Архив стихотворений Веры Меркурьевой

Из тусклой створки голос пел протяжный,
Как говор волн в раковине влажной.
И были в нем созвучия слиянны,
Как над водой встающие туманы.
Он тосковал разлуки ожиданьем,
Он укорял несбыточным свиданьем,
Он заклинал обетом непреложным,
Он искушал ответом невозможным.

И заклинанию – сердцебиенье,
Сжимая горло, застилая зренье,
Отозвалось – беззвучней, бестелесней –
Неслышным отголоском, вздохом, песней,
Клянясь тоской ночного расставанья
Не знать забвенья на путях скитанья,
Пока иного утра совершенство
Не озарит бессонное блаженство.

Железная машина,
дубовая скамья.
– Дорожная кручина,
ползучая змея. –

Песочки рудо-желты,
сыпучие пески.
– Дружок, зачем пошел ты
окрай чужой реки? –

Пролито на болоте
багряное вино.
– Не по своей охоте
плескаться суждено. –

Всё нет конца чужому,
постылому пути.
– Всё поворота к дому
бродяжке не найти.

Дремучая чащоба,
откуда – никуда.
– Трясучая хвороба,
дорожная беда. –

1

Дождь ли, вёдро ли утро начали –
С чем послали, куда назначили –
Стукнет палкою за углом –
В доме слышится смех ли, плач ли –
Колокольчиком резко звякнет –
Ключ уроненный о пол брякнет –
Руки тянутся за письмом.

В этот час, у окошка морщася,
Глаз не свесть с бесконечной площади,
Ждать разносчика незадач.
Пышет зной – иди, льет дождь – иди.
Вон маячит – взаправду? мнимо?
Показался, подходит – мимо.
Оборвался смех или плач.

2. От маленького

… И хоть слабенькою и хилой,
А оказывалась ты тверда.
Только волей брала, не силой.
Никого помочь не просила
И не жаловалась никогда.

Вижу я сквозь стекло разлуки,
Как пружинятся жилки тонких рук,
Как темнеет лицо от муки,
Как роняют старые руки
Не по ним отяжелевший вьюк.

Потерпи же еще немного –
И не будешь ты одною в дому:
Я к тебе соберусь в дорогу.
Твою ношу – больше не трогай –
С плеч твоих на свои я приму.

Помнишь, маленькому, в кроватке,
Ты рассказывала наперечет
Все, что знала, сказки да складки
Про волка и лисы повадки,
Про ковер-самолет.

А тогда будешь слушать, в кресле,
Как летал на самолете я сам —
По-над облаком, через лес ли –
Как, дивуясь, из тины лезли
Аллигатор и гиппопотам.

3. От него

… Меж нами десять лет простерлися,
Даль чужих дорог.
Из прошлого почти стерлися
Твой взгляд, и взмах, и вздох.

Меня другие кружат замети,
Мчит иной поток.
Ты для меня в блокноте памяти
Оторванный листок.

И дни мои – в морях затерянный
Бег волны к волне.
Они от берега до берега
Подвластны – только мне.

Лишь временами: ветром ношенный
Дух земли вдохни –
И станут, как замрут подкошены,
Шаги мои и дни.

И это сводит зубы скрежетом,
Волос шевеля:
Так пахнут там, у нас — да где же там?
После дождя поля.

И десять лет приволья брошены,
Как с руки кольцо,
Чтоб только раз, один, непрошеный,
Взглянуть тебе в лицо.

4. От них

Сольются в море капельки всех рек,
Спадут в долину камешки всех гор.
Ты слышишь век, свой дивный горький век,
Тревоги ропот – говор – разговор:

– Так много нас, так много, много нас.
А ты одна, а ты одна, одна.
Но в легкий час, и в наш тяжелый час
Тебе за нас сказать – власть дана.

Всю нашу жизнь, скорбь, боль, гнев –
Что день, что ночь, с зари и до зари –
Ты переплавь и охлади в напев,
Скажи за нас, скажи – иль умри.

А мы потом прочтем, прочтем твой том
И скажем: да! – пожалуй что – почти…
Как будто бы – но, так сказать – притом –
И так – итак – тик-так, тик-так, тик-тик.

И жизнь – век, и год, и день, и час,
Как маятник, в сердца стихом стучи,
И говори, и говори за нас,
А за себя, а за себя молчи.

Зато – когда из самых шахт недр
Выходим мы, кружась от слепоты,
И ширит дух свободой с гор ветр,
Вспоенный светом ветр – это ты.

Зато – когда рассветный луч-меч
Разрежет душный полог темноты,
И выйдет счастье – солнцем жизнь жечь,
Наш голос, наше сердце – это ты.

5

Скрипнет дверь ли, ставня ль, ступеньки ли –
То письмо ль, посылка ли, деньги ли?
Что в подарок судьба нам шлет?
Даром, даром вы, струны, тенькали –
Выпадает из сумки веской
На собранье кружка повестка.
Да из лавки из книжной счет.

И, глазами жадными встреченный.
Под шумок воркотней отмеченный,
На другой уходит конец
Жажды вечной обманщик вечный –
День погожий с утра испортив,
Как угорь, из-под рук увертлив,
Почтовой, роковой гонец.

Не вчера ли ты шел, откинув
Свой упрямый хохол на темя?
А сейчас – протраву морщинок
Навело на висок твой время.

Не поймать и на киноленте
Что настало, а что минуло,
Как в таком шагистом студенте
Прорастает замзав сутуло.

Не вчера ли тебе шептали,
Что ты – солнце, месяц и ветер?
А сейчас уже – та не та ли,
Ты не тот ли – но свет не светел.

А посмей-ка, посмеешь если,
Стать, где ветер, месяц и солнце,
Не за стенкой, в удобном кресле,
Их ловить на чернильном донце –

И покажется зрелый опыт,
Как шальная молодость, весел,
И послышится милый шепот,
Что ты – ветер, солнце и месяц.

Крещенский вечер. Облачная мгла.
Пуховый снег просыплется прахово,
Застелет, будто скатертию новой,
Накат земного круглого стола.

Ты что ж, моя душа, не весела?
Что не изгонишь золотое слово?
Смотри – к вечерней песне всё готово:
И мел, и хмель у красного угла.

И отвечает глубина: – Молчи
И не мешай мне слушать, как в ночи,
Переговариваючись с ветрами,
Укрытые заботливо горами,
Со дна земли вскипают пузырями
Бессонные крещенские ключи. –

Не машина – лимонад,
На себе вези назад.
А в Настюши набок рот –
Прокатиться не берет.

На утоптанной тропинке
Не вырастут цветики.
Куплю лаковые ботинки,
Фильдеперсовые чулки.

Инженеры приезжали,
Очень долго рассуждали:
Госкредит, хозрасчет –
Будет вам водопровод.

– В неволю нас от солнца заберут,
От наших гор – людские руки грубы –
И заточат в удушливые трубы,
И в каменные стены проведут.

Но не до веку нам томиться тут,
Расшатывать, подтачивая, срубы –
Нас изопьют обветренные губы,
В тугие жилы скупо изольют.

И если в кабинете лаборанта
Поставит вольный ветер на своем
И чертежи забросит в водоем –

Так это мы, бормотуны Реданта,
Так это мы тоскою арестанта
В крови тягучей бродим и поем.

Принят прах – не крематорием,
Не Ваганьковым, безвестно чей,
Без надписи in memoriam,
Без венков, но и без речей.

На степи еле виден горбик –
Рытвина, а пожалуй, межа.
И прохожему не до скорби,
Как споткнется, на отдых спеша.

Он пришел на исходе века,
Угодил на этот самый стык,
Выкарабкался – хоть калека –
И ничего, почти что привык.

Раздиралось земное чрево,
Иссяк, задыхаясь, воздух –
Пел он, что небесное древо
В ночь распустится купами звезд.

Пел, что ветер звездные хлопья
Сронит, завязь не тронув, а нет,
Что лучами землю затопит,
Утром созрев, Золотой Ранет.

Всё сметающим ураганом
Неотвратимая шла гроза –
Пел он: за морем-океаном
Светят зори – девичьи глаза.

Как он пел – никто не услышал,
Ни одна придомовая мышь –
Разве еж, когда в поле вышел,
Или разве прибрежный камыш.

Как он умер – никто не видел,
Верно – шел, покачнулся и лег.
Смерть его не обидела –
Прервала безболезненно вздох.

А неслышимые те песни
Ручейками лесными дрожат,
Ветерками пьют поднебесье,
Светляками ночными кружат.

Хорошо, что не ждать ответа,
И что на небе и на траве
Сон неведомого поэта –
Звук и отзвук, отсвет и свет.

В келье у ели позатынной
Памяти богата сума.
Сказом полуночи пустынной
Прошлая выстанет зима.

Рыскали пагубы-метели,
Волки-морозы грызли грудь.
Глазки мои бы не глядели
На чужую жуткую муть.

День, истомив, измяв, измаяв,
В сутемь падет белесых туч.
Стукот еще не слышим – а я
В скважину лажу скользкий ключ.

Входит он – прошеный да званый
Выкормыш песен и кручин,
Голосом – баюн притоманный,
Волосом – заезжий немчин.

Мыши попрятались по норкам,
А по застрехам воробьи.
Гостя усаживай к скатерткам,
Чай-сахар вынь из коробьи.

В переговоре, в пересуде
Бисер мелкоцветный вяжи:
– Очень на свете злые люди –
– Нету к нам дороги-межи. –

– Снег вьюжит вывертами трясы –
– Топлена печь, закрыт заслон –
– Волк точит зубы, люди лясы –
– Гусли в перебор, в перезвон. –

Зыблется, струится наплывом,
Сеткою дрожит дождевой,
Хлынет и отхлынет приливом,
Кипенью зальет волновой.

Облачное белое пламя –
Горенки тесной берега.
Звезд самоцветами-слезами
Искр семицветна дуга.

Юн, и разымчив, и захватчив,
Нем над перекатами струн,
Недоразумен, безоглядчив
Вешний хмель – захожий баюн.

Гусли – самогуд самочинный,
Песни – самоспев без ума.
В келье у ели позатынной
Памяти богата сума.

Брызги ветра и дождевая пыль.
Сверху мгла, а снизу непролазно.
И попутчик сбоку неотвязно
Невегласит диковинную быль.
– Ты зачем же пошатилась с людьми,
Выходица из земного лона?
Древнее исчадие дракона,
Имя грозное у туч перейми. –

Что ворчит он? некстати, ни к чему…
Что уж там… да где уж там… куда там…
– Слышишь, как тебе гремит раскатом
Рык призыва в заоблачном дому? –
Мне сюда, на трамвай, в универмаг –
Деньги, ключ, пропуск в распределитель,
Сгинь ты, бес-говорун-соблазнитель,
На погибель не толкай меня, враг.

– Где погибель? посмотри, как бела,
Встав до неба, снежная морщина,
Зелен замуруд – хребта горбина.
Ты ведь тоже там сначала была.
Вот он двинет, вот он вздыбит чешую,
Рухнет мир в обвал каменоломни. –
– Не толкайтеся, гражданка! –
Вспомни, Вспомни, вспомни днесь отчину свою. —

Да не дамся я лиху-ворожбе,
Я бегом домой, я на лежанку.
Так с попутчиком веду побранку,
Дожидая трамвая буква Бе.
Ох, боюсь, лукав, силен хитрый враг –
Выманит меня он беззаконно,
Кинет в пасть зубчатую дракона –
Да и посвистом взвеет снежный прах.

За часом час, за годом год уносит
Разлуки неминучая река.
«Постой, постой» – тревожно сердце просит,
«За мной, за мной» – звучит издалека.

Всё меньше близких остается рядом.
Всё больше милых где-то впереди.
О. если бы увидеть зорким взглядом –
Кто на ближайшей стал очереди?

Чтоб знать, к кому прижаться на прощанье,
Кого в тоске не выпускать из рук –
Пока волна последнего молчанья
Не залила родного сердца стук.

Но край обрыва скрыт от нас цветами.
За ними – бег смывающей реки.
А мы идем и тратим, не считая,
Немногие останные деньки.

Память Марии Александровны Меркурьевой

1

Ночью поздно, утром рано –
будто не спала.
Без молитвы, неубрана,
сядет у стола.
Черств хлеб ей, черный горек,
солона вода.
Стукнут в двери – не отворит:
подошла беда.

– Ты ль, подруга, ты ли это?
глянь-ка на меня.
Дождалась от бела света
черного ты дня.
Оскудела, обнищала
песенная стать.
А бывало, ты знавала
в голос причитать.

– Я засплю ли, я заем ли
горе до утра –
если спать в сырую землю
улеглась сестра?
Мне ли в мочи, мне ли в силе
бедовать одной –
если ждать меня в могиле
довелось родной?
Как же мне залиться песней,
как сложу я сказ?
Ведь она в могилке тесной
не услышит нас.

2. Цепь забот

Не спи хоть до утра,
жги ночью свет, кури да вдоволь.
Никто не спросит: ты здорова ль?
не скажет: спать пора.

До вечера не ешь,
броди весь день, бесцельно даже —
никто не скажет: так нельзя же,
не хватится: ты где ж?

Как лист сухой кружа,
пришла ненужная свобода –
жить для себя, других поодаль,
себе принадлежа.

О, знать бы, знать бы мне,
что цепь забот, с любовью смежных,
и раздражительных, и нежных,
нас держит в жизни сне.

Не сплю. Всё жду – а ну
как скажут голосом знакомым:
– Приляг, не бойся, я ведь дома, –
и я, вздохнув, усну.

3. Разлука

Тихо в доме. Гость не стукнет под окном.
Мы с тобой, сестра моя, вдвоем.

Жарко дышит печки круглое жерло,
нам с тобою наконец тепло.

Я тебе неспешно штопаю чулки –
я надену их с твоей ноги.

Ты легла за книжной полкой на кровать,
так – понежиться, так – подремать.

Вот ты встанешь, вот присядешь ты за стол,
скажешь: – что твой чайник, не ушел? –

И в твоих словах, простых как белый цвет,
я услышу, что разлуки нет,

что сквозь жизни слепоту, и боль, и злость
ближе мы, чем в теле кровь и кость.

Вскинусь я, вскричу – тоски не снесть:
– милая моя, разлука есть!

Я — одна, я — без тебя везде, всегда,
ты же мне – как воздух, как вода. –

И услышу где-то, где-то там, ответ:
– Милая, пойми, разлуки нет.

Что с того, что я в земле – и день, и ночь –
ты же на земле – день и ночь –

если взглядывают светлые, из-за
темных глаз твоих, мои глаза,

если другу, кто зайдет к тебе порой,
трону руку я твоей рукой,

если ты меня не можешь разлюбить
и ни на минуту позабыть.

Не крушись же ты по мне, ни по себе:
я – жива, я – с тобой, я – в тебе. –

Тихо дома. Разве звякнет угольком,
да котенок прыгнет за клубком.

И еще – тишайший звук, легчайший свет:
– Помни, милая, разлуки нет. –

4. Свидание

Села рядом, шубки не снимая,
куталась платком,
говорила: – «за тобой пришла я,
жить ко мне пойдем». –

Спрашиваю: – что с собою взять-то?
что мне уложить? –
отвечала: – «не бери ты платья,
нам не износить». –

Спрашиваю: – что захватим на дом?
что у тебя есть? –
отвечала: – «ничего не надо,
нам не пить, не есть». –

А потом задумалась, вздохнула:
– «Нет, тебе нельзя», –
и в тумане белом затонула
млечная стезя.

Нашей печки горячо дыханье,
ровен огонек –
а в глазах расплывшийся в тумане
серенький платок.

Без тебя мне не носить цветного,
сладкого не есть.
Приходи скорей за мною снова,
чтоб к себе увесть.

5. Она пришла

– Ты готова? так со двора мы,
из чужого – к себе домой. –
– Погоди, есть малыш упрямый,
беспокойный и дорогой. —
– У своей здесь ребенок мамы,
а твоя – тебя ждет со мной. –

– Ты готова — не опечалясь,
от земного проснуться сна? –
– Погоди, кто со мной скитались –
будет им слеза солона. –
– У твоих и свои остались,
у меня – только ты одна. –

– Ты готова – от здешних, прежних
без оглядки за мной уйти? –
– Погоди до проталин вешних,
дай подснежнику зацвести. —
– Для чего тебе здесь подснежник?
на могилу мне принести? –

– Ты готова? очнись, воскресни,
ночь кончается, близок свет. –
– Погоди, в неволе, в болезни
мой последний стих не допет. –
– Ты такие там сложишь песни,
для которых и слов здесь нет. –

– Ты готова? – А наша кошка –
искалеченный пыткой зверь?
ей без нас в подполье дорожка,
на голодную смерть.
Не поймет до конца безножка,
почему не отворят дверь. –

И задумалась, и сказала,
легким вздохом грусть затая:
– Кто забудет о твари малой,
позабуду о том и я.
Оставайся, – она сказала
и ушла, неслышимая.

6. Второй прибор

Ушла. Давно ль? Уже четвертый год.
Вернется ли? Наверное, и скоро.
На стол я ставлю чайный обиход:
две чашки, две тарелки, два прибора.

За каждым, кто займет второй прибор,
слежу, как тень: похоже? непохоже?
и трехголосен всякий разговор:
она б не так, она бы так же, то же.

Воспоминаний цепь, кольцо к кольцу,
нижу в чужих улыбке, взгляде, жесте –
так зверь домашний к новому лицу
доверчиво идет на старом месте.

И поздним вечером, когда ни стук,
ни зов покоя не нарушит, знаю –
для запоздалых, для озябших рук
второй прибор я на ночь оставляю.

О память, память! в мира немоте
лишь ты внятна мне, требуя расплаты.
В твоих полях колосья зреют — те,
что сеяны любовью в час утраты.

Придет пора – и ляжет сноп под цеп,
и, камнем смолот, соли пьет раствор он.
И я на стол поставлю встречи хлеб
перед вторым – вновь занятым – прибором.

7

Так посмотреть, чтоб ясно стало вдруг,
Что не жил до сих пор и вот – родился.
Так улыбнуться, чтобы ослезился
Проталинами вплынь остылый луг.
Так прошептать, чтобы внезапный гром
Ударил по сердцу блаженным страхом,
Июльским вновь опламенив шарлахом
Ноябрьского солнца блеклый хром.
И так вздохнуть, единый раз вздохнуть,
Что и разлука вечная отпрянет,
И бедная любовь из гроба встанет
И об руку пойдет в обратный путь.

Силуэт-Акростих

Его глаза – упрямца и фантаста –
Волна седая резче бросит в тень.
Гнетет его Шекспиров белый день,
Ему любезна ночь Экклезиаста.

Но покидает замкнутая каста
Иерофантов тайную ступень
И в жилах бродят зной, и хмель, и лень
Авантюриста – lapsus – оргиаста.

Ревнивый спутник музы Кифарэда,
Хитросплетеньем речи изощрив,
Иронией мечту испепелив,

Пленен в кругу ритмического бреда, –
Помимо мира – чуждого соседа –
Он вечно видит двуединый свив:

В ужасном – красота. Химера – Леда.

1

Лучинка, щепочка белая,
Занозистая, бескорая!
Вы, рученьки неумелые,
Лучину щипать не спорые.

Ножом-колуном по дереву,
Железным я по смолистому.
Раздайся, древное черево,
Ты брызни седыми искрами,

Зажгись, задымись угарами,
Лучинка, с конца обуглена.
Займись, моя песня ярая –
Надрубленная –

Разлейся хохотом-рокотом,
Огнями сверкни потешными –
И прочь пропади ты пропадом,
Как щепка, дотла истлевшая.

Лучинка сухая, дымная,
С огнем да с железом дружная.
Ты песня глухая, зимняя,
Безумью ряжена-сужена.

2

Лиходей не спит, ворожит,
Привораживает,
До мозга костей людей леденит,
Промораживает.

По спине бежит холодок
Зыбью-дрожинами.
Зябко кутает дырявый платок
Плечи съеженные.

Чародей манит у крыльца
Под окошечками:
– Выдь на улицу, разгорись с лица,
Стань хорошенькая. –

Про себя с немилым бранюсь,
Перебраниваюсь,
За печуркой от него хоронюсь,
Ухораниваюсь.

– Поклонюсь тебе, сударка,
Подарочками:
Снеговой парчой, хрусталями льда –
Чем не парочка мы? –

Протопить бы печь. Всю свело –
А ни поленышка.
– Поживи со мной. У меня тепло
Как за всенощною. –

Старый поп нараспев канон
Проговаривает.
Так и клонится сон в земной поклон,
И размаривает.

Кто стучит у святых дверей?
Кто на паперти там?
– Отвори скорей, я озяб, согрей.
Что ты взаперти-то? –

Ах, не в церкви, в лесу жарой
Убаюкивает.
Дроворуб по дереву топором
В лад постукивает.

– Что ты спишь? Отвори скорей,
Я под вьюжинами. –
Мои руки жмут засов у дверей,
Мои стуженые.

Седокудрый, с вязанки щеп
Лед оттопывает.
– Ты с морозу иль со сна ослепла?
Сокол около. –

Юн – не стар, златоус – не сед,
В шубе окоротень,
Лиходей стоит, молодой сосед –
Или оборотень?

И тепло двоим у огня,
И не в памяти мы.
Чародей отогрел, занес меня
Искр заметями.

3

На рынке на Смоленском
Пройдуся по рядам,
Купилам деревенским
Недорого продам.

А ну, поройся в хламе:
Для парня-простеца
Есть цепь с часами – память
Покойника-отца.

А ну, потешь сердечко:
Для сватанных невест
Есть братнее колечко,
Есть материнский крест.

Отдам ни за полушку,
Для легкия руки,
Из-под голов подушку,
С ноги да башмачки.

А ну, глаза приблизи:
Иконка хоть куда.
А вот – спаситель в ризе,
А вот – кому продам?

Не надобно. Нет дела
До нас ни здесь, ни там.
А вот – живое тело,
А вот – кому продам?

На нас не смотрят с неба,
Давай, что ни на есть:
Одну горбушку хлеба
За всю девичью честь.

Пойду с пустой сумою
Я с рынка налегке.
А стыд – а стыд омою
По глубь в Москва-реке.

4

Хлеба нет – зато жасмин цветет.
Хлеба нет – зато раскрылись розы.
О, клянусь, от сердца – не для позы –
Я скажу: пускай еще сожмет
Волчья хватка лютой нищеты,
Обрывая нити жизни хилой –
Если и над грешною могилой
Те же непорочные цветы.

5

Опять я у печки дымной,
Сырые не горят дрова.
За окном – улицы зимней
Безжалостная синева.

Скрывают неровный трепет
Блуждающие огоньки,
Их душат в железном склепе
Тускнеющие угольки.

А всё же снег ненадежен,
Примятый на бегу ногой.
А всё же кем-то встревожен
Нетронутый его покой.

Ах, знаю, знаю сама я,
Что в землю норовит январь,
Что скоро, льдины ломая,
Весенний налетит дикарь.

Махнет – и зиме кончины
Ни ночью не избыть, ни днем.
Дохнет – и мои лучины
Займутся золотым огнем.

6

У камина такая нега,
Но не топлен пустой очаг.
Вышла Дама белее снега
Постеречь запоздалый шаг.

Пусть бушует и воет вьюга,
Пусть не видно ни зги вокруг –
Но подруга услышит друга,
Но увидит подругу друг.

– Госпожа, красоте довлеет
Горностаем плечи облечь. –
– Рыцарь, мех снеговой не греет
И не топлена в доме печь. –

– Вам печалиться, Дама, рано:
Я возьму пилу и топор –
Кто удержит мессир Бертрана
Распилить хозяйский забор? –

О, как ярко во тьме пылает
Разгорающийся камин!
Дыма струны перебирает,
Вторит пением паладин.

Он клянется – живым иль мертвым,
Но являться на милый зов.
Столь к достойным приводит жертвам
Нас возвышенная любовь.

А хозяин зубами ляскай,
Но за кражу в суд не зови:
Это нынешняя увязка,
Смычка холода и любви.

7

Разве это я – в обносках рваных, старых?
Я – на деревяшках искривленных?
На моем новом платье – пояс Тамары,
Мои башмачки – с ножек Миньоны.

Мое ли то лицо – в морщинок пене?
Мое ли тело болит, немея?
Я улыбаюсь – как Princesse Lointaine,
Иду танцуя – как в сказке фея.

А вы, глаза слепые, не узнаете
Меня – Психеи – сквозь эти латки.
А вы лохмотьями с жалостью зовете
Моих одежд священные складки.

8

Промчался Новый год к буйной встрече,
А мы отстали на тринадцать дней –
И по старинке правим, без огней,
Без шума и вина, Васильев вечер.

Смолистый жар из горла узкой печи,
У образов дрожание теней,
Звон ложечки о блюдечко слышней –
И жизнь проводить нам больше нечем.

Так. Правильно. Когда земли разброд
Вбирал живых в разверзнутые щели –
Ведь это наши косточки хрустели.

Теперь, с землею вместе, мы осели.
Свой новый дом строит новый род
На нас, на нас – в старый новый год.

9

Где-то
На горах азалии цветут.
Темный друг принес мне их дыханье.
Зыбкое сиянье
Солнечного света
Ветки, золотея, льют.
Стены узкой жизни не теснят, не жмут,
Разошлись, как в небе тучи. Это
Потому, что где-то
На горах азалии цветут.

10

И опять ты, белая, цветешь,
И опять зовешь ты и волнуешь,
Лепестками руки мне целуешь.
Дождевую стряхивая дрожь,
Вся в слезах ты, белая, цветешь.

Сморщенная, старая кора,
Сучья узловатые, кривые,
Вы сегодня юные, живые –
А ведь были мертвыми вчера.
Ты ли это, хмурая кора?

Чья печаль – неверная вдова –
К новому томленью сердце клонит,
Лепестками осыпаясь, ронит
Неумело-нежные слова –
Ты ли, неутешная вдова?

Чудо из чудес, весна – любовь,
Дерево и сердце – не тебе ли
Вверившись, – отдать не пожалели
Белую и пурпурную кровь? –
Радость мира, вешняя любовь.

Все-то романические нити
Налицо, мне сердце сетью кроя:
И уклон наперерез событий,
И герой космического строя,
И влюбленность – стрелки устремленье
К полюсу, упрямая загадка –
И страданье – от несовпаденья
Зримого и мнимого порядка,
И борьба – хоть отбавляй, довольно –
Между мной-собой, другим-собой, ах, –
Как томится сердце, безглагольно,
Беспредметно, в частых перебоях.

Только нет в колоде карт фатальных
Дамы Пик, моей зловещей масти.
Нет ее – безжалостныя Тайны,
Нет ее – владетельный Страсти.
Водоем – но без воды стеклинок,
Полночь, но безлунна и беззвездна,
Пышный пир торжественных поминок,
А по чьей-то по душе – безвестно.
Оттого и вся я так обманно
У причуд во власти, у пристрастий,
Что не сшиты моего романа
По листам разрозненные части.

Будет ночь: войдет она и станет –
Дама Пик, владетельная Карта –
И в лицо мне древняя заглянет
Родина моя – Ариаварта –
Там, где в смерти неотступной дружен
Со змеиным жалом зверя коготь,
Там, где жены за убитым мужем
Уходили огненной дорогой.
Эго я – молитва богомольца
И проклятье преисподней раю.
Эго я свои сжимаю кольца,
Нежно обвиваю – убиваю.

Кто-то ляжет жертвой тяжеб давних
Даме Пик, владетельнице прочих?
Первый встречный паренек-забавник,
Первый встречный ласковый молодчик.
Усмехнется милый в смертном лязге,
Беспощадной нежности уликой.
И пойдем – трагические маски –
Вместе мы на суд Любви великой,
Там узнать, что душная пещера,
Где зарыты Дамой Пик мы двое –
Только рама узкого размера
Для романа мирового строя.

И долго нежная заноза
Шипов любви не отдает.

Вячеслав Иванов

Под вечер солнце холодней,
К закату глуше дышит роза,
Лишь та любовная заноза
Язвит больней на склоне дней.

Рокочет гром, гремит обвал
Там, над моей глубокой шахтой.
Я только слышу тихий шаг твой –
Морских глубин лавинный вал.

Слепа бесшумная тоска
Ко всем огням земного шара.
Я только вижу тень загара
На нежной коже у виска.

Не откреститься у икон,
Не отмолиться за обедней.
Знать, нежный шип любви последней
Анчара соком напоен.

Моя любовь не девочка, что зарится
На молодости смех и лепоту.
Моя любовь уставщица и старица
В монашеском, в раскольничьем скиту.
Она строга – не молвит слова лишнего,
Потупленный не часто вскинет взгляд.
Она бледна, и только губы, вишнево
На лике рдея, точат тайный яд.
Увидит грех – от страха не опомнится,
А на нее подумать – и не смей!
Но ты не верь смиреннице и скромнице,
К ней по ночам летает вихрем змей.
Как прилетит, да о пол как ударится,
Да кликнет Дивьим кликом от окна –
Моя любовь не постница, не старица,
А Соловья-разбойника жена.
И страстной мукой мается и тешится
Моя любовь потемочной порой,
Творя закон – угодница и грешница –
Лихой забавой, смертною игрой.
А утро чуть – по писанному, петому
Она стоит и молится – кому?
Любимому ли, благостному Этому –
Иль милому и страшному Тому?

Своей вы меня считаете?
Простой – как вода, как соль?
Не знаете вы, не знаете,
Какого я чина голь.

Приветливою, улыбчивой –
Я по милу хороша?
А нет заразы прилипчивей,
Чем эта моя душа.

Заботливою раделицей
Вы чаете меня – да?
А я рождена Метелицей,
Погибелью повита.

Любовью неописуемой
Дарю я на малый час —
И до неба вознесу я вас,
Чтоб о землю грянуть вас.

О, тварь моя земнородная,
Подательницею благ
Не чтите меня — свободна я
От благости и от зла.

Что ни взять – как будто не такое:
Мед не сладок, соль не солона.
Всё спокойно – а вот нет покоя.
Жизнь есть – а на что она?
Иди ствол ветвей уже не держит,
В засуху до времени сотлев?
Ты не медли, туча-гром, теперь же
Даждь дождь жаждущей земле.

Кто – мечтатель – легко раздвинул
Стены тесные душной клетки?
Кто – свободный художник – кинул
По стеклу ледяные ветки?
По-за ветками, над кроваткой,
Тени прячутся втихомолку,
А заря уж глядит украдкой
На разубранную на елку.
Заплясать звездой на макушке,
Погрозить темноте: – не мешкай! –
И наметить спящей подружке
Прямо в глаз золотым орешком.
Сон-дрема, не смыкай ресницы,
Дай сбежать босиком с постели.
Не скрипите вы, половицы,
Не цепляй, моток канители!
Леденец откусила: сладкий…
Ухватила зайку за ушки –
И бегом, поджимая лапки,
В пуховое тепло подушки.
А во рту – хрусты сладкой смолки,
А в руке – зайчонка колышет,
А в глазах – то ли блестки с елки,
То ль с окна хрустали ледышек.

Жжет гортань воздух раскаленный,
Ранят ноги острия камней.
Только бы глоток воды студеной
В темной балке, у истока дней!
Но не медлит странная – и дальше
Держит путь к высоким воротам,
Где рука, не знающая фальши,
Точный счет ведет делам и дням.

Нескончаемы тени ночи,
Несдвигаемы стен ограды,
И во все несчетные очи
Смотрят ярусные громады.
Наверху, у зажженной елки,
Все свои, всё свое, родное.
А внизу, у замочной щелки,
Всем чужая, и быть одной ей.
Налетел мотор, как угроза,
Неживым обдавая блеском.
Закружились иглы мороза
На свету нестерпимо резком.
Наверху – слова точно пенье,
И улыбки – цветов дыханье.
А внизу – неподвижной тени
Одиночество и молчанье.
И не знают они, за дверцей –
Им и знать, пожалуй, не надо, –
Что у тихой тени есть сердце,
И какая в том сердце радость.
Да сама она не постигла –
Снег кругом иль белые розы,
И сверкают мороза иглы
Или счастья светлые слезы?

Дня шаги тяжеле и короче.
Норы зверь покинул, рыба – плесы.
На сухие поймы доброй ночи
Пали освежительные росы.
Но не медлит странная – и снова
Держит путь по иглам волчца
В те края, где светом дышит слово
О любви, не знающей конца.