Архив стихотворений Веры Меркурьевой

Клоде Архиповой

Когда б, цветам подобно, раскрывать
Лучистый венчик умудрялись кошки,
Одежды лепестковые застежки
Дождем омыв, на солнце осушать –

Я стана б кошкой Вас именовать,
А если бы цветы имели ножки
Резвей котят, чтоб бегать по дорожке –
Хотела бы цветком я Вас назвать.

И вот вдвоем, не чуждые раздора,
Порывисто-тревожная Гатор,
Пленительно-приветливая Флора
О Вас заводят своевольный спор,
Вплетая Вам во нрав двойной узор.
А имя Вам – от них же – Цветангора.

Попросту, без затей,
В quasi сонетной коде,
Клоде скажу моей.
Быстрой и нежной Клоде,

Что она мне мила
Так же, как Зу-царапка,
Что мне радость дала
Верная ее лапка,

Что без нее мой путь
Станет сухою палкой –
Некому выглянуть
Из-под листа фиалкой.

С. Шервинскому

Для пленников их цепь была не в тягость.

С.Ш.

Не в тягость? Цепь? но ведь тогда покорно
Они ее дотянут до конца.
Нет, пусть она грызет пилою кости,
Пусть жерновом раздавливает плечи,
Пьет жадной сушью жизни свежий сок! –
Тогда-то пленники поймут: иль лечь им
Засыпанными в душащий песок,
Иль вздохом ветровым – не человечьим –
Наполнить грудь придавленную, чтоб
Упали разом ржавые оковы,
И воздух вечно вольный, вечно новый
Охолодил сухой, горячий лоб
И тем глазам, что к гибели готовы,
Открыл явленный, благостный простор.
В нем – век не кончат, зыблемые далью,
Влекомые любовью и печалью,
Отсвечивая жемчугом и сталью,
Струи реки согласный в чем-то спор.
В нем сизые с седой каймою тучи
Сберут дожди в тугой, упругий клуб,
И с самой верхней, синезвездной кручи
Швырнут его в разрез сухой, колючий
Земных, потрескавшихся, черных губ.
И будет пить земля, и камень каждый,
И стебель каждый примет щедрый дар.
Нет мук душней, чем раскаленный жар,
Нет стрел острей, чем молнии удар,
Нет счастья слаще утоленья жажды.
А дальняя, невидимая синь,
Укрытая от века в доме отчем,
Приоткрывая заревые очи,
Посмотрит: так ли дождевая хлынь
Ее веленья выполнит. А впрочем,
Всё хорошо. И вовремя гроза
Пришла к нам в час последний, в час вечерний
Омыть целящей влагою, из-за
Сквозной фаты, усталые глаза
Порадовать «нежней и суеверней».

P.S.

Простите, милый наш сосед, что я,
За вами следуя, свернула всё же
С тропы широкой белого стиха
На узкий поворот случайной рифмы.
И мой «небрежный карандаш» простите:
В «рабочем кабинете» нет чернил.
Не отольете ли вы нам той влаги? –
Но только не лилово-канцелярской,
Не красно-цензорской, и даже не
Голубоватой – для любовных писем –
Но черной, черной, как душа злодея,
Иль как печная сажа, иль как ночь
На юге, и надеяться не смея
Найти в ней кладезь рифм к Шелли смочь,
Я ею белые стихи замажу,
С которыми – ведь вот – никак не слажу!

Кто, не чуждаясь беззаконной смеси
Трагических и комедийных сцен,
Укрыт за толщей монастырских стен
От буйства многолюдной, шумной веси,

Расина том берет наперевес – и
Уходит в сад, где медом дышит тлен,
И там сдается в лепестковый плен
Девице-в-зелени и барской спеси.

А возвращаясь к полноте кошниц –
Пушистых лар домашние пометки –
Находит вязь изысканных страниц

И – лучшее из лучших – дремь ресниц
И выгиб стана, сквозь атласной сетки,
Живой и теплой, смуглой Танагрэтки.

I

Надпись на книге «Лирика Гёте».

В одеянье злато-багряном
(Это мед или это кровь?),
Как елей целительный к ранам,
Низошла к нам Лирика вновь.

Равноценной должны монетой
Оплатить полноценный счет –
Этой сладкой и жаркой этой
Посетительницы приход.

Отдадим ей сполна, без торга –
Сколько смог читатель нести –
Злато пламенного восторга,
Сладкий дар признательности.

II

Прежде рыцарь к славе Дамы,
Чтя устав ее закона,
Жег языческие храмы,
Поражал мечом дракона.
Ныне рыцарь тащит Даме
Дров вязанку – это шутки?! –
Ей уступит место в траме,
Станет в очередь на сутки.

Прежде Дама награждала
Свыше меры (in duecento):
Из окна цветок роняла,
Меч повязывала лентой.
Ныне Дамина наградка –
О бесценная заботка! —
На протертый локоть – латка,
На голодный зуб — селедка.

Разве лик искусный скверен,
Хоть уродливая рама,
Если рыцарь так же верен
И прекрасна так же Дама?

III. Летний отдых

В вагоне жестком ежась на полатях,
Перипоэтик жалостно стонал:
– Я счастлив был, я был перележатик –
Зачем передвигатиком я стал?!
Праздношатающихся – ну их к ляду! –
Зачем мне по музеям разводить,
Трепать язык часов двенадцать кряду –
Нет, мне перетрепатиком не быть!
Писателю писатель всё же братик –
В Дом Отдыха Писателя скорей!
Недоедатик и перепиватик
Там отдохнет душою от скорбей! –

В вагоне тряском, каясь пред народом,
Переезжатик скорбно вопиял:
– Я счастлив был, я был ех-курсоводом,
Зачем на грех я домоседом стал?!
Вставать и спать ложиться по команде,
Гулять, и есть, и пить – по звонку –
Страшнее мук не описал и Данте
В своем девятом адовом кругу!
Домой, к себе! там отдых и природа
Небесная – двадцатый бельэтаж,
Лифт на замке, и полная свобода
Готовиться на высший пилотаж! —
Но дома страшный зверь перекусатик
Все зубы-когти так в него вонзал,
Что отдыхающий переписатик
Побрел тихонько снова на вокзал.

Для внимательного взора
Что ни шаг, то и новинка:
Прежде – риза для собора,
Нынче – сумочка для рынка.

Прежде – частная квартира,
Нынче – общая жилплощадь,
Где один зудит Шекспира,
А другой – белье полощет.

Прежде – «вместе жить до гроба»,
Нынче – «погостить денечек».
Но напрасно старость злоба
Эти новшества порочит.

Ведь в качанье коромысел –
Было сверху, стало снизу —
Виден скрытый некий смысел,
Тайной правды явный вызов.

И в парчу одета право
Бедной жизни принадлежность,
И не так напрасна, право,
Кратковременная нежность.

Кате Юрченко

На голове клетчатая кепка,
Кожаный портфель в руках.
Из вуза отстукивает цепко
На службу нешаткий шаг.

Длинные глаза до щелки сузит,
До нитки губы сожмет.
Такая – пройдет в любом союзе,
Такая – свое возьмет.

Вернется домой – раскинет руки,
Раскроет глаза – всю ширь –
Она весь день с душою в разлуке,
Она не может так жить.

Разрезом смотрит серых миндалин
На всё, что дразнит пестро,
Всегда удивлен и опечален,
Всегда обманут – Пьеро.

Клоде Архипповой

За лепестки, что как улыбки были,
За россыпи улыбок как цветы –
Чем отдарить? скупым словом или
Мерцающим отсветом мечты?

Моя мечта, как и нога, хромает –
Ловчее бы ей крылья, а не трость.
Зато потом, в Тьмутонарымском крае.
Ее налет Ваш будет частый гость.

Так рада я, вздыхая еле-еле
(Молчи ты, сердце-собственник, не лезь!),
Что будет Вам дано на самом деле
Увидеть то, что только снится здесь.

Широк наш мир, богат он, и красив он,
И весь он Ваш – на запад и восток –
И столько в нем к невиданным заливам
Непройденных дорог.

Когда-нибудь расскажете Вы сами,
Как в Солнца Восходящего Стране
Смотрели лани кроткими глазами
На женщину нежнее, чем оне…

I

А ночи в июне-то росны,
А святками ночи морозны,
Морозны те ночи да звездны.

А дети небесные – зори
В снежки-то играют на взгорье,
Купаются, сонные, в море.

А в комнатах старые вещи
Тревожатся шорохом вещим:
– Отслужим, и оросят нас в пещи,

А книги в священных покровах,
Как в ризах церковных парчовых –
Личинах таимых даров их.

А верные до смерти звери,
Хранители ложа и двери,
В святой, неоправданной вере.

А люди – не чудо ли в чуде?
Разлюбит, уйдет и забудет –
Но был он, и есть он, и будет.

Что, нищий, ты рад или нет им –
Таким вот бесценным, несметным?
Что дашь ты им даром ответным?

Вот – только глаза, что жалели,
Когда, закрываясь, тускнели,
Что мало на милых глядели.

Вот губы – когда застывали,
Скупые, коснея, шептали,
Что мало они целовали.

Вот руки – последним объятьем
Смыкаясь над брошенным платьем,
Скорбели, что нечего дать им.

А если малым измерятся
Худые дары жизнетерпца,
Вот – песнями полное сердце.

Вот сердце — как рана, что крови
Полна – так полно оно, вровень
С краями, радением в слове.

II

Начать приходится ab ovo –
Раз посылаю Вам яйцо,
А не поэта томик новый,
И не цветы, и не кольцо.

С тех пор, как нас праматерь Леда
Снесла – при всяческом конце
Забыть не вынудит и Лета
О пра-булгаковском яйце.

В яйце таится смерть Кащея
(С полковником Белавенцом) –
Не на нее ли мы надеясь
На Пасху всех дарим яйцом?

Но знать бы надо нам для роста –
Хотя, быть может, не к лицу –
Что умереть не так-то просто,
Как стать Колумбову яйцу.

Мораль: в мире ссор и кляуз
Утешно видеть для певца,
Что песня, хоть она не страус,
А вылупилась из яйца.

М. И. Слободскому

Всех наших улиц обогнув углы,
Вы за город отправились намедни,
Чтоб показать (о, восхожденья бредни!),
Как лезут вверх певучие ослы.

Но стало Вам уже не до хвалы
Терпению – у дождевой обедни.
Хоть и на спуске ливень, хоть не все дни,
А на ногах не крылья – кандалы.

И поделом. Хотите быть поэтом –
Не портите поправками стихи
И не лягайте критиков при этом.

Но все сии отпустятся грехи,
Когда Вы мне ответите сонетом
Иной, на те же рифмы, чепухи.

Глаза – как две маслиночки,
А ножки – ножик востренькой,
Сама – совсем картиночка
В сарпинке новой пестренькой.

Терпя от инфлуэнции
И с опухолью в ротике,
Избачит в конференции,
Замзавит в библиотеке.

А дома – закузминится:
– Хотя в политпросвете я,
Но всё же именинница
В осьмнадцатом столетии.

Что мода музе простенькой!
Прабабушкой оденется –
И с комсомольцем Костенькой
Пройдет набором Ленинским.

Ох, Милочка-вертепица,
Чернява и косматенька,
Беда, когда нелепице
Втемяшится тематика.

А. Б.

О, мой доверчивый издатель
И слишком благосклонный друг,
Боюсь, «Тщета» моя некстати
В рождественский ваш недосуг.

Но научил нас опыт грозный,
Как надобно во всем спешить,
Чтобы не оказалось поздно
И подарить, и получить.

И вот, кишмиш перебирая
К традиционным пирожкам,
Одною мыслью занята я:
Как угодить, конечно, вам.

Итак, примите без ремарок,
От коих киснет даже сласть,
Не к святкам от меня подарок,
Но вам довлеющую часть.

Ах, не писал икон изограф
Таким рачительным письмом,
Как я сей авторский автограф
На экземпляре именном.

Жили мы в избушке на курьих ножках,
Был нашим домом Palace-Hotel.
Sleeping-саг’ы на далеких дорожках
Нашу покачивали постель.

Нам ли пристало ждать на перекрестке,
Коммунхозов, Жилсоюзов меж –
Если цел на недожатой полоске
Тихий, сельский, английский коттедж?

Где гложет поток каменное ложе,
Где липа цветочный ливень льет –
Поздним вечером постучит прохожий:
– Терем-теремок, кто в тереме живет?

Если девушка, будешь мне сестрица,
Мужняя жена – сыном зови.
Настежь дверь — Шемаханская царица,
Выдь в звездах печали и любви.

Ляг, платок, облаками по закату,
Месяц, стань запоной на груди.
Сказка – быль, в Грановитую палату,
Правда – выдумка, гостей веди.

М. СЛ.

Карандашом в стакане
Мешая невзначай,
Не мыслит он, что станет
Кастальской влагой чай.

И выпив, вместо кваса,
Химических чернил.
Не мнит он, что Пегаса
За гриву ухватил.

Нет, борзому пиите
Внегда же песнь творить –
Не ясти и не пити,
А вяще – не курить.

Молитвой и постами
Приуготовив дух,
К созвездью Лиры прямо
Взлетит он, аки пух.

А мы, роняя шляпы,
Знай будем созерцать,
Как Кочеткову лапы
Он станет пожимать.

И мы протянем длани,
Дабы писать сонет –
Понеже и в стакане
Был обретен сюжет.

А. Кочеткову

Ты вопросил – нельзя нелепей –
Расширить детские глаза:
«За что в греховном Ci-Вертепе
Я отпущенья ci-коза?»

За то, что ты гулял, проказник,
Средь белых рук жестоких лилий,
«Когда мы чтили каждый праздник
И каждый цветик на могиле».

За то, что, когда мы безбожно
Ломали – для жены – ребро,
«Перебирал ты осторожно
Струн утомленных серебро».

И, наконец, за то, что ныне
«От пляски с пеньем на заре»
Уносишься «еще невинней»
К своим лягушкам в Ci-Dore.

М. СЛ.

Опять Ваш день, Михал Иваныч –
В июле беды все лихи –
Опять кропать мне, поздно за ночь,
Вам именинные стихи.
В моей заигранной колоде
Немало нераскрытых карт –
И к ним влечет меня, уводит
Воспоминания азарт.
«Онегин, помните тот» вечер,
И перса пышные хлеба,
Когда углом впервые встречным
Свела две линии судьба?
К Вертепу дверью оказалась
Пекарни узенькая дверь.
Но я «неузнанной» осталась
Для Вас тогда – как и теперь.
С тех пор все знаки в Зодиаке
Сменило солнце три раза –
А мы всё грызлись как собаки,
Как кошки фыркали в глаза.
И даже становилось жалко,
Когда стихал сраженья пыл
И несговорчивый Михалка
Как агнец тих и мирен был.
Но в смене Ваших декораций
Следила я и взгляд, и жест –
И ведал тайну муз и граций
Ваш полустертый палимпсест.

И на лице бесстрастном этом,
Где стынет стали полоса –
Клянусь, я вижу Кифарэда
Опустошенные глаза.
И этот голос монотонный,
Где моря пенится бурун –
Клянусь, я слышу потаенный
Нестройный рокот строгих струн.
И этот жест, где вызов скован,
Где за враждой горит любовь –
Клянусь, я чувствую: готов он
Сразиться насмерть с Музой вновь.

Так вот что мне шептали карты,
Тасуясь в вещей пестроте,
Пока Вы августы да марты
Влачили в тусклой немоте,
Сажали птенчиков по гнездам
(Кляня меня исподтишка),
Гадали по вертепным звездам
О дальнем будущем стиха.
А шифр на последней карте
Растолковал мне старый парс:
Своей Comedia dell’ Arte
Не обратите в жалкий фарс,
И не топите сердца груза
На дне приманчивом стекла –
Зане боровшемуся с Музой
И побежденному хвала.

М. М.

Удел досадный и нелюбый,
Но одинаков у двоих:
Ты век свой кротко лечишь зубы,
Я – заговариваю их.

Морочим головы мы людям,
Ты – по науке, я – стихом.
И верно после смерти будем
Помянуты мы не добром –

А станут, в запоздалой злобе,
Одно и то же говорить:
Они умели ловко обе
Глаза нарочно отводить.

Никто, внимая нашим сказкам,
Не угадал, в конце концов,
Что за чужою темной маской
Таилось ясное лицо.

Что ж, так и будем в жизни длинной
Вытягивать бессрочный стаж –
Пока не стала бормашина
И не сломался карандаш.

I

Помечтала барышней уездной,
Почитала Жития монашкой,
Постояла куколкой любезной
Рядом с палевою в розах чашкой,
Соловьем запела во скворешне,
Стрекозой на травке стрекатая,
И лепечет под родной черешней:
«Старый мир… прочь руки от Китая».

Кто же эта в лицах небылица?
Кто она – восьмое чудо света?
Это Милка, в зелени Девица,
В крыльях стрекозы – душа поэта.
Это Милка в Скипе и в Вертепе,
Плача и смеясь (но не пророча),
Просто шьет из жизненных отрепий
Редкого искусства узорочья.

II

Не потому ль от горькой жажды
Поблекнул уст твоих коралл –
Что Пушкин-Редин не однажды
Тебя стихами истязал?

Не оттого ль, в приливе вражды
Твои глаза как ихтиол –
Что ван-Бетховен-Тюлин дважды
Тебя романсом обошел?

Но да, сгорая, не сгоришь ты,
Да твой не расточится стих!
Зане тебя восславлю трижды
И за себя я, и за них.