Архив стихотворений Василия Кубанёва

Улица Барбюса в Париже переименована.
(Из газет)

Париж скрывался от тревоги,
Как при погоне лиходей
Бежит вслепую, без дороги,
К чужим калиткам от людей.
Окошек мертвые глазницы
Прохожих приводили в дрожь.
Такая жуть во сне приснится,
Что и подушку изгрызешь!
Снег, словно саван, лился, рушась
Потоком легким и густым.
Одевшись в снег, невнятный ужас
Бродил по улицам пустым.

В ту ночь, за сотню франков куплен,
Один служака из ворот
Скользнул наружу, как из кухни
Шалава сытая идет.
Он ожиреньем сердца болен,
Уют приятный у него.
Ему велели — он исполнил,
Не изменяя ничего.
Быть может, на своей кушетке
И он когда-нибудь стонал
От слов ядреных, метких, едких,
Которые Барбюс сковал
В сплошную льющуюся лаву.
Быть может, у себя внутри
И он слагал святую славу
Неутомимому Анри,
И он склонял свою плешину,
Чтобы почтить горячий прах
Того, кто вел во весь размах
Борьбу с торгашеским режимом.
А нынче — стоило скользнуть
Военной тени где-то в доме,
Он осмеял свой прежний путь
И сжег Барбюса красный томик.
Вот он идет, как манекен,
Опилки злого кашля сея,
И, спотыкаясь и краснея,
Не замечаемый никем,
Он вынул доски из кармана,
Он вынул гвозди из кармана
И гвозди в зубы положил,
Посожалел, что росту мал он,
И доски к стенке пригвоздил.

И на заре, в разгар базара,
Увидел чей-то свежий взгляд:
На серых заспанных фасадах
Названья новые висят.
Прошел мальчишка с пачкой книжек,
Прошел старик за ним вослед.
Остановились. Ближе. Ближе.
Хотели крикнуть — силы нет.
Приштопаны таблички наспех.
На каждый дом, на каждый дом.
Но шевельнись — и будешь распят
Жандармом, скрытым за углом.

В мундирах красочных и узких
Жандармы стражами стоят.
У бывших русских и французских,
У всех жандармов схож наряд,
У всех жандармов одинаков
И интерес, и вкус, и ус.
Негодованья ярким знаком
Их метил всех подряд Барбюс.

Зато и мстят остервенело
Они ему теперь вдвойне.
Набатом мысль его звенела
По всей родимой стороне
И перекатывалась бурей
По остальным краям земли.
Прохожие всемирных улиц
Его труды в руках несли.
Им восторгались и гордились,
Внедрить в тупые будни силясь
Его блестящие слова.
Неумирающе жива
Его пленительная сила,
Его рокочущая страсть.
И можно растоптать могилу,
Но доблести нельзя украсть;
Замазать имя тушью черной,
Страницы скомкать,
Свесть и сжечь,
Но будет пламя, словно речь,
Греметь и петь во тьме позорной,
И будут книжный жар подростки
Тайком в свои сердца вбирать,
Идти с речами на подмостки,
На баррикады — умирать.

Настанет день, и обыватель
Свой подлый образ вдруг поймет
И, подыхая на кровати,
Себя, быть может, проклянет
За то, что душу, словно тушу,
Освежевал и запродал,
За то, что был отцом и мужем,
А детям радости не дал.

Промчится время грозным шквалом,
Все дряхлое с земли снесет,
И жизнь людская зацветет
С одушевленьем небывалым…

Барбюс стоит, велик и светел,
Как рослый дуб у мрачных плит.
Его шумящего бессмертья
Ничто на свете не затмит.

Весь век вздымаешься,
дрожишь,
паришь
И мечешься, желая выше
взвиться.
Есть на земле Париж,
исславленный Париж,
Есть так же где-то
некий город Ницца.
Но пусть мне
смехом знатоки
грозят.
Не посещу
я этих чудных камней,
Пока не заведутся там
друзья
С такими же,
как у меня,
руками.

Так завлекательна зима!
Так эта улица понятна!
Она не очень-то пряма
И неопрятна, но приятна.
Она всем существом своим
Распространяется и длится,
Протягивается, стоит,
Обозначается и мглится,
Выстраивается, струится,
Мелькает, высится, летит.

Она от всех своих подруг
Отлична, как от птицы птица,
И в слове должен отразиться,
Запечатлиться и развиться
Ее неповторимый дух.
Чтобы приезжий ночью, днем,
Стиху, как справочнику, вверясь,
Нашел без мальчиков ее
И заключил: «Стихи — не ересь!»

Пока ж, не сделавшись присловьем
И указателем, они
На практике не жаркой крови,
А школьным красочкам сродни.
Пусть станет до конца понятна
Поэзия — для всех, сама.
Как эта улица занятна,
Как замечательна зима!

Но, между нами говоря,
Здесь это «как» изрядно зря!

Стихи не приказанье,
Прошедшее по ротам,
Не стильное фырчанье
По звездам, как по нотам,

Не просто упражненье,
Не любопытный опыт,
Отнюдь не угожденье
И не мотивный ропот,

Не хиханьки над долею,
Не гладенький футлярик,
Любезно изготовленный
В одном лишь экземпляре,

Не так себе, как Гельцер,
С ложбиночки на кочку.
Не выгодное дельце
По трояку за строчку,

Не ожерелье завязей
На чьей-то гибкой шее,
Не собутыльник зависти,
Не пузырек елея,

И не из-за границы
Придаренное диво,
И вовсе не страницы
Кушеточного чтива.

Стихи не прибаутки,
Не дудкины погудки,
А нечто вроде возгласа
У пограничной будки.

Ты думаешь, мне каска не к лицу
И плотная шинель не по плечу?
Ты думаешь, что я в прямом строю
Сутуловатость окажу свою?

Тебе порой бывает невдомек,
Как от бумаги легкой я далек.
Ты думаешь, что я не запою
Отдельным голосом в густом строю?

На первый взгляд, затем ли надо жить,
Чтобы ружье, как греческий, зубрить?
Ты думаешь, в стреляющем строю
Я не сломлю застенчивость свою?

Тебе тревожно: все, чем сам я жил,
Распотрошит казарменный режим.
Ты думаешь, что в боевом строю
Я разверну несдержанность свою?

Ты думаешь, насильственный расчет
Мою раскидистость перетолчет?
Ты думаешь, в шагающем строю
Я позабуду выдумку свою?

Не беспокойся.
Разве можно
жить
И насовсем о будущем забыть?
Поверь, мой друг,
в решительном строю
Я выявлю запальчивость свою.
Я вспомню то, что дома за столом
Кропал своим бесхитростным пером.
Мой друг,
и ручку и тетрадь свою
Держать с собою стану я в строю,
Чтоб помнить всюду,
до какой строки
Дописаны заветные стихи,
Чтобы спокойным выстрелом в бою
Закончить песню новую свою.

От тошных духов
И от томных гитар
Меня постигает
Хандра, как удар.
От мести корыстной,
От подлых потех
Меня опускает
В насмешку, как в снег…

От кривды крикливой,
От шалого зла
Я руки роняю,
Кручусь без весла.
Хозяин фантазий,
Лежащих на дне,
Прикрытых бельем
И в белье — как в броне.

Ты сам-то разделся
Не с тем ли, чтоб плыть
Способнее было
В открытую прыть,
Оставив течению
Лодочный груз?
Ты сам-то, хозяин,
Не клоун, не трус?
А что, если ты
Не подлог и не ложь,
А суть свою хаешь,
Клеймишь, стережешь?

Ох, как мне постыло
Словами дрожать!
Уметь бы мне свистом
Себя выражать,
А если уж слово
Всплыло и дано,
То пусть не скучает,
Как тина, оно.
И пусть не глумится
Цветком-поплавком,
Мой глаз привлекая
Прекрасным белком…

Неси мое судно,
Себя и реку.
Я весь разволнуюсь:
Я тоже теку.

Уж если ты слово —
Будь солью, вложись
Меж каплями влаги,
Питающей жизнь.
Дай вкус свой потоку,
А запах и цвет
Дадут ему почва,
И небо, и свет.
Ты словом зовешься —
Не будь вертуном.
Твое назначенье
И свойство — в ином.

Не вязни ты, слово,
Покамест ко мне.
С тобою хлопот мне
Почти что вдвойне.
Зачем мне о кривде
Кричать и бренчать,
Зачем громозвучно,
Порок обличать?

Ведь это же просто:
Себя одолеть —
И бредить забудешь,
И бросишь болеть.
Чтоб речкой тебя
По желанью несло —
Ты должен знать русло
И верить в весло.

Ты должен! И это
Мне горше всего.
Нет, я не должал
Никому, ничего!..

А с чем же мне наружу вылезти?
А что же мне сегодня вынести
И пронести над головой?
Чтоб, не стыдясь, со всеми нашими,
Себя впервые распознавшими,
Пройти в рядах по мостовой.

Вот они, вот мои знакомые!
Плывут, знаменами влекомые.
Мне дорога их страсть и стать.
Я сам хочу таким усвоенным,
Соединенным, а не сдвоенным,
Таким простецки дивным стать.

Они обновками не хвастают.
Они вздымают стяги красные
Умелым взмахом дружных рук.
И стоит лишь движенью начаться —
Как сразу ж в каждом обозначится
Кто он — противник или друг?

Я встану где придется. Кажется,
Мое беспутство здесь не скажется:
У всех рядов шаги одни,
Слова и песни те же самые,
И направленье то же самое,
И все между собой — сродни.

Мне эта теплота слияния —
Как после тяжкого линяния
Вновь наступивший прочный цвет.
Мне эта радость только грезилась,
Она во мне все время гнездилась
Неощутимо, как во сне.

Нет. Я хочу обресть уверенность,
Определенность и размеренность —
Такую, скажем, как у тех,
С кем я качусь сейчас по улице,
Чьей силою мой дух волнуется,
Как самой близкою из тем.

Вот в этой плавной, бравой поступи,
Вот в этом ясном, сладком воздухе,
В глаза мне льющемся, слепя, —
Как лазаретник, нывший ранами
И поднятый уходом на ноги,
Я чую заново себя.

Все это я, как груз на станцию,
Втащил в себе на демонстрацию
Через блужданье, тряску, смех.
И этот сызнова изваянный,
Еще слежалый и извалянный
Мой облик — главный мой успех.

С годами, верх беря над болями,
Стройней, объемистей и подлинней
Пусть станет шествье душ и тел.
Пускай моя к нему приверженность
Вскипается не в блестках нежности,
А в блеске небывалых дел.

Утро занимается
с востока,
Пробуждается
листва от ветра,
Оживают
площади
от солнца,
Постепенно
стаивает тень.
Так ко мне твои
восходят
письма
Необыкновенно
ясным светом.
Только я хотел бы,
чтобы письма,
Как и свет —
приятный
вестник
утра,
Прибывали
тоже каждый
день,
Ведь без утра
день — какой же день?

Он стоит
как центр,
как узел,
Всех окружных
струн
и спешек.
Он несется —
горд
и грузен,
Он своим недвижьем
взбешен.
Он ни жив
ни мертв от топа,
Что кругом
так четко
льется.
Он внизу
кишащим
толпам
Чуть игриво
признается
В том,
что он
отец их
качеств,
Их сомнений,
их попыток.
День сверкает,
всадник скачет,
Мальчик
трогает копыто.

От каждого прикосновенья,
От незаметнейшего самого
Я обновляюсь и старею
И вижу мир как будто заново.

Но в новизне затаена
И то и дело проявляется
Приглушенная старина,
Которой все определяется.

Во мне, под спудом наносного,
Лежат узлы наследства едкого,
И без умолку спорит с новым
Мучительная тяжесть предкова.

Хоть весь истроган буду внешним,
Состарюсь, свяну, раскосмаченный, —
Не попрошу остаться прежним,
Не завершусь не мною начатым
[…]

От дождей, летящих мимо,
От невидных пирамид
Опьянело пианино,
В раму жимолость стучит.
Разгибает и сжимает,
Отшибает от стола
Холостая, неживая
Трубяная фистула.
Заглуши ее с размаху,
Легким свистом побори,
Чтоб рассыпалось со смаком
Удалое попурри,
Разломи постель, и скройся,
И прижухнись, не дыша.
Слышишь, осень? Это осень,
А не страх и не душа.
Ты, как это пианино,
Сходишь от ночей с ума.
Спи. Они промчатся мимо.
Лампа выгорит сама.

Озноб осенний землю жжет,
Гудят багровые дубравы,
Горят их яркие обновы,
И вот уж лес, как глина, желт.

Расшибла буря гнезд венцы,
В лепешку смяв в припадке диком.
Несутся птахи с хриплым криком,
Покинув милые дворцы.

То в высоту, то с высоты
Летят с закрытыми глазами,
Ломая крылья вдруг кустами,
Ломая крыльями кусты.

А полымя взахлест летит,
Обгладывая жадно кроны.
Пылает каждый клок зеленый,
И каждый лист горит, горит…

Как мой герой себе прискучил!
И мне прискучил. Вечно шал,
Немножко зол, немножко ал
В бенгальском блеске
фраз трескучих.

Как мой герой меня изводит!
Он — неживой, а я — живой.
Я жду его, зову его.
Когда ж явиться он изволит?

Как мой герой меня пленяет!
Он мой и вместе с тем не мой.
Между прохожими и мной
Он запросто себя вклиняет.

Как мой герой со мною резок.
Я мысли сам поразолью
И на него вину свалю:
Он не обидчив, хоть и дерзок.

Как мой герой со всеми родствен
Хоть тем, что непохож на всех,
И тем, что огорченный смех
Его сопровождает в росте.

Как мой герой везде влипает,
Во все влюбляется, всему
Дает советы, и ему
Звенит приветом вещь любая.

Нет, ты не можешь
так бесчинствовать!
Пусть в чем угодно
разуверюсь,
Но ты —
неизменимо чистая,
А я —
что ж я?
Я просто ересь,
Которую палили
заживо,
По косточкам
перемывали,
Которой
все лицо выкашивали
И отрекаться заставляли
От губ,
от воплей
недозволенных,
От света,
бьющего сквозь очи,
От рук,
к пустым высотам
взмоленных,
От сердца,
сжатого в комочек.
И — поделом:
не ной торжественно,
Не измывайся
над обычным,
Не хвастайся
своими жестами,
Как самой
редкостной
добычей,
Не нарушай
пристойность общую,
Не выставляйся
горлопаня…
На что вы,
руки мои,
ропщете?
На что ты жалобишься,
память?

Сперва сквозь езду, сквозь окно, сквозь сон
Несся сосен черный сонм,
Столбы застылые по струнам расселись,
И сеялся на землю снег, каруселясь.
Потом заметались в сыром окне
Хитрые, желтые мухи огней.
И поезд, завидев дом — вокзал,
Стрелками стрекотал, тормоза терзал.
Каплями копилась толпа на досках.
Узлы тяжелились неудобные, как тоска.
К проходу хлынули капли ливнем.
Был путь этот больше дорожного длинен
К часам, к дверям, огромным и рыжим,
К звону, к снегу, к небу, к крышам!
Выплыли. Нет, не выплыли — вплыли.
Пыли нету, но — не продохнёшь от пыли.
Пыль веков. Живая. Глазей.
Каждый камень — редкость, каждый угол — музей.
И, пыли не видя, каждый из толпы
Думает: «Не я ли эта пыль?»

Клянусь
не снизиться, не снизойти,
Не сникнуть до того, что перебыто,
А коль услышишь ты, что я затих,
Что в чувствах обнаружился убыток,
Что мною верховодит сытый страх —
Приди ко мне, собой меня обрадуй,
Открой мне просто, — как больным сестра
Окошки отворяет, — правду, правду.
И я опять восстану и опять
Попробую промчаться по просторам,
Мне станет благостно, и я опять
От рук твоих, от возгласа простого,
Наверное, всесилье обрету.
Приди ко мне, мой свет животворящий,
Мой друг живой.
И я к тебе приду,
Когда под ношею своей палящей
Ты станешь слабнуть.
Нет,
с тобой всегда,
Не разлучаясь ни на полмгновенья,
Я буду быть.
Твой кличущий сигнал
Лишь сделает заметней и новее
Присутствие моих невнятных слов
И неуклюжих ласк.
Мы будем вместе.

Стихоплет,
довольствующийся поэзии задами,
Копающийся
в мусоре древних куч,
Как куренок дождя,
страшится заданий
И прячется
в сумрак
лирических кущ.
И рифмует
изысканно шевелюристый
лирик:
«Счастье — ненастье,
Пегас — Парнас».
Но чёрта ли в ней,
в этой самой лире,
Если она
не поет про нас!
Выйдите к небу,
оградки сломав,
Здесь
ветер истории дует,
Здесь жизнь
своим языком
сама
Заданья
поэтам диктует.
Ее ли прививок,
ее ли тревог,
Ее ли уроков
бояться?
Неужто приятней
глядеться в трюмо
Публично-приличным паяцем?
Лицо как яйцо:
ни глаз, ни рта.
Сплошная белесая круглота.
Откуда страстям
в нем явиться?
Ну разве он сможет
заставить атаку
Жарче и крепче литься?
Ну разве он может
быть для меня
Наставником,
спутником,
лекарем?
Ну разве ж он в силах
меня поднять
Своим залихватским теканьем?..
Не стану вымучивать
зряшных словес.
Пусть сами
чувством выводятся.
Стихи —
не ватага нарядных повес.
Стихи — это грозное воинство,
Одним устремленьем,
истоком одним
Сплоченное
в тесную лаву,
Спешащее ринуться
в грохот и дым,
Нигде не спрокинувшись
набок.
На их оснащение
мне не жалка
Любая сердечная трата.
Пусть в буквах таится,
как сила в штыках,
Несносная острая правда.
Пусть лоском не ластится
стих мой к глазам,
Не блещет
красивостью вышитой —
Зато
все то,
что я сказал,
Из самого сердца выжато.
Пусть шагом
спокойно широким, —
От мощи своей легки, —
Идут в наступление
строки,
Как праведные полки.

Расступается ночь, и рассвет на столбах дымовых
Подымается, свежий и крепкий, все выше и выше.
Еще солнечный блеск на холодных снегах не обвык,
Еще лампы желтеют, и кроется сумрак под крышей.

А на улицах люди, и мне их нетрудно узнать:
Будто внутренним пламенем залиты ясные лица,
Будто этого дня драгоценный и чистый хрусталь
И от них и от солнца сплоченно обязан явиться.

Я шагаю, волненьем всеобщим слегка опьянен.
Вот такой же походкой, с таким же вот сердцебиеньем
Люди Кремль посещают, когда их зовут на прием,
И знакомое снова является им, как приезжим.

Никогда нашим стягам еще не случалось так ярко
пылать,
И меня от значимости их, от их радости красной
Подмывает со всеми познаться,
и каждому руку подать,
И сказать ну хотя бы простое,
из сердца восплывшее «Здравствуй!»
В этот миг я, как с вышки,
представлю,
постигну,
пойму
Рослый шелест лесов, бесконечную спешку обозов,
Напряженье «Седова» и стройные пальмы в Крыму
И гуденье столбов, и ключа телеграфного позыв,
Апельсины в тайге, вперерез холодам и зиме,
И восторг лаборантов, и здравую розовость детства
Возведенье домов, колыхание зерен в земле,
Всю законность и боль
превзойденного нами наследства,
Колыханье морей, удивленье седых стариков,
Самолеты бесстрашные, реющие по лазури,
И соцветье различных, но общих стволов языков,
Перекричку гудков (и они, и они голосуют!).

Эту жизнь,
восходящую над горизонтами лет,
Я всей кровью и мыслью своей
поддержать и возвысить желаю.
Мой черед подойдет. Я конверт опущу, как обет,
В нем, как клятва, моя запечатана радость живая.

Я взлететь бы хотел, я завидую птицам чуть-чуть,
Я глазами б увидел мое необъятное благо.
Что ж, что я не крылат!
В это утро как будто лечу
Я на крыльях торжественных маршей и флагов.

Календарь шелести. Я мечусь. И, однако.
Все — как прежде. И я говорить не устал:
Я — однажды, один, одинок, одинаков,
Я — плацдарм, я — властитель, я — пленный, я — стан.
Где мой враг, где я сам, и куда сторониться?
Убегать ли от рук, от колен, от лица?
И опять к ним стучаться, и в них хорониться,
А беду переждав, снова их отрицать?
Отрицать отрицанье, лукавить и клясться,
Проклинать, заклинать и на ложное весть —
Или сдаться, расплыться, расплакаться кляксой,
Запыленным, угрюмым бурьяном зацвесть,
В наказанье себе, в назиданье небывшим?..
Нет, не выйдет. Как гляну в глаза я траве?
Если б можно подняться потише, повыше
На одно лишь мгновенье и — сгинуть навек.
Нет, навек — это страшно, и это — иное.
Надо сразу подняться, и этот подъем
Пусть меня обессилит, отнимет мне ноги,
Все отнимет, и я упаду в забытье.
А спросонок — нечаянно б выйти на стужу,
Встать на холод и, до основанья простыв,
Все в себе разморозив, собраться потуже,
Стать действительно и первобытно простым.
Чтобы в голую сущность, в живую реальность
Через время и место уметь проникать,
Прекратить нестепенный дурацкий диагноз
Над зеркальностью собственного двойника,
Жить и жить, не слезясь
в мировеющий космос.
Чем он лучше тех кузниц,
что рядом стучат,
Тех домов, что огнятся
так скромно и поздно,
Тех костров, что дымят
в разноцветных ночах?
Жить — пока не задушит, пока не раздавит,
Жить — и это не выхитр, не выход, а ход.
Пусть же вечностью меряется мирозданье.
А для нас единица движения — год.
Как ее увеличить, оставив такой же?
Как двоенья избечь, одинокость избыть?
Как с словесностью разом, без крови, покончить?
Как пройти через стены старинной избы?
Как увидеть без краски и без одеянья
Существующих сущностей существо?
Как на деле действительным сделать деянье?
Как достичь и постигнуть себя самого?
Ничего не понять без движенья, но как же
Влить себя в этот вихрь, лед роднящий с огнем?
Кто задание даст мне, кто путь мне покажет?
Кто не даст мне ненужно расплавиться в нем?
Кто возьмет перемены в хорошие руки?
Я расту. Обиход мой давно устарел.
Очень близкие, очень далекие звуки
Умирают и бредят на свежем столе:
Деньги, зеркало, блюдце с водою и просо.
Каждый день, каждый день
для меня коляда.
Я сижу. Надо мною сердито и просто
Неживою листвой шелестит календарь.

Я значительно меньше тебя,
Я, как в море, вручьяюсь в тебя.
Но не брезгуй водиться со мной,
Не спеши разлучаться со мной.
Поднимай своим взглядом меня,
Освещай своим сердцем меня —
Хоть за то, что я меньше тебя.
Я значительно меньше тебя.

Мне не нужно себя без тебя.
Без тебя — все равно без себя.
Я хочу, чтоб берег ты себя,
Чтоб меня ты любил для себя
И держался ровнею со мной,
Если можно — то только со мной.
Я люблю тебя, мученик мой,
Мой мучитель. Скажи, что ты мой,
Береги и бери ты меня,
И своим называй ты меня
Хоть за то, что я меньше тебя.
Я значительно меньше тебя.

Облака и дрожь наполняли тишину.
Тишина и горячие руки.
Неразрывные руки. Юные руки.
Взвилось солнце, махая яркими крыльями,
Сильными и горячими, как юные руки.

Руки слив, идти по косогорам,
По безвестным, непривычным местам идти,
Идти и идти, ни о чем не думать, ничего не желать,
Только одного желать — идти,
Дальше идти, дальше идти.

Просторы горделивые и пугающие,
Непогодь безалаберная, зловредная смерть —
Все отступает и рассыпается
Перед этим союзом рук,
Своей смелостью побеждающих смерть.

Кровь, выплескивающаяся из сокровенных глубин
Мятущихся, нежных сердец,
Переливается через руки
Из сердца друга в сердце друга
И переносит с собою в сохранности
Особенности обоих сердец.

Мир, отраженный в этих сердцах,
Растекается вместе с кровью,
Заполняет собою все, все,
И нельзя разобрать, где кончается мир
И начинается человек, ограниченный кровью.

Упрямо и легко идут двое,
Идем двое,
Осененные радостью близости и соединенности.
Да здравствует вечный сплав
Волнующихся рук,
Устремленных к свету каждым движением,
Каждым невидимым порывом!

Поэма

Вере Клишиной —
человеку, начинающему жизнь.

Звучаньем переполненная видимость
От зримых грохотов неотделима.
Клокочет мир в себе,
собою грезит,
Собою отрицается
и кружится
Безостановочно и неразумно…
Соприкасаясь с общей колготою,
Он все желает притянуть и поглотить
И ко всему приблизиться стремится.
Он развивается
в противоборстве сил
И, обнажаясь,
облипает новым,
Становится увесистей и крепче,
И нет конца
разматыванью быстрому,
Нет удержу
несносному размаху.
Идет сраженье.
Время всемогущее
Развертывает яростно событья,
Как ветер разволнованного зала
В момент,
предустановленный заранее,
Сам
чудом
раскрывает партитуру.
На помост
незаметный и торжественный,
Набухшей тишиною возведенный,
Я светом взглядов чьих-то озарен,
Я изнемог от легкости,
влекущей
К отрыву
и ко взлету безраздумному.
Я вниз смотрю,
чтоб не подняться кверху.
Я поднимаю руки.
Все
молчанием
Захлебывается.
Оно горланит
Еще упорней и звончей,
чем прежде,
Но я и сам кричу
и этим начисто
Все остальные звуки
заглушаю.
Неповторимый трепет разлетается
И застывает,
все обдав собою,
И исчезает,
все обняв собою.
Я умолкаю.
Все ревет сияюще,
Истомлено
охотой подчиниться.
Я руки
в стороны разбрасываю,
И чем встает заметней
невозможность
Отъединить их от себя,
отринуть —
Тем я неистовей махаю ими.
Всего себя хочу разбить на клеточки
И по миру
раздуть,
разнесть,
рассеять,
Чтоб к каждому,
кто существует на земле,
Прилипла часть меня,
и я мог всюду
Присутствовать,
и находить себя,
И все переносить,
и все изведывать,
И все вмещать
в свой небольшой размер.
Но я прислушиваюсь
к шуму сложному
И замечаю,
как он изменился
От моего самораспепеленья.
Он стройным стал,
в нем виден смысл
знакомый мне.
Свои движенья
в нем опознаю я,
По воле
поворотов,
взмахов,
выдержек
Моих
он перекличку производит
Могучую и смелую,
как буря,
И, как травинка,
свежую и складную.
Я звуками
командую ретиво.
Я придаю им
собственную слаженность.
Я разбираю их
и собираю
И направляю рваться
по пределам,
Мне надобным
и мною установленным.
Все служит мне,
и я служу всему.
Я знаю:
стоит мне остановиться,
Утихомириться,
застыть недвижно —
Мир станет адом,
вой закуролесит,
Я снова
криком схвачусь,
как пламенем,
И сгину
неизбежно и бесследно.
Один исход —
изматываться заживо
В ожесточенном руководстве
пеньем
Измученного,
радостного мира.
Я судорогами
с ним навеки связан,
Как пасмами
неразличимых нитей.
Я миром одержим,
как лихорадкою.
Я вижу мир,
над пультом возвышаясь.
Я слышу мир.
Я управляю миром.
Мир управляет мною.
Я блаженствую,
Я исхитряюсь,
слабну,
умираю.
Чужая партитура
перелистана,
И переиграна,
и пережита.
Все корчится
в открытом изумленье.
Но нет,
я не прельщусь
аплодисментами,
Я не остановлюсь,
не поклонюсь.
Как только перестану я размахивать —
Я сразу же исчезну
навсегда.
Назло себе и злу
я сочиняю,
Да, сочиню —
сейчас, без перерыва —
И заодно
исполню напоказ
Свое происхожденье позабытое,
Свое предчувствие
того, что будет,
Свою сродненность
с будущим и прошлым,
Свою соединенность и единственность,
Свое истолкованье бытия.
В мое
произведенье безыскусное
И несколько внезапное
влюблен я
Уже задолго до его рожденья.
В нем будут
все созвучья
расположены
По моему разумному приказу.
Вселенная себя
в нем будет созерцать,
И ликовать
от жуткого восторга,
И звезды лить обильно,
словно слезы.
Я буду
наблюдать в себе
Вселенную
И восхищаться буду
вместе с ней.
Мне ясно:
мой удел,
мое призвание —
Вселенную вселенной забавлять,
Себя собою измывать усердно,
Стремиться
изнутри разнесться вдребезги,
И тонких жалоб
не произносить.
Пока успокоенье
не допущено,
Пока глаголят
вместо глотки
руки —
Могу я заявить:
я всюду есмь,
Все мне внимает
с кротостью обманчивой,
Во всем
я признаю свою родню,
Все радо покоряться
духу сильному,
Взлелеянному дивами мирскими,
Похожему на них
в своих обычьях.
Я чувствую
отчетливые позывы
В себе, во всем
к взаимному согласью.
Оно прибудет, может быть, со временем.
Его приход
свершится в бурный день.
Лишь для него
я здесь изнемогаю
На перекрестке
всех страстей и говоров,
На перепалке
сущностей земных.
Одним лишь обстоятельством встревожен я:
Кто должность заступить мою
решится,
Когда иссякнут соки в голове,
Когда из сердца
смертный вопль исторгнется,
И руки свянут,
и я молча грохнусь?
Не жить я не страшусь.
Мне суждено
Во всем запечатлеться и остаться.
Я не умру,
я умереть не в силах.
Я перестану произвольно двигаться,
Но быть не перестану никогда.
Мне завещать и некому и нечего.
Я — все мое богатство и наследство.
Прощаясь с светом,
я произнесу:
Пусть все старается
быть посговорчивей,
Пусть это не в ущерб ему пойдет,
Пусть человек
возлюбит человечество,
Пусть ни на миг не остывает схватка
Цепляющейся единичной воли
С природою
в ее многообразии,
В ее капризности
и красоте.
Пусть сочиняются безостановочно
Все новые и новые мотивы
И сочетанья разнородных звуков.
Пусть все поет
своим особым голосом
О том, о чем поют
и все другие.

Чтоб наша жизнь была крепка,
Зерном чувалы пятило,
Покоя не давай рукам,
Работай втрое, впятеро.
Друзья идут на фронт. Они
Стоят за наше дело.
Подруга, друга замени,
Иди к машине смело!
Чтоб у бойцов у наших был
Обед сытнее сытного,
Скорей сдавай в поставку, тыл,
Зерно для хлеба ситного.
Врагу богатство колет глаз,
Колхозный каждый сажень.
Враг губит все, что есть у нас,
Секретно с неба ссажен,
Чтоб диверсант, в хлебах засев,
Бедою не набаловал.
Следите за полями все,
От старого до малого.
К нам лезут, все сметая в дым,
Непрошеные гости.
Но мы им сразу говорим:
«Не вырвете ни горсти!»
Для тех, кто к нам затеял лезть
Бандитскими отрядами,
У нас другая пища есть:
Накормим их снарядами.