою объят.
Пересветом удушливых гроз…
О, мой брат! О, мой брат! О, мой царственный брат!
Как я счастлив, что я альбатрос!
У светлого моря
Мне сладостно-ново, мне жутко-отрадно
Быть кротким, быть робким с тобой.
Как будто я мальчик, взирающий жадно,
Вступающий в мир голубой.
Еще неизведан, и чужд, и не начат
Светло приоткрывшийся путь,—
А сердце уж что застенчиво прячет,
На что не позволит взглянуть.
Еще мне неведом смущающий опыт,
Еще я не побыл с людьми, —
Мой робкий, мой первый, мой ласковый шепот
Прими, дорогая, прими.
У светлого моря прозрачных плесканий,
В слиянье двойной синевы,
Я вдруг отошел от тревожных сознаний,
Влияний всемирной молвы.
И снова я мальчик, и жду, улыбаясь,
И грезы, и миги ловлю…
И весь отдаваясь, и сладко смущаясь,
Тебя беззащитно люблю.
У светлого моря, в сиянье безбрежном,
Где шелестно ласков прибой, —
Так сладко, так сладко быть робким и нежным,
Застенчиво-нежным с тобой.
Mоре
И ветер, веющий стремительно и буйно,
И развевающий, и рвущий волоса.
И моря вольный блеск, ходящий многоструйно –
О, беспредельная, о, мощная краса!
То всё в ней яркий блеск, зыбящийся и пирный –
Обломки светлых льдин и горных хрусталей,
То бархат шелестный, спокойный и сапфирный,
То рябь червонная пылающих углей.
То словно старцев рой с лучистой сединою,
Услышавших вдали прибоев голоса,
Плывёт встревоженно под зыбкою волною,
И ветер дерзко рвёт седые волоса.
То над сапфирностью безбрежной и бездонной –
Вдруг словно рёв и спины прыгающих львов.
О, как красива мощь их схватки разъярённой
И белопенность грив и всклоченных голов!
И ветер буйно рад игре своих порывов,
И сердце пьяно, пьяно дикою мечтой.
И море всё горит сверканьем переливов
И величавою, и вольной красотой!
Как я счастлив на этой неделе
Как я счастлив на этой неделе!
Небывалый простор впереди.
Незаметно леса облетели,
но последние медлят дожди.
Хорошо быть простым и покорным,
видеть небо и дни не считать,
и за делом пустым и упорным
уходящую жизнь коротать.
Отпустили на волю желанья,
сожаления ветер унёс,
и сквозит холодок расставанья
в прояснившихся ветках берёз.
Оттого ль, что расстанемся скоро,
напоследок острей и светлей
горьковатая радость простора
опустевших, свободных полей.
Жара
Настойчивой томит голубизною
небесный свод, и всё сильней печёт;
и время, обмелевшее от зноя,
ленивее, медлительней течёт.
За трапезой дородные узбеки,
степенно разместившись на полу,
от наслажденья прикрывая веки,
к сухим губам подносят пиалу.
Привычно им в полуденной истоме
беседовать вальяжно на ковре,
всё на местах — жена и деньги в доме,
аллах на небе, дети во дворе.
Кружатся мухи над зелёным чаем,
в пустых тарелках высыхает жир;
привычный зной тягуч и нескончаем,
и под высоким солнцем прочен мир.
Смех
На тонких ветках кудрявый иней,
Как серебристо-пушистый мех.
И туч просветы лучисто-сини.
На ветках иней. На сердце – смех!
Как две снежинки, сомкнувшись крепко,
Неслись мы долго среди пространств.
Была ты робкой, была ты цепкой.
Я – в упоенье непостоянств…
Летят снежинки, покорно тая,
И оседая на острия.
Иду. Встречаю. И забываю.
Всё мимолётно, и вечен я!
Встречаю женщин. Зовут улыбки.
И нежен профиль склонённых лиц.
И снег мелькает – он мягкий, липкий,
Он запушает концы ресниц.
На тонких ветках кудрявый иней,
Как серебристо-пушистый мех.
И туч просветы лучисто-сини.
На ветках иней. На сердце – смех!
Когда «вовчики» выкурят «юрчиков»
Когда «вовчики» выкурят «юрчиков»
и в ущелье защёлкнут капкан,
на закуску нарежут огурчиков
и осушат победный стакан;
когда «юрчики» выкурят «вовчиков»
ради чистого сада вдали,
не позволят в строю разговорчиков
над обугленным мясом земли;
мне б собраться с последними силами,
уползти от людского жилья,
над селеньями и над могилами
напоследок прилечь у ручья.
Пусть журчит эта сага студёная,
убегая, блестя меж камней,
о сверкающей сабле Буденного,
о погубленной жизни моей.
И когда суровый и гудящий
И когда суровый и гудящий
голос божий душу позовёт,
в сумерках осенних моросящий
дождик не прервётся у ворот;
как в полёте, накренится местность,
мокрые заноют провода,
и моя несбывшаяся нежность
поплывёт в последний раз туда,
где, смотря в промозглые потёмки,
в необъятном городе ночном
девочка сидит в бензоколонке,
курит зло и борется со сном.
Басё
Ветер плечи твои согнул,
истрепал соломенный плащ;
под его сиротливый гул
слушай цапли осенней плач.
Говорил о судьбе монах
у теченья большой реки,
и качаются на волнах
облетевшие лепестки.
Завтра выпадет первый снег, —
и захочется мир вдохнуть,
и отправится человек
в свой последний, морозный путь.
До селенья двенадцать ри,
там заждалась тебя родня;
на холодной заре замри
перед белым простором дня.
Незаметно промчался век,
и слились впечатленья лет;
и заносит летящий снег
на снегу одинокий след.
Проснуться в детдоме районном
Проснуться в детдоме районном,
и сразу в сознаньи всплывут
слова в уголке потаённом
“Сегодня за мною придут”.
В унылом приёмном покое
уже от палат вдалеке
заждавшейся мокрой щекою
прижаться к шершавой щеке.
Детдомовской жёлтой дорожкой
и дальше… идти без конца,
касаясь счастливой ладошкой
широкой ладони отца.
Со всем, что мне дорого, ты умирала
Со всем, что мне дорого, ты умирала:
с хорами созвездий и эхом веков,
стонала и таяла влага Арала
в тисках наступивших на горло песков.
Но утренним зовом походного горна,
забытой тревогой меня позвала —
и плещет вода в пересохшее горло,
и просятся в руки два крепких весла.
И вновь эти зыбкие тянут просторы
заботы сменить на огни маяков;
и снова звучат трагедийные хоры
суровых созвездий над эхом веков.
Ушедший
Проходите, женщины, проходите мимо.
Не маните ласками говорящих глаз.
Чуждо мне, ушедшему, что было так любимо.
Проходите мимо. Я не знаю вас.
Горе всем связавшим доверчивое счастье
С ласками обманщиц, с приветами любви!
Полюби бесстрастье, свет и самовластье.
Только в этом счастье. Только так живи.
Тени говорящие дрожавших и припавших,
Тянетесь вы медленно в темнеющую даль.
Было ль, было ль счастие в тех встречах отмелькавших?
Может быть и было. Теперь – одна печаль.
В дебрях беспролётных, в шелестах болотных
Ты навек погибнешь, если любишь их.
Уходи от этих ласковых животных,
Ты, что должен выковать озарённый стих.
Горе всем припавшим к соблазнам и покою,
Горе полюбившим приветную тюрьму.
Горе всем связавшим свою судьбу с чужою,
Не понявшим счастья всегда быть одному!