Архив стихотворений Василия Майкова

Случилось одному Прохожему в пути,
Который столь не мог в суме своей нести,
Чтоб мог пробавиться во всю дорогу пищей:
Запас весь кончился, Прохожий стал как, нищей;
Сума с припасами пуста;
Через пустые шел Прохожий мой места,
А хлеба взял с собой весьма неосторожно;
Проголодался так, что бресть ему не можно,
Однако же еще поел оставших крох.
Лег спать; во сне ему привиделся горох
В горшечке;
К несчастью, позабыл он ложечку в мешечке,
И нечем из горшка еды ему достать,
Затем он принужден опять голодный встать,
Взяв ложку в пазуху, и спать опять валится:
«Авось-либо мне сон еще такой приснится;
Тогда не буду я дурак,
Не встану так,
Как встал, без ложки,
Я выем весь горох до крошки».
Безумец, хоть с собой сто ложек наклади,
Уже такого сна не будет впереди.

Толк, басни этой в том: кто случай упущает,
Тот после никогда его не возвращает.

Лишь только из земли родилось Облачко
И не обсохло с губ ребячьих молочко,
И не успев почти родиться,
Уж матерью своей дитя сие гордится.
«Жить в низких, — говорит, — пределах не хочу,
Вздымусь и полечу
Во вышние пределы,
Отколе пламенны Юпитер мещет стрелы».
Но мать, его родя,
Жалела о дитяти,
Советует, твердя:
«Лететь тебе некстати
В небесны высоты,
Еще младенец ты,
И сердце о тебе мое болит и ноет;
Так ветр ужасный воет,
И он тебя в клочки, о сын мой, разорвет.
Поберегись, мой свет,
Послушай моего ты матернего слова;
А ежели не так — напасть тебе готова».
Но сын, не слушаясь ее, и власть берет,
Вещает так в себе: «Старуха эта врет,
Она страшится
Меня лишиться.
А если буду я по воздуху летать,
То с радостью меня сама увидит мать,
Несущася высоко.
Но может ли меня ее увидеть око?
Я чувствую то сам,
Что улечу я к небесам».
И, больше ничего не мысля, вверх взлетает,
А там его Борей хватает
И, разъярясь, на части рвет;
Летевши Облачко небесный видеть свет,
Пропало, и его теперь уж больше нет.

Тот в басенке моей себя увидит,
Кто мудрых стариков совета ненавидит
И мысльми забредет, не следуя уму,—
Он будет Облаку подобен моему.

Известно, что, когда гремети станет гром,
Робеющи его не выдут из хором,
Страшася смерти,
Хоть от него еще прямой защиты нет:
Гром так же и в дому, как на поле, убьет;
А только прячутся одни от грому черти,
Да и старухи говорят,
Что будто оттого и храмины горят,
Когда в них прячется от грому дьявол злобный;
Ин будь все мнящи так, старухам сим подобны,
А от судьбы никто не спрячется нигде,
Ни в доме, ни в лесу, ни в поле, ни в воде,
На этот случай я хочу сказать вам сказку,
В которой господин велит впрягать коляску
И хочет к одному он другу побывать;
А может быть, чтоб там он стал и ночевать,
Об этом я не знаю;
Да только баснь мою я снова начинаю.
Был Барин от двора еще недалечко,
Ан вдруг надвинулось с грозою облачко,
Надвинулося с тыла;
Ударов громных треск
И частых молний блеск
Произвели, что кровь в Боярине застыла;
Кричит он на людей:
«Обороти, ребята, лошадей,
Скачи скорее к дому!»
Так видно из сего, что он боялся грому.
«Скачи, — он говорит, — скорее до двора».
А пред двором его была крута гора;
Боярин знает гору,
Однако же велит скакать он без разбору,
Чтобы скорей ему добраться до хором
И, окна скрыв, сидеть в избе без страху.
А между тем гремит ужасный гром,
И лошади его несут к горе с размаху;
Но столько оная крута была гора,
Что малым чем ее и облако повыше.
Боярин, тише,
Не изломи ребра!
Однако же Боярин мчится,
Затем что грому он боится,
Лишь не боится он погибели прямой,
Велит скакать домой.
Но кони на горе, ярясь, рассвирепели,
«Держи коней, держи!» Держать уж не успели,
Помчали Барина во всю коневью скачь,
Поплачь, Боярыня, о Барине поплачь,
Который поскакал домой, бояся грому,
Однако ж доскакать не мог живой до дому;
Не гром его убил, —
Он сам себя без грому погубил:
Коляска с прыткости на камень наскочила
И кровью барскою весь камень омочила.

Только явилась на небо заря,
Только простерла свой взор на моря,
Горы приходом ее озлатились,
Мраки ночные с небес возвратились;
Полны долины прохладной росой
Стали одеты дневною красой;
Влагою все напоенны цветочки
Бисеровидны имели листочки;
Роза алеет, пестреет тюльпан;
Пляску заводит со нимфами Пан,
Страстны кидая свои на них взоры;
Нимфы, краснеясь, уходят на горы;
Знать, с ним не хочет шутить ни одна.
Бледная с неба нисходит луна,
Быв пастухом во всю ночь упражненна,
С светом оставить его принужденна;
Став недовольна судьбою своей,
Гнев обращает на робких зверей,
Ловлею их веселится с дриады.
Мыться на речки приходят наяды,
Чешут зеленые гребнем власы;
Солнцу коней запрягают часы;
Звери в пещерах убежища ищут;
Птички по рощам о вольности свищут;
Песнь скончавает со днем соловей;
Труд начинают пчела, муравей;
Овцы на пажить пастися приходят;
Песни и игры пастушки заводят,

С ними в свирелки и в зычны рожки
Складно играют, пристав, пастушки,
Тирсис с Клименой любовь прославляет,
Дафнис Кларису любить наставляет,
Ниса с Дамоном о страсти поет,
Атис Дельфире цветки подает;
Та, их принявши, себя украшает,
Атис стократ ей «прекрасна!» вещает.
Всяк, веселяся, овец своих пас,
Только невесел один был Аркас:
Стадо Аркасу казалось немило,
Ходит в печали по рощам уныло;
Птиц не стреляет, овец не пасет,
Рыбы не удит, цветочков не рвет;
Смолкла свирелка его громогласна,
Только видна в нем лишь грусть преужасна.
«Что ты задумчив и смутен у нас?
Будто ты нечто утратил, Аркас?
Псы ли от стада твои отбежали,
Волки ль овечек без них распужали,
Голос ли нежный свирелки заглох
Иль огород твой от жара засох?» —
Так вопрошала Аркаса Инета.
Что ж на вопрос свой не слышит ответа?
Стал перед нею как камень Аркас,
Только лиются лишь слезы из глаз.
Слезы, хотя вы и слов не речеге,
Часто вы тайну из сердца влечете.
Слезы Инете давали ответ,
Что у Аркаса скорбь в сердце живет.
«Что же, скажи мне, тебя сокрушает?» —
Паки Инета его вопрошает.
«Цело, — сказал он, — всё в доме моем,
Цело, и нет мне ущерба ни в чем:
Розы, тюльпаны цветут меж грядами,
Груши и вишни обильны плодами,
Овцы здоровы, и жучко со мной.
Ты лишь едина мой рушишь покой!
Целое лето тобою я тлею,
Целое лето открыться не смею,
Что я, несчастный, Инету люблю.
Ты в моих мыслях, хоть сплю, хоть не сплю;

Стражду тобою всечасно и ною.
Сжалься, Инета, теперь надо мною,
Сжалься, здоровье мое возврати,
Иль мне и муки, и жизнь прекрати».
Так изъясняет пастух ей свой пламень;
Стала пастушка сама будто камень,
Быв со Аркасом в единой судьбе.
«Чем досадил я, Инета, тебе?
Тем ли, что столько тобою я страстен,
Или что вечно тебе я подвластен?
Если ж не веришь ты страсти моей,
Будешь ли верить хоть клятве ты сей:
Пусть огород мой от жара засохнет,
Пусть мое стадо и жучко издохнет,
Пусть провождаю я век мой стеня,
Пусть не полюбишь, Инета, меня!»
Клятвы Аркаса Инету смягчили,
Слезы над сердцем успех получили:
Руку Инета Аркасу дает,
Слезы Инета с Аркасом лиет,
Тает пастушка любовью безмерной,
Тает и также клянется быть верной.
Птички престали на ветвиях петь,
Ветви престали от ветра шуметь,
Тихий зефир круг влюбленных летает,
Эхо по рощам их вздохи считает,
Игры и смехи в кусточках сидят,
Все меж собою их речи твердят.
Матерь любови, цитерска богиня,
Всё попеченье о свете покиня
И не имея его ни о ком,
С резвым своим прилетела сынком,
В тех же кусточках от них сокрывалась,
Зря на пастуший восторг, любовалась.
Вдруг пременился печальный пастух,—
Знать, успокоил он сердце и дух.

Во златой век на Севере,
При премудром правлении
Тишиной наслаждалося
Всероссийское воинство.
Возгордясь, Мустафа-султан
Изменил слово верное
И нарушил с Россией мир,
Посылал свое воинство,
Мнил Россию к ногам попрать.
Посреди лета красного,
При Хотине при городе,
На брегах у Днестра-реки
Не две тучи сходилися,
Что сходились две армии —
Со российской турецкая.
Там не грозные молнии —
Возблистало оружие
Православного воинства…

…

Договоры вы мирные помните
И с Россией союза не рушите.
Что один есть на свете неверный царь:
Он разрушил с Россиею вечный мир,
Раздражил тем царицу российскую
И подвиг на себя силу ратную…

К Гавриилу, архиепископу Санкт-Петербургскому и Ревельскому

Гонитель злых страстей и истины рачитель,
Благий наставник мой, и пастырь, и учитель,
Скажи мне, Гавриил, почто толь в краткий век,
В который осужден жить в свете человек,
Во тщетных помыслах и день, и ночь трудится
И тщетным именем пред тварию гордится,
Которой он возмнил владыка быть и царь,
Забыв, что он и сам такая ж точно тварь,
Которая творцом премудро сотворенна,
И чем он мнит себя пред нею быть отменна?
Иль тем, что разумом он большим одарен,
Иль тем, что он ко злу удобным сотворен,
Дабы ему других животных угнетати
И их владыкою себя именовати?
Отколе титло он себе сие извлек,
Чтоб всем животным был владыка человек?
За истину ль его или за добродетель
Снабдил сим именем вселенныя содетель?
Какую он ему услугу оказал
И чем он вышнего толико обязал,
Что он его почтил пред тварью всей на свете?
Я знаю, что сие речешь ты мне в ответе:
«Почто нам в глубину сию себя вдавать?
Не можно вышнего судьбы испытовать…»

Пишу в четвертый раз к тебе я на бумаге,
Чтоб ты, любезный друг, помыслил мне о благе,
А благо всё мое в едином состоит:
Да разум твой меня с Медоксом съединит;
С Медоксом, говорю, с Медоксом я, Архаров,
Затем что князь цены не знает сих товаров,
Которыми он стал с Иудой торговать.
Скажи, могу ли я на дружбу уповать,
Которую в тебе сыскать всегда я тщуся?
Единого теперь я этого страшуся,
Не втерся чтоб к нему в товарищи Поше,
А если галльская к юдейской сей душе
Хоть краешком своим на этих днях коснется,
Тогда уж, может быть, надежда вся минется
Театр российский мне в руках своих иметь.
Коль хочешь всем добра, то так сие наметь,
Как некогда о сем с тобой мы говорили.
Иль кашу мы сию напрасно заварили?
Скажи мне искренно, пенять не буду я,
Всё будем мы с тобой по-прежнему друзья.
Пусть будет с ними князь аукаться в том хоре,—
Лишь жаль, что всем актерам будет горе!

Описание торжественных зданий на Ходынке, представляющих пользу мира

Огромные врата в храм Янов затворились,
Угрюмые места в веселы претворились,
Кровопролитная пресеклася война,
И царствует везде любезна тишина,
Источник общего спокойства и богатства.
Пловец не зрит себе во плаваньи препятства,
Не зрит себе в морях он более врага,
И съединяются торгами берега;
Рукою мудрыя в царях Екатерины
Отверсты россам днесь врата во все пучины;
Пастух без робости идет со стадом в луг,
И ратай веселясь влачит по ниве плуг,
Зеленый лавр главы героев украшает,
И слава их дела вселенной возглашает.
При самом устии, сверх влажных берегов,
Где тихий Дон, лия свои в пучину воды,
России напоял подвластные народы
И где ее рука воздвигнула Азов,
Возобновя свою до Черных волн державу,
Неутомимый Марс, оставя брань кроваву,
Оставя острый меч, броню и тяжкий щит,
На мягкой мураве в спокойствии лежит;
Там духи мирные во отроческом виде,
Резвяся, во его скрываются хламиде:
Един, прияв его меч острый, тяжкий щит,
Клеврета своего, играючи, страшит;
Тот страшную броню на рамо возлагает
И сам под тяжестью ее изнемогает;
Иной, на нежное чело пернатый шлем
Надев, со ужасом играет копием,
От коего лились во бранех токи крови.
Се тако иногда резвяся, бог любови
Играл его мечем, оставя действо стрел,
Когда сей бранный бог огнем его горел.
И се желанный мир с Олимпа низлетает,
Покоящегося Арея обретает:
«О, воин! — так ему со тихостью речет, —
Да век златый в местах сих паки потечет,
Да не колеблет их рука твоя отныне,
Угодно тако днесь российских стран богине;
Румянцев заградил махин твоих уста,
Да не тревожит брань от днесь сии места,
Да флаги мирные на сей пучине веют,
И вихри пламенны смущати их не смеют;
Да Дон свои струи в спокойствии лиет
И изобилие местам сим подает,
Местам, где прежде лил ты смертных кровны токи
И где свирепствовал с тобою рок жестокий;
Да не дерзнет никто покоя здесь пресечь.
Азов и Таганрог, Еникаль, Кинбурн, Керчь,
Став частию теперь Российския державы,
Участники ее гремящей будут славы;
Да Днепр между крутых брегов, шумя, течет
И с шумом в Черный понт безмолвие несет;
Там малая Берда, но пользою велика,
Пребудет навсегда для росского языка;
Азов, внутри себя обильный пир дая,
Являет, сколько стал полезен россам я,
Да град сей чрез торги прославится отныне,
И слава будет ввек сия Екатерине.
Таганрог здесь тебе являет то теперь,
Что в Черный понт судам отверста стала дверь;
Там жители степей Нагайских пиршествуют:
Они довольствие свое изобразуют.
Дающие судам свободный в понт проход,
Еникаль с Керчию, вмещая мног народ,
Являют чрез его различное убранство
Российской области великое пространство,
Что внутрь себя сия обширная страна
Вмещает разные народов племена:
Хотя и разны их и юбразы и нравы.
Но чада все они Российския державы;
Различно думают, различно говорят,
И все одним огнем к монархине горят.
Там Кинбурн, кончится где росская держава,
Хранитель на водах торговли общей права;
Но здесь в нем слышатся гремящих гласы лир,
Поющих, сколько есть царям полезен мир.
Простри и за Дунай свои, о Марс, ты очи,
Где шумный юг стоит противу тихой ночи
И где поставил росс побед своих трофей,
Там блещет множество торжественных огней,
Размахи пламенны всю сферу освещают,
Рекут: «Подсолнечна, в молчании внемли,
Колико вознеслась Россия на земли
И сколько счастлива российская судьбина:
Ее отец был Петр, днесь мать — Екатерина!»

Сонет Графу Григорию Александровичу Потемкину 1775 года сентября 30 дня

Что в Риме Августу был другом Меценат
И что он музам был надежнейшим покровом,
То сами нам они великолепным словом
О славном муже сем поднесь еще гремят.

В тебе они его, Потемкин, ныне зрят,
Во северной стране, в своем жилище новом,
В пространнейшей Москве и в городе Петровом,
Где песнь победную монархине гласят.

Хоть Август был глашен вселенныя владыкой,
С Екатериною сравнятися Великой
Не мог бы никогда, то лесть была Сената.

Но сколько Августа она превозвышает,
То истина сама вселенной возглашает;
А музы возгласят: ты выше Мецената.

Письмо Графу Захару Григорьевичу Чернышеву

О ты, случаями испытанный герой,
Которого видал вождем российский строй
И знает, какова душа твоя велика,
Когда ты действовал противу Фридерика!
Потом, когда монарх сей нам союзник стал,
Он храбрость сам твою и разум испытал.
Не сетуй, что и днесь ты вновь не побеждаешь,
Довольно, что ты строй к победам учреждаешь;
Рачение твое и неусыпный труд
Участие во всех победах тех берут,
Которые творят российские Алкиды
Под покровительством Минервиной эгиды.
Уже ты славен был на Марсовых полях —
Потребно славиться в других тебе делах.
Неутомимая твоя прилежность ныне
Не менее побед нужна Екатерине:
Она тебя в сей труд преславный избрала,
Ей должны быть твои известны и дела,
Дела твои и труд, и то ей всё известно,
Что дух имеешь ты геройский, сердце честно.
Ты, от премудрости ее заемля свет,
Преподаешь его для будущих побед
И не завидуешь других счастливой доле,
Лишь, может быть, скорбишь, что ты не в ратном поле,
Где победители виют себе венцы
И слава их дела гласит в земны концы…
Но слава не должна сия тебя тревожить,
Она еще должна твою собою множить;
Когда угодно то монархине твоей,
Чтоб ты при ней в числе избранных был мужей,
Ты должен сей судьбе быть с радостью послушен.
Я ведаю, что ты премудр, великодушен,
И можно ль, чтоб того чем дух был побежден,
Когда на свет к делам великим кто рожден?
Не спорю я о том, что лестно побеждати, —
Не меньше лестно есть с богиней рассуждати,
Из уст ее слова божественны внимать
И видеть купно в ней монархиню и мать.
Пускай там визирей Румянцев побеждает,
Пусть Панин твердые вновь грады осаждает,
Пускай Орловы там Стамбул к ногам попрут
И лавры новые с побед своих сберут, —
Заслуги и твои не меньше их почтутся,
Когда они от нас в потомство предадутся.
Екатерина всем надежда вам и свет
И милостей лучи на всех вас пролиет!

Когда ты, Муравьев, пленен той гласом лиры,
С которою свою учился соглашать,
Последуй ей и пой: места не будут сиры,
Которые по мне ты будешь утешать.

Москва под сению монаршия порфиры
Здесь будет пение сугубое внушать,
Когда, виясь над ней, прохладные зефиры
Со нашим тоном тон свой будут соглашать.

И бог Невы хоть нас, как мню, не позабудет,
Но более скорбеть о пении не будет,
Когда ты тщание свое употребишь,

Чтоб был подобен слог певцов приятных слогу,
Как Сумароков всем к тому явил дорогу,
То пением своим, поверь, не согрубишь.

Письмо Графу Петру Александровичу Румянцеву

Дивяся твоему числу великих дел,
Румянцев, я тебя особенно не пел —
И разумом твоим, и мужеством прельщался;
Но что ж?.. в молчании я только восхищался
И мнил всегда сие: писателя хвала
Для мужа славного, таков как ты, мала,
И может ли тебя моя прославить лира,
Когда прославлен ты в концах пространна мира,
О имени твоем гремит оружий гром,
И воздух, и земля наполнены Петром,
Твоею славою шумят леса и реки,
И разглагольствуют в беседах человеки:
Едины речь ведут о славной той горе,
Под коею рыдал Кагул о визире
И, кровию своих защитников багрея,
Стенал о участи несчастного Гирея,
Которого пред тем при Ларгских ты струях
Развеял всю орду, как вихрь легчайший прах;
Другие за Дунай поход твой прославляют
И тот не менее побед постановляют;
Но мир, преславный мир, всего превыше чтут
И честь Румянцеву повсюду отдают,
Тебя перед тобой самим превозвышают
И часто о тебе в восторге возглашают:
«Не хитрый ль Мазарин, не храбрый ль Мальборух
Воскресли в муже сем пленить наш славой слух?»
Итак, кто в разум твой тончайший проницает,
Тот Мазарином тя, Румянцев, нарицает,
А кто все действия войны, твоей проник,
Тому, как Мальборух, ты кажешься велик!..
Не лучше ли сказать: в Румянцеве едином
Сияют Мальборух и купно с Мазарином?
Но слава о делах великих сих мужей
Едва ли бы дошла до наших днесь ушей,
Когда б история о них не возвещала;
Их смерть бы все дела в ничто преобращала;
Не знал бы храброго Ахилла ныне мир,
Когда бы не воспел нам дел его Омир;
Мароновых стихов на свете не имея,
Не ведали бы мы троянского Энея;
Все, коим память мы героям днесь творим,
Каких рождали в свет и Греция, и Рим,
Ко сожалению пространныя вселенны,
Со временем от нас все были бы забвенны;
Подобно яко день вчерашний ввек погиб,
Так славные дела погибнуть их могли б.
То ради славных дел от времени защиты
Рождаются во свет с героями пииты,
Дабы на оное оковы наложить
И силу едкости его уничижить.
Итак, когда певцы героев воспевали,
С героями они жить вечно уповали.
Прости, великий муж, ты слабости моей,
Я вечно жить хочу со славою твоей;
Когда сии стихи читать потомки станут,
Конечно, и меня с тобою воспомянут.
Но что я говорю? Тебя ль какой пиит
В восторге песнию своею не почтит,
Иль будешь ты у нас в истории гремети,
И будут Марсовы по ней учиться дети?
На что им Фемистокл, Перикл, Филипемен,
На что им знать войны? героев тех времен!
Когда Румянцева прочтут дела военны,
Довольно хитрости той будут изученны.
Они покажут им, как грады осаждать,
Они покажут им, как в поле побеждать;
Покажет Колберг им своею то судьбою,
Колико крепости суть слабы пред тобою;
Кагул со Ларгою, доколе будут течь,
Рекут, колико твой ужасен в поле меч;
Дунай, лия свои в пучины быстры воды,
Явит твои чрез них искусные походы;
Тот край, отколе в мир является заря,
Покажет, как стеснял ты горда визиря,
Где Вейсман мертв упал, на том кровавом поле,
Держа срацинские ты воинства в неволе,
Со малым войск числом их тьме отважных сил
Отчаяние, страх и гибель наносил;
И в день, в который муж, быв выше смертных рода,
Со новым воинством российского народа,
Едва противился опасным сим врагам,
В тот день их гордый вождь упал к твоим ногам,
Просящий и себе, и воинству пощады, —
Ты, внемля кротости российския Паллады,
Прияв оливну ветвь геройскою рукой,
И Порте даровал желаемый покой.
Но мне ль дела твои, Румянцев, исчисляти,
Которыми весь свет ты можешь удивляти?
Ты прямо должен в нем гласитися велик
И должен быть включен героев в светлый лик.
Я мню, что тем себя природа услаждает,
Когда она таких людей во свет рождает,
Каких желается ей свету даровать,
Лишь только бы умел монарх их познавать;
А ежели на чью способность он не взглянет,
Способность с летами без пользы в нем увянет.
И ты, Румянцев, сам, с способностью своей,
Едва ли бы достичь возмог до славы сей:
Екатерина путь тебе к тому открыла;
Она, предвидя то, писаньем предварила,
При начинании прошедшия войны,
Что будут варвары тобой побеждены.
И се монаршее предвестие свершилось:
Срацинско воинство всей бодрости лишилось;
Ты только с россами пришел на их поля,
Уже покрылася их кровию земля,
Не множеством полков, не тяжкими громады
Разил противников и рушил тверды грады,
Но боле разумом ты их одолевал.
Когда с искусством в их пределах воевал.
Теперь, оставя лавр, взложи на шлем оливы.
Вложи в влагалище свой меч, и в дни счастливы,
В которые твое отечество цветет
И коего судьбе завидует весь свет,
Ты, став содетелем их мирного покоя,
Преобразися нам во брата из героя,
И, быв отечества всегда любезный сын,
Ты был в полях герой, здесь буди гражданин;
Спокойство наших душ на наших лицах види
И в радость твоея монархини днесь вниди.
Ликует ныне ей подвластная страна,
Ликует о ее спокойстве и она:
Такие, как она, полезны нам владыки,
Такие, как и ты, герои суть велики.
Не лесть тебе сию хвалу теперь плетет:
Известен о тебе, Румянцев, целый свет;
Тебе ж за подвиги приятна та награда,
Что знает цену им российская Паллада.
А ты, великий муж, за все твои труды
Вкушай спокойствия приятные плоды.

Письмо Василью Ильичу Бибикову о смерти Князя Федора Алексеевича Козловского, который скончал жизнь свою при истреблении турецкого флота

Когда хочу писать к тебе сии я строки,
В то время из очей моих льют слезны токи
И из трепещущей руки перо падет.
О Бибиков, мой друг, Козловского уж нет!
Он кончил жизнь, и нам не зреть его вовеки.
Пролей и ты о нем со мною слезны реки;
Я знаю, что тебя встревожит весть сия:
Ты, Бибиков, его любил равно как я.
Я знаю, что о нем и ты стенати будешь,
И знаю, что его ты вечно не забудешь.
Уже престала нас сия надежда льстить,
Что время нам его возможет возвратить;
Но время, как река, в понт вечности стремится,
А друг наш никогда уж к нам не возвратится.
Не возвратится он… Льзя ль было вобразить,
Что рок готовился нас вестью сей сразить?
О весть ужасная, ты ум мой устрашила,
Жестокая судьба, ты друга нас лишила!
Хоть больше свойственно рыдание женам —
Но можно ль, Бибиков, о нем не плакать нам?
Кто сам чувствителен и дружбы цену знает,
Тот сам, увидя нас, и с нами восстенает.
Он более других тобою знаем был:
Ты знаешь, сколько он отечество любил,
Художеств и наук Козловский был любитель,
А честь была ему во всем путеводитель:
Не шествуя ль за ней, он жизнь свою скончал
И храброй смертию дела свои венчал?
Я мысленными зрю его теперь очами,
Неустрашенного меж острыми мечами,
Когда россияне стремились на врагов,
Чему, я думаю, свидетель был Орлов,
Свидетель дел его и был свидетель чести.
Преславный сей герой уверит нас без лести,
Когда его судьба во град сей возвратит,
Тогда он нам о нем подробно возвестит.
Не сомневайся в том и будь о сем известен:
Кто мог нам другом быть, тот должен быть и честен.
Сие одно меня в печали веселит,
Что он окончил жизнь, как долг и честь велит,
Имея во уме отечество драгое.
Так будем, Бибиков, с тобою мы в покое,
Не станем более крушиться и стенать,
Но будем иногда его воспоминать.
Когда о храбрых кто делах вещати станет,
Козловский первый к нам во ум тогда предстанет;
Хвалу ли будет кто нелестным плесть друзьям,
Он должен и тогда представиться глазам;
Иль с нами разделять кто будет время скучно,
Он паки в памяти пребудет неотлучно;
Всечасно тень его встречать наш будет взор,
Наполнен будет им всегда наш разговор.
Итак, хоть жизнь его судьбина прекратила
А тело злачная пучина поглотила,
Он именем своим пребудет между нас,
Мы будем вспоминать его на всякий час.

Стихи господину генералу-майору и кавалеру Александру Васильевичу Суворову

Кто храбрость на войне с искусством съединяет,
Тот правильно число героев наполняет.
Суворов, ты в себе те качества явил,
Когда с немногим ты числом российских сил
На превосходного напав тебя злодея,
Разбил его и так, как вихрем прах развея,
К дунайским гнал брегам упорный сей народ,
Пригнал и потопил в струях кровавых вод.
Я зрю: крутит волна поганску кровь с телами,
Река, прославленна Румянцева делами,
В пучину черную с водою кровь лиет
И, ударяясь в брег срацинский, вопиет:
«Внемлите, агарян неистовые строи,
Какие в воинстве российском есть герои:
Румянцев лишь кому захочет повелеть,
То всякий вас из них возможет одолеть!»

Стихи к фейерверку на торжество вечного мира между Российскою Империею и Оттоманскою Портою

Не всякий тот монарх отечества отец,
Кто носит на главе блистающий венец;
Но тот, кто о своем отечестве печется,
Отечества отцем достойно наречется.
Екатерина, ты пример таких царей,
Достойна храмов ты, достойна алтарей;
Тебя произвела к тому на свет природа,
Чтоб материю быть российского народа,
И царствовать тебе судил всесильный бог,
Да гордых ты врагов сотрешь взнесенный рог:
Покрыта лаврами главы твоей корона,
Твой скипетр — страх врагам, союзным — оборона;
От трона твоего исходит правый суд,
Достойный ты себя на нем имеешь труд:
Премудростию ты всё в царстве учреждаешь
И прозорливостью наш вред предупреждаешь.
Когда Россию всю покоил мирный сон,
Тогда ты строила полезный ей закон;
Мы мужеством твоим на страсти ополчались
И трудолюбием к трудам приобучались,
Странноприимством же твоим привольский край,
Наместо всех степей бесплодных, зрится рай;
Ты милосердьем в них народы привлекаешь,
И, яко солнце мир, Россию обтекаешь,

Дабы пространную свою державу знать;
Мы зрели все в тебе младенцам сирым мать,
Которым люта смерть в рожденье их грозила, —
Ты их смертельный рок им в жизнь преобразила.
Се тако под твоим покровом мы цвели
И жизнь безбедную во счастии вели.
Но зависть, с злобою внезапно содружася,
Восстали, на златый наш век вооружася:
Пресекся сладкий мир, отверзся Янов дом,
И вместо тишины настал оружий гром;
Россия, пламенем военным быв разжженна,
Восстала, яко лев ловцами, раздраженна.
Премудрость паки ей вождем была твоя:
Ты всех врагов к ногам повергнула ея
Вооруженною перунами рукою
И паки ей врата отверзла ко покою,
В котором при тебе сперва она была.
Россия, яко крин эдемский, процвела;
Веселья своего внутрь сердца не вмещает
И храм своих торжеств тебе днесь посвящает,
Поставя во внутри его твой светлый лик
На сделанный алтарь из мраморов претвердых,
Со надписанием: «Се тако милосердых
Обыкли почитать россияне владык».

Россия, зря свое сугубое блаженство,
Венчанную главу до облак вознесла.
Речет: «Внутри меня есть счастья совершенство,
Художества во мне цветут и ремесла,
И размножаются свободные науки
Тогда, как вне меня гремят военны звуки;
Когда я силою моих вернейших чад
Ражу, страшу, гоню кичливых сопостат
И становлю везде побед моих трофеи,
А здесь рождаются Апеллы и Орфеи,
Невтоны, Лейбницы, достойные хвалы;
Колумб мой там летит чрез грозные валы
Не для сыскания новейшей света части, —
Для избавления несчастных от напасти
И чтоб прегордого тирана наказать,
И тамо меч моей десницы показать.
Когда же взор простру во внутренни пределы,
В безмолвии везде я грады зрю и селы,
Ликуют жители, не чувствуя войны.
Народ мой образ есть морския тишины,
Которо, укротись после жестокой бури,
Поверхность кажет нам подобною лазури,
Изобразив в себе небес пресветлый свод, —
Подобно так и мой возлюбленный народ
Монархиню свою внутри сердец вмещает,
Которая его законом просвещает.
Такие от небес имев щедроты, я
Петром воздвигнута, взнеслась глава моя.
Я подвиги сего героя воспрославлю,
На каменной горе я вид его поставлю;
Но чем я днесь мою монархиню почту
И чем души ее прославлю красоту?
Хотя бы я Кавказ сюда предвигла ныне,
Я мало заплачу и тем Екатерине».

Как в бурный океан втекают быстры воды
И исчезают в нем,
Сему подобяся, летят во вечность годы,
Стремяся день за днем.

В природе всё, что есть, рождается и вянет:
Минул прошедший год и боле не настанет,
Настал теперь другой, но сей, как тот, минет,
И множество за ним веков еще прейдет.
Всяк к вечности плывя, во вечности потонет:
Кто в счастии живет или кто в жизни стонет,
Кто был под властию или кто им владел,
Единый будет всем со временем предел.
Скончаются равно и пастырь, и владетель,
Останется по них едина добродетель,
А прочее их всё по смерти их минет,
И всё во вечности безвестно пропадет.
В течении времен судьба необорима:
Прешли величества и Греции, и Рима!
О боже, царь веков, в Россию ты воззри
И благо по ее пределам распростри,
Да насажденные Петром наук в ней крины
Цветут, покрытые рукой Екатерины!
Да судии закон, им данный, сохранят
И святости его ни в чем не осквернят!
Да воин в тишине на лавр побед взирает,
И пахарь с ним плоды сторичны собирает!
Да плаватель в моря свой мирно бег стремит,
И слава росская по всей земли гремит,
Взывая навсегда немолчными устами,
Что мы к монархине усердием горим,
И будем доле цвесть, чем Греция и Рим,
Доколе род Петров владети будет нами!

Стихи на отшествие российского флота из Ревеля в Средиземное море

Победоносный флот, в желанный путь гряди,
Соединившися со северным Ясоном,
И, тронут будучи несчастных греков стоном,
Прегордых их врагов преславно победи.

И, возвратясь оттоль, победою венчанный,
Не златорунную нам добычь принеси —
Екатериною исполнь успех желанный,
Невинных христиан от лютых бед спаси.

Она не ту себе имети хощет славу,
Дабы восток войной кровавой возмущать
И чтоб противу нас бунтующу державу
Оружием под власть свою порабощать.

Ее великие дела во свете громки
Останутся навек без грозныя войны,
И будут некогда чудиться им потомки,
Узря блаженство сей счастливыя страны.

А вы, преславные российские герои,
Поверх морских зыбей свой скорый ход стремя.
Умножьте храбростью исполненные строи,
Блистая молнией и громами гремя;

Вещайте, что у нас зефир приятный веет,
Науки множатся, художества цветут,
Екатерина здесь о пользе всех радеет,
Из уст ее текут и милость к нам, и суд.

И если хочет быть кто в счастливой судьбине
И жизнь спокойную во весь свой век вести,
Тот должен покорить себя Екатерине
И сердце чистое ей в жертву принести.

Стихи умершему Академии художеств господину профессору и директору Антону Павловичу Лосенкову

Всеобщим ты путем ко вечности отшел,
Лосенков, и свое блаженство там нашел,
Где здешня суета тебя уже не тронет.
Твой дух покоится и ни о чем не стонет;
Но сколько нам твой рок здесь скорби приключил!
С науками тебя и с нами разлучил.
Искусство нам твое собою то являет,
Какой ты в свете был великий человек,
И правильно о том жалети заставляет,
Что мы уже тебя лишилися навек.
Рогнеда, на холсте тобой изображенна,
С Владимиром, в своей прежалостной судьбе,
Не столько смертию отцовой пораженна,
Как сколько, кажется, стенает о тебе!
Прощаясь с Гектором несчастна Андромаха,
Не конченна тобой, уж зрится такова,
Какою должно быть смущенной ей от страха —
Печаль ее тобой представлена жива.
Всё живо, что твоя рука изобразила,
И будет живо всё, доколь продлится свет.
Единого тебя смерть в младости сразила,
Единого тебя, Лосенков, с нами нет!