Архив стихотворений Веры Меркурьевой

Из цикла «Души неживых вещей»

Осиику – под корень топорами-рубилами,
Осинку – во скрежет многозубыми пилами,
Осинку – в машинку, на остренькие ножички,
В два миллиметра палочка, тоньше – ни крошечки.
Осинке головку ущемит злополучие –
Да в серу, да в фосфор, да в едкое, в горючее.
Где спички? надо примус, папиросу или печь,
Полоснут, и затопчут, и забудут – лишь зажечь.

Ах, стать бы мне спиченькой и, в муке упорствуя,
Зажечь сердца чужие, холодные, черствые!
Согласна быть срубленной, на части распиленной,
Пронизанной горя горючею извилиной,
Согласна быть смятой, раздавленной, загубленной,
Истоптанной, забытой, брошенной, нелюбленной,
Сверкнуть на миг – и погаснуть, не сгорев до конца,
Не узнав, как теплы мной растопленные сердца.

Это будет когда-нибудь очень просто –
Постучит почтальон под моим окном:
– Из Америки вам долларов до ста, –
И вседневная явь покажется сном.
Сахар, хлеб, дрова, башмаки и платья –
Словно елочный в детстве запляшет круг.
И всего чудеснее, буду знать я,
Что за этим за всем скрывается друг.

Это будет как-нибудь очень просто:
Буду вечером грызть урок точно кость –
И войдет в мой дом, не с Млечного моста,
С нашей улицы грязной нежданный гость –
Тот, чей голос дальний-лебедя пенье,
Чьей руки так жжет нетающий лед –
И на веки веков станет мгновенье,
И на веки веков оно не прейдет.

Это будет как-нибудь очень просто:
Остановится сердце, устав жалеть –
Останется легкий маленький остов
Под землей родимой бесчувственно тлеть.
А над ним, в спокойной тени погоста,
Будут птицы летать и дети играть.
Это будет как-нибудь очень просто.
Только долго ли, долго ли еще ждать?

Где же быть вам? Где вам быть уместней,
Бедные, бездомные вы песни!

Вера Меркурьева

1

Давно я знахарки личину
Таскаю с песенной клюкой.
Давно пора бы в домовину
Костям усталым на покой.

Да не уйти, пока другому
Не передать проклятый дар –
Той песни жуткую истому,
Тот непроглядный морок чар.

И я с мольбой, и я с тоскою
Пытаю по чужим дворам:
Кому я слово колдовское,
Кому я силу передам?

Она иному не по нраву,
Она другим невмоготу.
Кто бросит счастье, как забаву,
За окаянную мечту?

Ответа нету от неровни,
Не по плечу им тягота.
Но будет время – выйдет кровник
И примет дух из уст в уста.

И станет он, как я, по чину
Глухою ночью ворожить,
И заговаривать кручину,
И сердце дремою сушить.

А спозаранок – выйдет в поле;
Как я, поклонится горам –
И хлыснет песней властной воли
По четырем лихим ветрам

2

Круг тополей карнизом
Край неба оболок –
И свод небесный близок,
И закопчен, и низок.
Как в доме потолок.

Под этим черным небом,
И с черною тоской,
Куда – не зная, слепо
Идешь, такой нелепой
И маленькой такой.

Не вихрь свеет тучи,
Не гром их распахнет –
Разлив твоих созвучий,
И гневный, и певучий,
На темный мир плеснет.

И вот – смотри: всё ниже
Спускают Млечный мост,
Всё ближе он и ближе.
Иди к нему, иди же –
Вставай во весь твой рост.

Дрожит лучами песня –
Прибоя перебой –
Поет огнями бездна.
А где земля? Исчезла
В лавине голубой.

Еще одно мгновенье
Не внемля, не дыша,
Еще одно биенье –
И, в смертном упоенье,
Из тела вон душа.

Но кто-то сердце тронул
Тревожно и легко.
Мигая, звезды тонут,
И виснет синий конус
Беленым потолком.

3

Люди любовь берегут,
как бьющуюся посуду:
случается, разобьют,
погрустят – и позабудут.
Склеит сердечный изъян
другая им дорогая.
Никто не любит, как я –
не забывая.

Поэты пишут стихи,
для книги или журнала,
горе и радость их, и
тайна – без покрывала.
Я же, ото всех тая,
песенный дар проклинаю.
Никто не пишет, как я –
умирая.

4

Беспокоен и бестолков
Ход и дней и ночей обычный.
Мелочей или пустяков
Калейдоскоп мозаичный.

Стук у двери. Прошу присесть.
Разговоры тошней бессонниц.
Неужели где-нибудь есть
Сон о стихе, сон как солнце?

Помнишь, сердце, как бился стих,
Отвечая стенаньем: – слава! –
Чуть касалися струн твоих
Руки волхва – Вячеслава?

И мучительной песни жуть –
Той, неслыханной и неспетой –
Жгла кружительный страшный путь –
Опустошенья кометой?

Ой, крутая дуга крива,
Замыкающая две даты:
Восемнадцатый год – Москва,
Владикавказ – двадцать пятый.

И не знаю, что было въявь:
Тот пожар, или эта плесень,
И зачем не сгорела я
В огневороте песен.

5

Глубокая, темна подземная река –
несчетные века
Смывает, подточив, на зыбкие пески
гранитных глыб тиски.
Слепая, роет путь сквозь тяжкие пласты.
Не так ли, песня, ты
Годами кроешься в неведомой глуши
израненной души?
Безмолвна песнь, смутна и далека –
подземная река –
Ты силою сильна, ты волею вольна,
ты вся полным-полна.
И через столько мук, и через столько лет
на белый выйдешь свет –
Узнать, что вся любовь, и боль, и красота
великая тщета.
А там – уйти ль опять в сыпучие пески,
до гробовой доски,
Иль к моря синего незыблемому дну
унесть свою волну?
Тоска или река – не всё ли ей равно,
раз было ей дано
Сломить подземного молчания печать —
и песней прозвучать?

Венок сонетов. Посв. Евгению Архипову

1

Ко мне – глаза, и руки, и сердца.
Все те глаза, что – посмотрев, ослепли,
Сердца, что – отгорев – остыли в пепле,
Те руки, на которых нет кольца.

Мне – те, кто в рабстве волен до конца,
Не унижаясь выкупом из крепли,
Те, чья одежда – черный бархат, креп ли,
Но – траур в честь чужого мертвеца.

Все те, все те, кому равно безгласны
Вражда, любовь, святыни и соблазны,
Они – мои, у нас один закон:

Красивой лжи правдивые обманы.
Нам – только сон, чужой короткий сон —
Все лики, времена, пределы, страны.

2

Все лики, времена, пределы, страны,
Все темные и яркие поля –
Печаля смехом, грустью веселя
Враждебные и дружеские страны.

И те – державы, власти, славы, саны,
И та – раздавленная ими тля –
Вся жалкая и страшная земля,
Исчахнувшая в чаяньи Осанны,

Вся – в мертвой петле смеха и тоски,
Вся – в волчьей хватке благостной руки,
У стен глухих божественной охраны,

Из-под равно дробящей всех доски –
Немые взоры, что уже стеклянны,
Шлют на мои бескрайние поляны.

3

Шлют на мои бескрайние поляны
Земные дети – нити без узла,
Чужих теней пустые зеркала,
Ничьих богатств чужие караваны –

За взглядом взгляд, приявший все изъяны,
Простивший грех добра и святость зла –
Не два ли знака одного числа? –
Стих за стихом, опалы – диафаны.

И я для них цвету – не отцвету,
Небесный цвет, бесплотный и бесплодный.
И я в свои цветения вплету

Стих за стихом, красивый и холодный.
И я приму от каждого певца
За взглядом взгляд, как за гонцом гонца.

4

За взглядом взгляд, как за гонцом гонца,
Стремят ко мне те, чьи недвижны веки.
И капли слез, что высохли навеки,
И краски грез художника-слепца,

И перья стрел безрукого стрельца,
Обломки палок бегуна-калеки,
И слабый хруст, и тихий шорох некий –
Ткань моего над ними багреца.

Что быть могло, то с ними уже сталось.
Я – всё, я – всё, я – всё, что им осталось
По милости и щедрости Отца.

И я над ними – в славы ореоле.
И только я, без жалости и боли,
Ни от кого не утаю лица.

5

Ни от кого не утаю лица.
Мое лицо для всех равно прекрасно.
Оно светло, бездушно и бесстрастно –
Цветок без корня, светоч без светца.

И – нежное, как первый пух птенца,
И легкое – не ветру ли подвластно?
И страшное – не тайне ли причастно?
И крайнее, как узкий серп жнеца.

Отброшено, как свет, на все экраны,
Оно, как тень, приюта лишено.
Придите все, кому всегда темно,

Кому надежд не светят талисманы.
Взгляните все в закрытое окно.
Смотрите все сквозь ясные туманы.

6

Смотрите все сквозь ясные туманы,
Сквозь видимую тайны пелену –
На мига закрепленную волну,
На вечности колеблемые планы.

Вонзаются лучи в мои курганы,
Но им мою не тронуть глубину.
И если я в сияниях тону –
Двух тайн я разделяю океаны:

Слияния пронзающих лучей,
Сияния зияющих ночей,
Двух бездн запечатленные арканы.

В пролетах бездн – мой двоесветный серп.
Смотрите все, как бел и ал ущерб,
Как светятся лучей блаженных раны.

7

Как светятся лучей блаженных раны,
Так не светиться язвам страстных стрел.
Ведь лишь луча, что всеедино бел,
Изломы так слепительно багряны.

И алых роз не так дыханья пряны,
Как белых лилий непорочных тел.
И самый острый, тонкий яд – в удел
Дан миндалю, чьи лепестки медвяны.

Поистине, безумье – мудреца
Творит поэтом, делает ребенком.
И в краске расписного леденца,

И в лязге шутовского бубенца –
Как и в венке сонетов самом тонком –
Кровавый выем белого венца.

8

Кровавый выем белого венца,
Его кайма в червонной позолоте.
О, в чьей крови – какой дробимой плоти –
Подножие воздушного дворца?

Ты, Солнце, ты, обличив ловца,
Ты пьешь – ненасытимое в охоте –
И капли влаги ржавой на болоте,
И брызги крови на шипах волчца.

И стынет в небе дальняя морена –
Воды и крови пенная струя.
И славят Солнце роды и колена,

Не ведая, что вечно – только я,
Моя неволя – тленности края,
Моя свобода – солнечного плена.

9

Моя свобода – солнечного плена,
Меж небом и землей моя черта –
Менять все облики и все цвета,
Чтоб новый миг – иного действа сцена.

Быть чашею божественного тлена:
Она полна, и вот – она пуста.
Меняясь, знать, что вся моя тщета –
Есть неизменность чаши той накрена.

Земного бытия небесный прах –
Улыбка я на солнцевых устах,
И – грустным, постоянно предстоящим –

Я им кажусь почти ненастоящим,
Затем, что так светла на высотах
Моя судьба – быть вечно-преходящим.

10

Моя судьба – быть вечно-преходящим,
Без целей, без желаний, без тревог.
Не знать ни на единой из дорог –
Зачем, куда по ней себя мы тащим.

И зеркалам – то тусклым, то блестящим –
Из века в век твердить, из рока в рок
Один и тот же повторять урок:
Как быть – сказуемым, не подлежащим.

О, тяжесть легких бегов долгих лет!
О, лёта кратких мигов долгий след!
О, перемен прочитанная книга!

Но мой устав – святить чужой завет,
Но как свое – беру чужое иго.
Моя любовь – приняв, рассеять свет.

11

Моя любовь – приняв, рассеять свет
По темному, по горестному свету,
Я новый подарю напев поэту,
Я намекну сомненью на ответ.

Я освежу ночной больного бред,
Я укажу исканию примету,
Я дуновенье дам прохлады лету,
И осени напомню вешний цвет.

Но то, что радость – скорби выраженье,
Что верно – только правды искаженье,
Что набожен, как надо – только черт,

И то, что жизнь – фатальных карт подмена,
И то, что смерть – веселый жуткий спорт, –
Моя душа, игры пустая пена.

12

Моя душа – игры пустая пена,
На призрачном прозрачная вуаль.
Что новый миг, и – та она, не та ль, –
Но как верна себе ее измена!

И если ночь – она темней эбена,
И если день – светлее, чем хрусталь.
И всё манит, и всё уходит вдаль –
Желанная, неверная Елена.

Моих дрожаний радужный туман,
Моих сияний радостный обман –
Равно горит счастливым и скорбящим.

Ни от кого лица я не таю,
Но душу, душу мнимую мою —
Ее даю одним бессонно-спящим.

13

Ее даю одним бессонно-спящим –
Иронию молитвы Никому,
Улыбку уходящего во тьму
От света, что не всяким светит чащам.

Ее даю – высокое таящим
Безличие к позору своему,
Принявшим всё – во всем, и ко всему
Бесцельно и безбольно нисходящим.

Им, только им, при жизни неживым –
Не тень, не свет, а синеватый дым,
Но не пожара душная угроза,

А – нежный и пустой дурман наркоза,
Им, кто – самих себя лишь силуэт,
И тем, кто есть лишь там, где больше нет.

14

И тем, кто есть лишь там, где больше нет,
Кто слишком свят в своем сарказме истом,
Чтоб быть культистом, или оккультистом,
Чьей этике мешает – этикет,

Кто из размеров выберет сонет,
А между птиц любуется Фенистом,
Кто меж людей останется артистом,
Равно – эстет, атлет или аскет, –

Им быть одно среди цветов иль терний,
В хламиде или в рясе чернеца.
И, проходя – всё тише и размерней —

Случайно мимо своего крыльца,
Они поднимут, на заре вечерней,
Ко мне – глаза, и руки, и сердца.

15

Ко мне – глаза, и руки, и сердца
Все лики, времена, пределы, страны
Шлют – на мои бескрайние поляны –
За взглядом взгляд, как за гонцом гонца.

Ни от кого не утаю лица.
Смотрите все сквозь ясные туманы,
Как светятся лучей блаженных раны –
Кровавый выем белого венца.

Моя свобода – солнечного плена.
Моя судьба – быть вечно-преходящим.
Моя любовь – приняв, рассеять свет.

Моя душа — игры пустая пена.
Ее даю одним бессонно-спящим
И тем, кто есть лишь там, где больше нет.

Рондо

«Ты, Моцарт, бог» – по прихоти рожденья,
За вдохновенье не платя
Усильем долгим достиженья,
Ты пел, как дети, что плетя
Венок поют – без размышленья.

Не знал ты холода сомненья,
Не падал с облаков, летя.
«Ты, Моцарт, бог» – по прихоти рожденья.
Твои цветы, тебе цветя,
Не отцветали до цветенья.

И все сердца, без принужденья,
Твои по праву, чтя и льстя.
И я, в твоей тени грустя О блеске своего владенья.
Шепчу, как лист сухой хрустя:
«Ты, Моцарт, бог» – по прихоти рожденья.

Песенка («Не вашей матери рука…»)

Не вашей матери рука
Вас приласкать чуть шевельнется –
И в сердце тронутом проснется
Неусыпимая тоска.

Ах, будь нежнее ветерка,
Что рано утром улыбнется,
Не вашей матери рука
Вас приласкать чуть шевельнется.

И сердце рвется, сердце бьется,
Как моль при свете ночника,
Когда вам нехотя близка,
Как по ошибке вас коснется –
Не вашей матери рука.

Баллада

Художник – служит красоте,
Но над прекрасным властен – гений
И режет крылья тот мечте,
Кто ставит грань для совершений.
Глухой для слабых сердца пеней,
Порви струну, аккорд беря,
Но будь – высоких вдохновений
Иерофант у алтаря.

И что за дело, если те,
Чьи кости – хрупких ряд ступеней
К недостижимой высоте,
Хрустят, как бедный лист осенний,
Когда для песнеприношений
По ним проходит – не смотря
Глазами, полными видений –
Иерофант у алтаря.

Он верен пагубной черте
Своих путей и дерзновений,
Он свят в жестокой правоте
Неумолимых искушений,
За жизнь — восторг самозабвений,
За душу – песню нам даря,
Хранитель смертных упоений,
Иерофант у алтаря.

Но если, в радужной тщете,
Изменит вещей немоте
И выдаст тайну откровений,
Земную персть благодаря,
То – обречен своей же тени
Иерофант у алтаря.

Песенка («Она его любила – как любилось…»)

Она его любила – как любилось,
И как любилось – я ее любил.
А он – полюбовался и разбил,
И даже не заметил, что случилось.
И что бы кем о ней ни говорилось,
И кто его и как бы ни судил –
Она его любила – как любилось,
И как любилось, я ее любил.
Легко, как сон чужой, он позабыл
Ее, меня – и выбрал новый stilos.
Но всё, что нам так горестно приснилось,
Я, за нее и за себя, простил –
Она его любила, как любилось.

Песенка («Смотри, я – воск в твоей руке…»)

Смотри, я – воск в твоей руке,
Твоим послушный цепким пальцам.
Его сбирали едким жальцем
В твоем же пчелы цветнике.

Мне не отбиться – как доске,
С другою крепко сбитой фальцем.
Смотри, я – воск в твоей руке,
Твоим послушный цепким пальцам.

И прирожденным пусть скитальцам
Темно и тесно в теремке,
Пусть рыбам – душно на песке,
Пусть холод – гибель сенегальцам,
Смотри, я – воск в твоей руке.

Рондо («Не измени своей высокой ноте…»)

Не измени своей высокой ноте.
Прощает Бог почти что всякий грех,
Прощают люди гнев и даже смех,
Но не простит искусство – позолоте
И вычуре искусственных утех.

И, будь вина мала – с лесной орех –
Но не тебе быть в суетной заботе.
Не измени своей высокой ноте –
Не терпит уклоненья строгий цех.

Неверного карая строже тех,
Кто отступил по лени иль в дремоте,
Твой Господин отнимет дар мелодий.
Не хочешь ты соблазном стать для всех? –
Не измени своей высокой ноте.

Восьмистишия

I

Так это всё, что нас вело
К подземной Реквиема келье,
Чем Песенки без слов звенели,
Что в Дон-Жуане сладко жгло,
А в Свадьбе Фигаро взбрело
На ум, как легкое охмелье,
Всё это – умное ль веселье,
Веселое ли ремесло?

II

Так значит – не добро, не зло,
Не страшный путь Страстной недели,
Не розы на святом Кармеле,
Не сфер прозрачное стекло,
И не Звериное Число,
Не лава смоляной купели,
А только – умное ль веселье,
Веселое ли ремесло?

Триолет

Напрасный сон, неверный миф,
Ты изменил – я убиваю.
Не мудрый эллин – темный скиф,
Напрасный сон, неверный миф –
Ты выдал свой иероглиф,
Ты лебедей покинул стаю.
Напрасный сон, неверный миф,
Ты изменил – я убиваю.

Миф о нем

Да, это правда, я к вам прихожу – выпытывать, пытать.
Гляжу, как ночь на день: взглянуть и – утонуть, на вас, как на алмаз – неробкий тать: быть схвачену, но – взять.
Так я должна, должна вас разломать и посмотреть: что вза­перти? и бережно поставить, и уйти.
И втишь, и вглубь – к себе – я ухожу, Судьбе покорней и угодней. Но, уходя, я всё спрошу, и всё скажу – сегодня.

Скажите, как вы пишете стихи – те греческие фрески? «На грифах, светлоризый Князь муз», в мистериях и плеске, в мифах и блеске ожил?
А я пишу – как древняя Рахиль – «о детях плачет и уте­шиться не может».
Зачем вы это сделали со мной?
Державному поэту моей обиды брошу белый зной. Я вас зову к ответу: зачем вы это сделали со мной?
Я тихая и легкая была, я на волнах качаяся спала, я сонная плыла – к могиле. Зачем вы разбудили меня? назвали имя тайное мое? напомнили мне инобытие?
И я не та, не прежняя – простая и нежная — отпала от лас­ковой себя я, и встала — вся иная, напевная и гневная, вся – горе, и вся – тоска земная с небом в споре.

Вот я перед вами заклятый круг означу: рифмами я плачу, я исхожу стихами, созвучьями клянусь и заклинаю. Я таю – истаяла дотла я. И звукам нет, и мукам нет числа.
А в сущности, всё в жизни просто и одинаково, «бывало всякое» (Уриэль Акоста).
Не лабиринт, не свод эфирный – ваш кабинет, уветливый и мирный; и не престол – а стол; не кубок яда, не Грааль печали – а чашка чаю; не зари лампада, да и не рампа – а только лампа; вместо жезла – невинный карандаш; и саботаж протеста – сиеста; покоящее чресла кресло удобное – не лобное, не царское то место и не оракула треножник. Не искуситель, а «взыскательный художник» старейший и мудрейший, поучает кроткими словами и ободряет младшего годами и разумом китайца. А китаец – кланяется, по временам от святости кусается, чурбанится – от благодати. Всё к месту, к слову или кстати.
Вы скажете – я не пойму иль не услышу, но всё приму и спрячу в сердца нишу.
Скажу я и – простите, но не поймете вы – благословите и отойдете в свой подземный зал, пребыть у стен невидимо­го града.
Но там, где скажете вы: «Я возжелал» – я пискну из угла: – «а мне не надо».

А выше – там, среди иных пустынь
Свершается небесный поединок
Двух духов, двух судеб и двух святынь –
Там с Князем Мира бьется Вечный Инок.

Мы в них себя, забыв, не узнаем,
От вечности оторванные хлопья.
Но если здесь мы плачем и поем,
То – наверху за нас скрестились копья.

Легенда о нем

Еще спрошу я укрытого слоновой кости башней: скажите, как вы любите? –
«всё радостнее, всё бесстрашней»?
«всё божески милу я»?
всё «благостны и правы,
Любовь, твои уставы»?
А если – всё видней и чаще –
«алтарь любви палящей,
и жрец, и бог», и тот, и та,
и в Третьем оба –
«скорбящая чета над мрамором божественного гроба»?

Еще припоминаю:

«воскреснуть вместе, вместе умирая».
Что знаешь ты, «алтарь, и жрец, и бог»,
о том, кто «умер – бедный раб – у ног»?
А если – всё, всё, всё, чем жил и умирал, дрожал, горел и холодел –
всё, что имел и не имел – всё это, всё сдавить в единый сноп, в повинный вопль слить и, на откосе дней,
бросить Ей – всё? –
И вдруг – ни то, ни се, а так – пустяк.
Да что же? а ничто. Да где же? а нигде. Везде – не то. И некого любить.
А жить?
Вот это – умереть без воскресенья.
Наверх – ступени, и – ничего под ставшею ногой. А там, внизу? да тоже ничего – светло, мертво.
А вот еще: быть сломанным и темным, завядшим, быть падшим и презренным, не жалким даже – где нам! – а противным. И – быть любимым, наивно чтимым в низости –
мечтой, в уродстве – красотой. Негодный остов того, что было мной когда-то – любимый просто, свято, неизбежно,
и весело, и весело, и нежно.
И ту любовь принять, и ту любовь простить, вот это есть – Любить.

Любовь – проста, ясна.
Она – видна едва.
Она жива, слышна,
Когда душа мертва.

Да, только тот, кто мертв,
Кого с живыми нет —
Тот знает, в тьму простерт,
Воскресный тихий свет.

Любовь – проста, легка,
Как сон, и вздох, и смех.
Она тому близка,
Кто плакал больше всех.

Любовь – как тень она:
Вся тут, но не лови –
Она тому дана,
Кто знал, что нет любви.

Ложь о нем

Скажите, мудрейший из певцов, напевнейший из мудрецов, не утаите: что это – знанье? с медом жальце? брильянт на пальце? фолиант на полке? мудреный толк на толке? Ах, мне страшны громады книг – вериг: на томе – том, на доме – дом, и будто волк на волке.

Но, быть может, вас ваше знание тревожит и, умножаясь, скорби множит?

быть может, век ученый вами прожит лишь для того, чтобы сказать: не может ум обнять премудрости, доступной – той маленькой, лет десяти невступно? быть может, вы всё осторожней, строже подходите к закрытой двери ложи, где пребывает вечное «Не-знает», и встречное царит «Неговорит»? почтительнейше я спрошу: быть может, от вопроса вас не съежит, не покоробит – опыт вами добыт достаточный для тысячи коробок, таких, как я, пустых и ненасытных: что это – знанье? цвет защитный? приспособленье самосохраненья? быть может, знание стреножит случай, но радость жизни не створожит, и знать – не только стать могучей, но – красивей, счастливее? быть может, мудрому такой устав дан, что он обман на ложь умножит – и выйдет правда? ошибок ряд с иллюзий рядом сложит – и выйдет знанье? смиреннейшими я спрошу словами: быть мо­жет, вами обмана сев в колосьях знанья пожат? нет, этого, конечно, быть не может: для вас – в себе самом одно и тоже – А равно Б – довлеет знанье самому себе, и знанье знаньем знания не гложет… быть может…

Я отступаю. Я ничего не знаю и не ищу. Я допущу, чтоб мудрославец меня наукоборцем кликал, но я пытаюсь о стоять артикул своего устава: право свое – не знать.

Короток жизни миг,
А знанья долог век.
Чем дальше мы от книг –
Тем ближе к току рек.

Начала всех начал
Слагая и дробя,
Ты всё, ты всё узнал,
Но ты забыл себя.

Пойдем на талый луг,
Пойдем, усталый, в лес.
Не много там наук,
Но много там чудес.

Пойдем, рука с рукой,
К пушистым веткам верб.
Смотри, смотри – какой
На небе узкий серп.

Прислушайся к вербе,
К весне, к весне самой —
Она поет тебе:
Ты мой, ты мой, ты мой.

И небо, и земля –
Раскрытых устья чаш.
Вверху, внизу поля
Поют: ты наш, ты наш.

И кто-то нам с высот,
И снизу нам сказал,
Что счастлив – только тот,
Кто счастия не знал.

Правда о нем

Со страхом – и без веры – приступаю.

Ведь я же знаю: свыше меры – в чужого сердца храме, как в хламе, разбираться, топтаться ножками-сапожками, играться словами, как бубенчиками, звать ореолы – венчика­ми, а то и рожками. И строже, чем я себя – никто меня не судит.

Но – пусть будет.

Скажите, как вы верите? – смиренно и уставно – и православно – покорно и усердно, и неизменно благодарно и благосерд­но, сокровенно и – уж бесспорно – пленарно и соборно? вы верите в небесной иерархи и земные все повадки и ук­ладки: кафизмы, эктеньи, каноны, посты, поклоны, свечи и лампадки – во все удавки ортодоксальной суши? А не Судьба ль ведет игру азарта, где жизнь – карты, ставки – души, и Князем Мира в ней поставлен на кон иеропоэт – va banque – эротодьякон? «Мои престолы – где крест» — Звезд ореолы.

«Моя молитва – благоволение и мир» — не мелко выткан покров багряный, коим скрыт потир, где «крестная зияла розой рана», где страстью залиты Христовы страсти, где терн и гвозди — счастья снасти.

Ой, много, много берете – даже и для Мистагога. И тут же, тут – в согласии, не в торге – восторги оргий, египетские, эллинские клики, все времена – повторней – и все языки – соборне – и не понять: на вашем троне – каких гармоний свят пантеон иль пандемоний?

Но пусть, но пусть служить дано вам словом не двум, но одному, твердя Ему в любви и боли: «Твоя да будет Воля». Но вот чего я не пойму и не постигну: как вы спасетесь, если я погибну? как вам – в венке из роз сиять утешно, мне – тлеть во тьме кромешной? как свят святой, покамест грешен грешный? как Лазарь, в раю увидев – брат в аду томится жаждой, не бросит радость вечную свою, чтоб разделить с ним вечность муки каждой? где полнота Христа – пока пуста хотя б одна черта?

И если вы нам говорите всё ж, что, зная, любите, что верите, узнав – всё поправ, я говорю вам: ложь.

Вы, захвативший все потиры иль «кратэры» любви, и мудрости, и веры, вы – всех святынь монополист, всех струн Орфей, всех тайн мист – не мудрый вы, не любящий и даже не верящий, не истинного слова дождь живой, но вождь слепых – слепой в своем мираже. Иль – вчуже слитый с верой древний Ужас, химера Змия крылата – но не ваия Арарата.

Крест не всегда – молитвенная грусть,
Он иногда – отточенная бритва.
Где вы помолитесь – я посмеюсь.
Но — встань, иерарх: мой смех — моя молитва.

Там, наверху – те двое бьются, чьи
Мы – братские и вражеские позы.
И, если там скрестилися мечи,
Нам вниз летят – колючки или розы.

Сон о нем

Устала я, устала снимать за покрывалом покрывало, язвить созвучась, жалить – мучась. Устала, а всё мало. Я по миру ходила-тосковала, семь пар лаптей железных износила-истоптала с тех пор, семь каменных просфор я из­глодала, я на ветру сухою жердью висла – всё пытала у жизни смысла, страсти у пристрастий, искала правды – у счастья, великодушья – у великолепья. Но собирала одни отрепья всяческих бессмыслиц. Обрывки лямок, да обломки рамок и виселиц со мной в одной котомке.

Но научилась я: не понимая – жалеть, чужим болеть и по­ кланяться – отрицая. На исступленья рубеже я отнимала, в диком мятеже восставшего вассала, лик за ликом, герб за гербом, корону за короной. Но одного не трону – струн, ваших струн. Рун ощупью касаюсь – и поклоняюсь.

Вы, кладезь всех ответов, скажите мне, что это значит – что скажет он: «Икона Тайны Нежной» – и сердце неизбежно займется, и по-другому бьется, и плачет?

Вы сбиравший снопы всезвучных ямбов, венки сонетов, гроздья дифирамбов, терцин нерасторжимые соплетья, канцон соцветья глубинно-голубиные, и зерна отборные – газеллы, всех метров стрелы, – Вы, чье имя – всё буквами уставными, большими, заглавными хотелось бы писать – свою-то стать вы знаете ли сами?

Не камня ми украшенный венец, и не порфира, не орифламма, даже и не лира ваш настоящий голос — а бедный «дикий колос»,
такой простой среди великолепий –
как сердце,
такой златой на книжном склепе –
как солнце,
такой святой – как счастье.

Вас и меня не будет, придут другие люди и назовут вас: Вячеслав Премудрый – а под золотою пудрой проглянет и станет: Вячеслав Печальный. И дальний читатель неизвестный поклонится вам: Вячеслав Созвездный – а выйдет в те дни: Вячеслав Последний. Династии поэтов-лебедей утонченный, законченный потомок — вот почему ваш голос ломок и непонятен для людей, и музыкален, и одинок, и царственно-печален.

И потому так много алых светов
На белизне лирических одежд –
Закат горит, Последний из поэтов,
В тени вечерних ваших вежд.

Вечернему я поклоняюсь свету –
Последнему Поэту —
за то, что был весь день его прекрасен
и полногласен;
за то, что он, всю глубь свою изведав,
одним собой измерен – себя не предал,
себе был верен;
за то, что он – о, зная, слишком зная, чтоб верить и любить, но зная тоже, что без знамения – конец и край нам,
не уставал неволить и тревожить, о Имени послушествуя
тайном –
я поклоняюсь.
За то, что стон земли моей опальной он повторил, как хор венчальный;
за то, что где прошел он – счастья вестью – там процвела земля сухая песнью;
за то, что он – как мы, утрат во власти – избрал высокий подвиг счастья –
я поклоняюсь.
За то, что он ни одного соблазна не миновал бесстрастно,
и принял знак безжалостного знанья, как веры крест,
за то, что, в мудрости-изгнаньи истлев, воскрес –
я поклоняюсь.
За то, что он – то, чем я быть могла бы, когда бы он был тем, чем я была;
за песни дар не знающей пощады, им данный мне – случайно или вольно,
за то, что мне так ничего не надо – и так больно;
за то, что чем темней моя темница, моя земная плащаница – его тем ярче багряница –
я поклоняюсь –
в прахе и на плахе, и в исступлении, и в страхе, я надрываюсь, я искрами ударов рассыпаюсь, золой по ветру развеваюсь, я задыхаюсь, исчезаю –
я поклоняюсь.

О, мой заклятый Друг
И мой заветный Враг –
Чем ваш воздушней круг,
Тем мой бездушней шаг –

В мистический испуг
Лирический зигзаг,
Орфический мой Друг,
Гностический мой Враг.

Так, вам – цветущий луг,
А мне – сухой овраг,
Мой нелюбимый Друг
И нежно-чтимый Враг.

Моих пучину вьюг
Какой измерит лаг? –
Не ваш ли, страшный Друг?
Не ваш ли, милый Враг?

Мой мертвый узел туг,
Мой стих и нищ, и наг –
Еще стяните, Друг,
Еще снимите, Враг.

Но греют, точно юг,
Щедроты ваших благ –
Неумолимый Друг
И милостивый Враг.

И черный мой недуг
Укачивает маг –
Как вал качает струг,
Как ветер веет флаг.

Не всякий близок,
Как этот дорог враг –
Мой ненавистный Друг
И мой любезный Враг.

И кто-то странный по дороге
К нам пристает и говорит
О жертвенном, о мертвом Боге.

Cor Ardens I

Введение во круг

Простым и неискусным ладом
Вечерних повестей начать –
О том, как были двое рядом
В одном, соблазн и благодать.

О том, что умноженьем скорби
Равно познанье бытию,
Что верно сердце четкой орбе
Своей – стальному лезвею.

О том, что песен зеркалами
Все зеркала повторены,
Что стали дни – ночными снами,
И стали днями — ночи сны.

Что больше лик свой жизнь не прячет,
Как сон, как призрак промелькнув –
И улыбается, и плачет,
Очаровав и обманув.

О том, кто, дав дыханье мертвой,
Испепелил живую ткань –
Быть может, божескою жертвой,
Быть может, в дьявольскую дань.

Бред I-й

Не хочет быть связным,
Явственным миф мой,
Размеренно сказанным
Невольницей-рифмой.

Себе созвучный,
Нескладный, бесчинный,
Замучен, скрученный
Извилиной змеиной.

Язвит ужаленное –
Занозой, не стигмой –
Сверлит кандальное
Железо стих мой.

И этим – изломанным
Прикоснуться – ржавым,
Зазубренным, темным –
К светам, державам?

Ущерб, неуверенность –
В полноем свершений?
Своя соразмерность
Всех искажений.

Соблазн II

Сны мои, мои ночи –
Темные, вещие.
Ярче видны, зорче
Твари и вещи.

Тот свет, тот зерцальный
Вечером, утром –
Славим, опечалены,
Печальным и мудрым.

Тот зов, тот нездешний
Из-за плена решетки –
Слышим, утешены,
Утешным, кротким.

Видим сердце, что сетью
Уловляет наше –
Виноградной ветвью,
Жертвенной чашей.

Тот Лик, тот восставший –
Он, как мы, особенный,
Прекрасный, отпавший,
«Во всем подобный».

Кем-то сказано –
Бежать чарованья
Великого соблазна –
Великого знанья.

Сон III

Сны мои, мои бреды,
Вещие, тайные –
Мнитесь, поведав
Бывшее – чаянным.

Кто дал на руки
Слово – держать крепко?
Слово – огонь жаркий,
Пальцы – из воска слепки.

Слово мной обронено,
Землею спрятано.
Было огонь оно,
Стало клад оно.

Выну ль из-под спуда
Утаенное?
Что оно, что? чудо?
Солнца, ночи ли тайна?

Жертва? страдание?
Милость? истина?
Не те названия,
Всякое ненавистно.

С тех пор в напасти я
Ищу потерянное
Мое слово власти,
Мое верное.

акт смежный

Сны мои, мои песни –
Тление, таянье –
Нет вас безвестней,
Нет отчаяннее.

Кто дал на руки
Книгу цветнолистую?
Страницы яркие
Излистываю.

Что буква встречная –
Искрасна вспыхнет,
В празелень отсвечена,
Изморозью стихнет.

Те буквы, которые
На глазах – в пламени.
Отведу взор я –
Сизая мгла на них.

Кто мне, беззащитной,
Сжал сердце страхом?
Книга, недочитанной,
Рассыпалась прахом.

С тех пор я тревожна,
Отыскивая –
Где книга брошена
Моя цветнолистая.

Контакт последний

Сны неспокойные,
Что пророчили?
Чьи в вас раздвоенные
Жала ли, они ли?

Кто дал на руки
Знаменные ризки –
Страшные подарки,
Лица своего списки?

Велел увериться
На снимках – кто, где он.
Но как измерится
Мгновеньем – эон?

Как на море к пристани
Льну я взглядом лепким –
И снимок выстанет
Выпуклым слепком.

Лгут искажения –
И то, и то, и это.
Вот он – тень от тени
И свет от света.

Из глаз ли, из уст ли
Жалость – жало выступит.
Нет жалости устали,
Жалу – иступи.

Мудростью ужаленных
Губящий незлобно,
Прекрасный, печальный,
«Во всем подобный».

Мне, как птице связанной,
Не уйти от Лика
Великого соблазна –
Любви великой.

Кто мне сказал, радуясь,
Безжалостный в жертве? –
«Это маска, снятая
С меня после смерти».

Видение вокруг

В далекой жизни, в жизни прежней
Клонился долу выгиб дуг.
Всё безответней, безнадежней.
Теснее замыкался круг.

Всё утомленней, всё покорней
Тянулся счет остылых дней.
И всё длиннее, всё повторней
Ложились полосы теней.

Всё ниже, круче скат пологий,
Всё реже да, всё ближе нет.
«И кто-то странный по дороге»,
И рядом тень, и рядом свет.

– Постой, дай вспомнить. – Чаши емкой
Нерасторжима синева.
И вздрогнет струнно в сердце чьем-то
Натянутая тетива.

Цветные осыпи каменья,
Цветные буквы — те ли, те?
Того ли слова бьются звенья
В неизъяснимой немоте?

И сердца ропот – кто ты, страшен?
И струнный ливень – (помню, где?) –
– Сойди с креста. Не крест, но чаша.
Не меч, но мир. Не там, но здесь. –

Кто в отреченья строгой йоге
Твердит о мертвенности жертв,
«О жертвенном, о мертвом Боге»?
– О мертвом, слышишь? – Слышу. Мертв. –

– А наше: Господи, подай нам? –
– Прими от нас – прольется вздох. –
– А та, а солнечная тайна? –
– Ночная тайна, мертвый Бог. –

– А терн венца, распятья гвозди,
А погребенья пелена? –
– То роз шипы, то кисти гроздий,
То светлорунная волна. –

И песнью песней, взрывом тверди
Созвездий хлынул встречный хор.
Грознее страсти, ближе смерти
Встал исступления восторг.

И вот – ни ужаса, ни боли,
Но всё поет и всё летит.
«И кто-то странный» знаки Воли
На сердце вынутом чертит.

Престолы святы, Власти строги,
Полна соблазна благодать.
Но только б, только на пороге
Не вспоминать, не тосковать –

«О жертвенном, о мертвом Боге».

Когда-то прежде

Навстречу солнцу: земля, земля свята.
Навстречу сердцу: легко благое иго.
И смерти: участь опавшего листа.
И жизни: вечность промчавшегося мига.

Навстречу «мимо» он осветился: пусть.
Дыханью «пусто» он улыбнулся: нива.
И отдал счастью – большого строя грусть,
И скорби – стих свой высокого прилива.

Он темных, пленных безмерно пожалел,
И ужаснулся грядущей нашей муке,
И цепь неволи он на свои надел –
Чтоб наши тронуть закованные руки.

Здесь, на земле он, на черной с нами он,
Печалью нашей, безумьем нашим болен,
И с нами бредит, и с нами усыплен,
И снами скован, и снами приневолен.

И пленным – нежный твердить не устает,
Что нет чертога украшенней темницы,
И темным – светлый поет, и льет, и льет
Дождем стеклянным созвучия Денницы.

И холод ночи нам – утренняя дрожь,
Тюрьмы решетки нам – неба перламутры.
И всё равно нам, где истина, где ложь –
Когда глядит Прекрасный, поет Премудрый.

И всё равно нам – узнать или забыть,
Что – крест распятья, и что – печать соблазна.
Нас больше нет. И нам не жаль не быть –
Нам пел Премудрый, на нас глядел Прекрасный.

Сквозь абажур струясь зеленый,
Приятный свет ласкает взор.
Хозяин, чинно благосклонный,
Ведет свободный разговор.
Иного мира зарубежник,
Чудесный гость с иных планет,
Он в православии – мятежник,
И в философии – поэт.

Склонясь над списками, читает
Мои корявые стихи,
И отпускная покрывает
Эпитрахиль мои грехи.
Он вяжет нить цитат и ссылок
Метафизическим узлом
«Трансцендентальных предпосылок»
И ноуменальных аксиом.

Единым свяжет пересказом
Ученых книжек сотни две,
И вот – заходит ум за разум
В моей немудрой голове.
В порывах страха безотчетных
Не раз помянут царь Давид.
– «За что ты мучаешь животных?» –
Покорный взгляд мой говорит.

Но подан ужин. Я немею,
И тщетно время стерегу,
И отказаться не умею,
И оставаться не могу.
Что делать смертным? участь нашу
Мы можем только претерпеть –
И прозаическую кашу
Вкусить, как божескую снедь.

Слились в узор платков ковровых
И сердца стук, и бой часов,
И лиц черты, знакомо новых,
И звуки чуждых голосов.
И я вздыхаю в думе праздной:
О, слишком много красоты –
Как хорошо с хозяйкой грязной
Браниться дома у плиты.

Не для меня высот Парнаса
Неомраченный небосвод.
И благо, что закрыта Лхаса
Для богомольцев круглый год.
Мы все у прошлого во власти,
И плен скрывать – напрасный труд –
Географических пристрастий,
Теософических причуд.

И всем нам свойственно при виде
Снежинок – думать о листве,
Мечтать в Москве об Атлантиде,
Как на Кавказе – о Москве.
И, всё чуждаяся фавора
Из этих рук – не мне, не мне, –
Я буду помнить свет Фавора
В моем завешенном окне.

Бросают то в жар, то в озноб
Налеты весеннего ветра.
Ах, в них ли не чуять мне стоп
Старинного, точного метра.

А в белых спиралях берез
Узнать не хитро и не мудро
Оснеженных кольца волос
Игры или времени пудрой.

Приходит он душу губить,
Былого соблазнами полнить,
И дразнит: попробуй забыть,
И шепчет: не пробуй припомнить.

А я полу-бред, полу-сон
Улыбкой тоски провожаю,
А я полу-смех, полу-стон
В изысканный стих наряжаю –

Как будто касаюся, меж
Дыханий прерывистых ветра,
Скользящего края одежд
Всегда уходящего мэтра.

Он был светильник горящий и светящий, а вы хотели малое время порадоваться присвете его.

Иоан. V. 35.

Кто нам солгал, что кроток он и мирен,
Что благосклонен к розам на земле? –
Горящий угль в кадильницах кумирен,
Слепящий огнь на жертвенном столе,

Он у себя, в прозрачности – эфирен,
У нас он – лавы слиток, ток в золе.
Его вела не сладостная Сирин,
В затона отраженная стекле,

Не Алконост, рыдающая с нами,
Не Гамаюн, вещающая мне –
Но песнь его смолою мирры крепла,

Но путь его над бездной шел веками,
Но Феникс, умирающий в огне,
Его учил — как воскресать из пепла.

Могу ли я? о, если я спросила
Себя – могу ли? значит, не могу.
Но движет мной меня сильнее сила –

Ее веленьям я ли небрегу?
И песнь идет, и песне предстоящей
Я радуюсь, как верному врагу.

И вот – тропой, уклонно нисходящей,
Невиданное близится лицо.
Завесою прозрачности скользящей

Его скрывает ауры яйцо.
В дрожащей сети змеевидных нитей –
Двойное удлиненное кольцо

Безвидных глаз – всё жутче, всё открытей
Слепое прояснение грозит
Неотвратимым бытием событий.

Гудящий – звон ли, стон ли он? таит
Все тайны слов, все грани постиженья,
Все яви снов, и боли всех обид,

И смертного бессмертному прощенье.
Слова ли то? ужели то слова –
Согласных, гласных вод кипенье – пенье,

И в них, и в них – все лики естества,
И все еще не явленные лики
Текут, и жизнь мертва, и смерть жива –

По воле Господина и Владыки.
Остер Хирурга неуклонный нож,
Вскрывающий, под горестные крики,

Печаль и радость, истину и ложь.
И верен точный циркуль Геометра –
Руки, не знавшей, что такое дрожь.

И, как волна послушна зову ветра,
И как земля пространству отдана,
И домыслу художника палетра –

Душа, одна, до дна обнажена
И ждет – ножа, и циркуля, и кисти:
Да отпадет всё, всё, что не она,

Как выжженное, высохшее листье,
Как старая, изношенная плоть —
Возьми ее, и вскрой ее, очисти

И дал ей – новой – новую милоть.
Да умершей дыханием коснется –
Бог или Дьявол, ей равно – Господь.

И пытке воскрешенья предается
Отпавшая, отторженная – вновь:
Вся – из себя, в себе – дробится, рвется,

Истомной боли проступает кровь.
И взмолится душа в изнеможенье:
И это – жизнь? и это есть – любовь?

И тот же Лик, в последнем приближенье
Явив сплетенье Розы и Креста,
Ответит ей: – Зачатье и рожденье –

Две стороны единого листа.
Блаженна ты, блаженна между всеми:
Ты скорбною землей была взята

И, мертвая, прияла жизни семя.
Смотри – умолкла буря, ветер стих,
Мгновение прошло, настало Время,
И в тишине твоей – родился стих.

Благословен пославший нам страданье,
Благословен, кто выстрадать помог.
О, долгое, о, темное скитанье
В скрещениях извилистых дорог.
Но все пути, сплетенья и касанья
Один венчал, один кончал порог –
Порог закрытой двери у заката
И траурная надпись: «без возврата».

И спутники мои переступали
Порог, за ними закрывалась дверь.
И, уходя, в надежде и печали,
Один шептал мне – «знай», другая – «верь».
Но огненной печатью выжигали
Мне на сердце они клеймо потерь.
Я не прощала бросившим на горе,
Я провожала в гневе и укоре.

Где все слова – земные преломленья
Пленительных, стремительных лучей? –
Те, верные – обида искаженья.
Те, светлые – тоска слепых ночей,
Те, гордые – позора униженье,
Те, тайные — хранилища ключей?
Словами землю, небо, море мерьте,
Но не коснитесь риз Любви и Смерти.

И все-таки, соблазн великий в слове,
Большая правда, истинная власть.
Оно кует и плавит цепь условий,
Оно родит и убивает страсть,
Оно велит у смертных изголовий
К последнему созвучию припасть,
И только в нем, о, только в нем – дано нам
Небесному служить земным каноном.

Cor Ardens – Пламенеющее Сердце.
Закрыв глаза, чуть трону: смертью – смерть.
Cor Ardens – чаша крови страстотерпца,
Распятием растерзанная твердь.
Cor Ardens – двуединость слитных терций,
Креста из роз обугленная жердь.
Cor Ardens – отгорело «Без возврата»,
И «Неразлучно» стало у заката.

Благословен пославший нам горенье,
Благословен, кто нам помог сгореть.
За все слова в безмерном приближенье,
За «причаститься» вместо «умереть»,
За все – верней всего – недостиженья,
За колокола треснувшую медь,
За то, что сам отверг он искушенье
Последнее и высшее – забвенье.

Что может дать надломленная лира
Тому, кто ведал тайная Даров?
Вот – холод рук, коснувшихся потира,
Вот – пламя глаз, увидевших покров,
И слова цвет – хвалитная стихира,
И сердца свет – к соцветию стихов –
Ему, чей голос вестью был созвездной
О розе – ране смертной и воскресной.

I

К последнему унижению
Повелено мне идти,
К назначенному свершению
Начертанного пути.

Безгневная и безгласная,
Явлю на дневном свету
Прекрасному – безобразное,
Имущему – нищету.

Ни страха, ни колебания,
Ни жалости нет во мне –
Последнего замирания
В бесчувственном полусне.

II

Вошла – и вышла оправдана.
О, чем же, чем искупить?
Зачем же чаша отрав дана,
Когда ее не допить?

Пускай дробится, расколота,
Души моей чешуя.
Но милующего молота
Не вынесу – даже я.

Жжет Нессово одеяние –
На язвах покров невест.
Последнего послушания
Раздавливающий крест.

Оттепель ночью

I. Романтика 30-х годов

Ночной туман встает, клубится,
И круг магической луны,
Едва виднеясь, серебрится
Сквозь неба мутной пелены.
Снег почернелый мягко тает,
Ноге послушно уступает,
Хрустит обманчивым ледком.
За незажженным фонарем
Возница дряхлый мирно дремлет.
Всё тихо. Редко ухо внемлет –
Пройдет усталый пешеход
Да взлает пес из-за ворот.

Гляжу – в душе осиротелой
Встает забытая печаль —
Как тайный зов мечты несмелой
В недосягаемую даль.
Как древоточец стены гложет,
Воспоминание тревожит
Неумолимой чередой
Души покинутой покой.
Где ты, прекрасная? Как прежде,
К любви невольнику сойди,
Зажги бывалый огнь в груди,
Дай крылья легкие надежде,
И на чужбине мрак пути
Лучом волшебным озлати.

II. По Вячеславу Иванову

Двойных небес единая Селена –
Душа миров к мирам души слепа.
Но разоймет ее вериги плена
Двуострый рог единого серпа –
Воспоминанья упованьем смена –
Двойной удар единого цепа,
Кому вода и снег – хоть по колено –
Зерно и колос одного снопа.
И ты, уснувший вещим сном возничий –
Личина, лик двуличий и величий,
Ты, вечности хребта отпавший пик,
На колеснице рухнувшей Патрокла,
Зане праматерь-Гея вся измокла,
Влеки меня ко мне – как мой двойник.

III. По А. Ахматовой

И улица пустая,
Неверная луна,
И вся я неживая,
Как иней холодна.

Снег тает, леденея –
Моей печали роль.
Ах, боли нет больнее –
Пустого места боль.

Там кто-то страшен, сонный.
Шатнусь – шатнется в тень.
Хоть в пламя, страшный, сонный,
Хоть в воду сердце день.

И не хочу я верить,
Не верить не хочу –
Обманному у двери
Фонарному лучу.

IV. По А. Блоку

1

Льдистым звоном спящих проталин
Позвала нас лунная мгла.
Кто клонился, зыбкий, печален?
Кто с ним юная там была?
Тающим плакал снегом,
Пустым дрожал фонарем.
Меж нами, землей и небом,
Кто жил-ворожил за углом?
Не тронь, в рукавицах, не трогай
Мою снеговую весну.
Мы пойдем одной дорогой,
Я – на лестницу, она – ко дну.
Побегут струйками ряби
В темном водяном кольце.
Поймите, лунные — это правда – хляби –
В моем сердце, на моем лице.

2

И вновь, как встарь, туманы встали,
И так же робок лунный луч.
Но в тусклой черни – отблеск стали,
Но скован льдом звенящий ключ.

Иду дорогою безлюдной –
И не властитель, и не раб.
Еще немного – дом мой скудный,
Еще недолго – черный трап.

Я золото текучих песен
Давно на сталь перековал.
Мой факел дымный всё чудесен,
Пусть блеском первым отпылал.

Пускай умчит меня не вьюга –
Свезет извозчик как-нибудь, –
Пусть я в черте иного круга, –
Но в строгих латах та же грудь.

Но та же Дева Снеговая
Ведет стезею роковой.
И та – другая, та – земная,
Неразлучимая – со мной.

V. По М. Кузмину (Секстина)

Одето небо шалью нежно-сизой,
Луна капризно прячется от взора,
Фонарь незрячий тускло неподвижен,
Пустых саней ответны очертанья,
Осевший желтый снег безбольно хрупок,
Растаявшая струйка стынет льдинкой.

Вовеки сердце не застынет льдинкой,
Пускай на миг угаснет пламень взора.
В морях любви – как остров, неподвижен
Останусь я, для ока грудой сизой,
Храня для света те же очертанья.
Поверь, что крепок только тот, кто хрупок.

Ах, тот любви не знал, кто не был хрупок,
Кто не спешил лететь голубкой сизой,
Пугаясь неулыбчивого взора,
Пугаясь слова, канувшего льдинкой –
Под кров, где милый образ неподвижен,
Храня причуд всё тех же очертанья.

Любви не ведал тот, кто очертанья
Причуды милой звал бездушной льдинкой.
Казаться безучастну — кто не хрупок,
Бесчувтвенну – тому, кто неподвижен,
Улыбка – участь плакавшего взора,
Жемчужина – спит в раковине сизой.

Снопы огней золой таимы сизой.
Не уклони от ней с насмешкой взора,
Не говори: остывший пепел хрупок.
Напоминаньем вспыхнут очертанья –
И не унять утраты жалкой льдинкой
Огня, что тлел, незримо неподвижен.

Но если он взаправду неподвижен,
И не горят, меняясь, очертанья –
Знай, страсти пыл в плену у лавы сизой,
Знай, влага жизни остеклела льдинкой.
Тогда оставь – узор мороза хрупок
И тоже мил для любящего взора.

Но лед – игра для солнечного взора,
Любови плен – игра луча со льдинкой,
Узор златой на ткани жизни сизой.

VI. По В. Брюсову

Враждебная пустынных улиц тьма
Под тусклыми пустыми небесами,
Стальная натяженная тесьма

Гудит, грозя глухими голосами.
Великий Спящий тесно кольца сжал,
Тугими свет окутал полосами –

И лег, не выдав, чем он угрожал –
Чтоб завтра прянуть яростным извивом,
Метнув бичи несытых злобой жал

Навстречу беззащитным и красивым,
Чьи так звеняще жалобны струи –
Больного снега тающим оплывом.

Равно на грани скрытой солеи
Слепой фонарь с безвинно мертвым оком,
Извозчик у своей же колеи —

И, строгий, я – идя к чужим истокам,
Кружась упорно у чужой межи —
Все схвачены мироубийцей-Роком.

Да сбудется! Полями спелой ржи
Под градинами грянувшими ляжем,
Но не унизим уст до льстивой лжи:

Благословен Казнящий нас – не скажем.
Мы в горький свой, в последний страшный час
До капли выпьем кубок, данный Стражем,

Мы неуклонно выполним указ.
Но – «Сам – Себе» поднимем из девизов,
И правде Страха, раздавившей нас,

Мы правды Гнева бросим вечный вызов.

VII. По Игорю Северянину (Искролиза)

Этого быть не может, этого быть не может,
Этого быть не может! Выдуманный кошмар,
Что как вчера – сегодня, что позабудет сторож –
Что как сегодня – завтра – старый зажечь лунарь.

Всё на одной и той же, так надоевшей, ноте –
Сколько вы ни твердите, что ежедневна грязь –
Лунная эта прорезь, эта ночная протень,
Эта хрусталин проталь – только что, в первый раз.

И автолет плавучий – только для вас он дровни,
И темнеем проталый — только для вас не икс.
Звездами всё размечет, на небо всех уронит
Шалый, смешной, недавний, радужный принц Эрфикс.

VIII. По В. Меркурьевой

Ночная тайна – дорога стертая,
От мертвых к мертвым тропа мертвая.
Луна на убыли, фонарь не зажжен –
Глаза ли, губы ли пустых скважин.
Ночная тайна – ничья невольница,
Пуста – изваяна во льду – зольница.

Вздыхает тайна: конца и срока!
Знает втай она – еще далёко.
И ропщет тайна: а солнце полдня?
Тщетно чаянно, темно, холодно.
И хочет тайна: пускай невстреченность,
Одна, измаяна, кончить вечность.

И тайна тайной темно угадана –
Отчаянна, кромешный ад она.
И бьется, спаяно, ночное сердце,
Ночная тайна, земное сердце:
Под ногой оно хрустит осколками,
Язвит колкими льда иголками.

А хрупки снега крупки, льдинки хлипки,
Иголки – ломки, осколки – сыпки.
Везде вода к воде льнет, слиянная,
К подземной тьме – тьма осиянная.
Теплом растаяна – тепло откуда?
Не та, но тайна. А если – чудо?

I. Эренбург Неистовый

Голову гнет – будто против ветра,
Веки опущены – против света.
Слабые пальцы – не удержат сердца,
Слабое сердце – не выдержит человека.

Рот – неистовый, жадный и жалостный.
Ярость – в стихах, на деле – осторожность.
Грешит – по мелочи, на расход, по малости,
Кается – оптом и всенародно.

Старый знакомый, повесившийся предатель,
Там, в Кариоте – он помнит это.
С тех пор ему белый цвет неприятен –
Тот хитон был цвета первого снега.

Веки поднимет – что это, Господи?
В хитрой, дразнящей усмешке дьявола –
Иссиня-светлой улыбки россыпи
На небо взглянувшего тихого Авеля.

II. Курганная Царевна (Е. Кузьмина-Караваева)

Вперед, вперед, рабочий народ.
Красным – так красным, черным – так черным
Смой с себя пятна язвы позорной,
Ложь и бесчестье, обманы, измены,
Глады, и моры, и трусы, и плены.
Вытерпи все нестерпимые кары,
Копий, мечей и нагаек удары,
Разгулы, разрухи, разгромы, пожары.
Дальше – всё дальше, выше – всё выше,
Тише – всё тише – вперед, вперед,
Куда приведет Господь.

Вот – я готова: красны мои щеки –
Пролитой братьями крови потоки,
Очи темны и бела моя грудь.
В темные ночи, в белые ночи —
Мне не уснуть,
Мне не подняться из праха.
Падают косы от боли и страха.
Вот я – берите, казните, терзайте,
Рвите в куски, полосуйте, кромсайте,
Псам мое тело бросайте на брашно,
Стройте на мне вавилонскую башню.
Жертвую вам свою грешную плоть —
Как повелит Господь.

Я полонянка орды половецкой.
Я ухватила ручонкою детской
Повод лихого степного коня –
Конь топчет меня.
Лик мой – прекрасный, повадка – чеченская,
Ручка-то – детская, сердце-то – женское,
В сердце стрелы заостренный кончик…
не может кончить.

III. Бабушка русской поэзии (Автопортрет)

Полуседая и полуслепая,
Полунемая и полуглухая,
Вид — полоумной или полусонной,
Не говорит — мурлычет монотонно,
Но — улыбается, в елее тая.
Свой бубен переладив на псалмодий,
Она пешком на богомолье ходит
И Зубовскую пустынь посещает,
Но – если церковь цирком называет,
То это бес ее на грех наводит.
Кто от нее ль изыдет, к ней ли внидет —
Всех недослышит или недовидит,
Но — рада всякой одури и дури, —
Она со всеми благолепно курит
И почему-то — ладан ненавидит.
Ей весело цензуры сбросить пояс,
Ей вольного стиха по санкам полоз,
Она легко рифмует плюс и полюс,
Но — все ее не, но и без и полу –
Ненужная бесплодная бесполость.

В безумья лике я. Весь мир – два дикие
Крыла, два темные – огнем сквозят.
Души на по минах, в чужих хороминах
Нельзя не влечься мне вослед, нельзя.
И спотыкаюсь я,
И обрываюсь я.
И ненавистна мне моя стезя.

Неназываемый, но тяжко знаемый –
Как травкой знаема ее коса,
Как знает малое озерко талое,
Кто выпьет досуха его глаза –
Им одержима я,
Им иссушима я,
Обетом знания мечту связав.

Он страшен – знаменный, он тяжек – каменный,
Земною тягою долит и мглит.
Он в песни плавные вольет отравное:
– Нам в озарении, а тем – в пыли?
И покачнется он,
И обернется он
Крестом обугленным моей земли.

Но я – далекая, я – чужеокая,
Меня ль, свободную, у снов отнять?
Истлею выбитой, иссохну выпитой,
Но не зажгусь огнем я от огня.
И не сдаюся я,
И вот – клянуся я:
Не будет Бога мне разве меня.

А сердце трогает – немое, строгое –
Такая милая, своя рука.
Светясь хрусталинкой, смеясь проталинкой,
Простая песенка совсем близка.
И поднимаюсь я,
И улыбаюсь я,
И поступь тяжкая моя – легка.

Так это жуткое – встряхнулось шуткою,
Дождем просыпалось веселых брызг.
И это дикое – тому уликою,
Что в шалых зайчиках огнистый диск.
И забавляюсь я,
И удивляюсь я,
Что мышки маленькой мне внятен писк.

Не тайны масками — ребенка глазками
В меня глядит моя — во мне — тюрьма,
Душой подснежника — душа мятежника,
Душа невольника из-под ярма.
И забываюсь я,
И открываюсь я,
И эта ласковая – я сама.

Как я люблю мои, как я ловлю мои
Ночные отплески от блеска дня,
Мои бессонные крыла червленые –
Полнеба ими мне дано обнять.
И отражаюсь я,
И повторяюсь я,
И нет мне Господа разве меня.

Пришла к нему неловкою и робкой,
Незнающей, непомнящей, во сне –
Замкнутою, завязанной коробкой,
Хранившей только нет и только не.

Ключ повернул на оба оборота,
Разрезал свив сращенного узла –
И редкости, и ценности без счета
Он бросил мне, без меры и числа.

Еще одна сверкающая россыпь,
Еще легенда звучная о нем –
И возойдут дымящиеся росы
Плеядами, невидимыми днем.

И Золушка царевною наследной,
Покорствуя судьбе, пойдет к венцу –
Но как легко коробке было бедной,
Как тяжело богатому ларцу.

Чуткий враг, угадывающий
ряженых в каждой норке,
зоркий бес, подглядывающий
в сердца скважины, в песни створки –
кто вам показал в колдовской кристалл
преломление никогда не бывшего, вечно сущего,
приближение – удаление Мимоидущего?

Ах, не враг, не бес,
не маг-творец фокусов-чудес,
но в одной купели смоляной
крещены мы,
но мы песни наши пели, палимы
одной огневой рекой,
одной вековой тоской иссушимы.

Оттого легко вам в моих глазах
увидать смертный грех, древний страх,
тех подземных рек огни –
что и вам-то спать не дают они
отблеском багровым в тяжких век тени
исчерна-лиловой.

Знаете ль вы, чаятель благ, скользкий бес,
как земной прах любит глубь небес?
как дышащих мглами
влечет следить обожженными глазами
полет Белокрылых –
зная, о зная, что никогда им
не ошибиться, не опуститься на могилах –
и прощать им, любить их –
заклятьем забытых –
за то, что они так белоснежно-безучастны,
так непонятно беспощадно-прекрасны.

И еще одно известно вам:
как тесно здесь и там
смыкаются похожие створки темнокожие
«я – не я – тоже я»,
узнавая в чужой сколотине –
свои о ттени,
отвечая знакомым уголькам горящим –
звенящим льдинок изломом;
как в чужой отчизне, на тризне чужих поминок
расстриженный инок и вставшая мумия
меняются отравным злаком,
прощаются уставным знаком изъятия –
разного безумия рабы –
но исчадия одной роковой судьбы,
одного проклятия.

И вы любили на широком
Просторе вольных рифм моих.
А. Блок

Да, нам любовь цвела и пела
На вольной воле Блока рифм.
Искали мы с Андреем Белым
Мудреной рифмы логарифм.
Мы за Ахматовой метались,
От душной страсти без ума.
Для Кузмина мы наряжались
И в маркизет и в гро-дама.
Мы отдыхали на Бальмонте —
Лесной поляне трав и мха.
И нами в Брюсове-архонте
Не узнан Каторжник стиха.
Нас Вячеслав Великолепный
И причащал… и посвящал…
Для нас он мир в эдем вертепный —
В обоих смыслах — обращал.
Где изнывала, токи крови
Лия, стенающая тварь –
Он воздвигал и славословил
Свой торжествующий алтарь.
Кровь Сатаны храня в Граале,
Христа в Диониса рядил,
И там, где, корчась, умирали,
Благословлял — и уходил.