В два часа совсем темно,
Только я той тьме не верю.
Не подсматривай, Окно!
Не подслушивайте, Двери!
Спрятан шёпот между строк,
Скрыт обман под маской ямба.
Не склоняйся, Потолок!
Не раскачивайся, Лампа!
Я смотрю во все углы,
Где живут мои гиены.
Не скрипите так, Полы!
И не сдавливайте, Стены!
Знаю, будет мне судьба,
От которой только взвою.
Не гуди во мрак, Труба!
Не спеши, Душа, на волю!
Пусть попозже, пусть потом
Это все со мной случится.
Не разваливайся, Дом!
Не кричи, дурная Птица!
Первый снег детей обворожил
Первый снег детей обворожил.
Крошечные звёздочки мороза.
Кто-то их на землю накрошил
И в пустые гнёзда.
И была невысказана даль.
Дом качался каменным причалом.
То, что я вокруг себя видал,
Было лишь началом.
Первый снег, но сколько тайны с ним
Связано средь побелевших улиц.
За одним прохожим, за одним
Сто шагов тянулись…
Кто-то в дальний путь костюм мне шил,
Подгонял по возрасту и ГОСТу.
Первый снег детей обворожил
Поднебесным ростом.
Было всё похоже на игру
Со своим волшебным отпечатком.
Лишь нелепо бился на ветру
Жёлтый лист, как женская перчатка.
Помнишь, мама
Помнишь, мама,
Губастого мальчика,
На руках твоих птицей сидящего? –
Это я.
Двадцать три – это возраст
Неоконченной юности,
Не сложившейся жизни –
Совершаются те же глупости,
Но с надрывом и визгом.
Это возраст ушедшей гармонии
Между жизнью и тайной –
Как открытие снега и молнии.
Между жизнью и тайной,
Помнишь, мама, губастого мальчика,
На руках твоих птицей сидящего, –
Это я?
Предтеча
Это всё уходящее
Ни на час, ни на год,
Даже женщина спящая,
Приоткрывшая рот.
Лишь вчера обвинившая
За стихи, за грехи,
Через вечность простившая
Где-нибудь у реки.
Это всё проходящее,
Уходящее вглубь
Моего настоящего:
Обескровленных губ,
Обессиленных мукою
Рук – писать и писать.
Перед страшной разлукою
Дальним облаком стать.
Это всё проходящее
Через нас, дальше нас,
Угадать предстоящее
Через год, через час,
Может, женщина спящая,
Вот поэтому, друг,
Не буди настоящее
Громким шелестом рук.
Смерть по-русски
Всю ночь воет пёс.
В доме напротив умер
сосед-пьяница.
* * *
Коля-бобыль… Не
могу вспомнить отчество
и фамилию.
* * *
Обмыли без слёз,
переодели без слов.
Чужие люди.
* * *
Ветер растрепал
причёску покойнику
так же, как в детстве.
* * *
У церкви шофёр,
притормозив, привычно
перекрестился.
* * *
Впереди с распах-
нутыми объятьями
столпились кресты.
* * *
Две процессии
встретились у кладбища.
Одиночество.
* * *
«Отче Наш иже…»
вновь соскальзывает с губ
пьяной старухи.
* * *
Память. Собака.
Безвременье. Точка. Ру.
Твой новый e-mail.
* * *
Ну, как тебе там
без водки и бабьих слёз?
Заморосило.
Ночь пробежала волчонком ошпаренным,
Ты изменяешь мне с крымским татарином.
Горькой полынью – а что ты хотела –
Пахнет твоё обнажённое тело.
Соль на губах, на сосках, и в промежности –
Солоно… Я умираю от нежности.
Я забываю, что нас было трое,
В синей агонии Чёрное море.
Дальние волны становятся близкими,
Берег усыпан татарами крымскими.
День догорает золой золотою,
Чайки парят надувною туфтою.
Щурься, не щурься в замочные скважины –
Палехом наши оргазмы раскрашены.
Пусть я отсюда уеду со всеми,
Вот тебе, Азия, русское семя!
Смазаны йодом окрестности Крыма
В память о ревности Третьего Рима.
Сон ушёл, оставив след
Сон ушёл, оставив след
У щеки.
Лишь глаза смотрели вслед,
Как щенки.
Лишь рука касалась лба,
И рассвет
Вдруг напоминал тебя
Или нет…
Что-то было… кто-то был,
Отзовись!
Или просто сумрак плыл
Сверху вниз.
Мы с тобой давным-давно
Вкось и врозь.
Значит, сердцу не дано
Жить без слёз.
Ты приходишь, сон-траву
Теребя,
Посмотреть, как я живу
Без тебя.
Твой город в снегу
Твой город в снегу
Одинокий и древний,
Похожий на вымысел двух
Печальных людей
Из моих сновидений:
Обид и разлук.
Дома на пушистых верёвочках дыма
Висят, как квадратные сны.
Я целую вечность брожу между ними
И вслух повторяю волшебное имя,
Летящее из темноты.
По городу
Рокот зимы прокатился,
Такой же тяжёлый, как быт.
Наверно,
Я слишком сюда торопился –
Читать и любить.
Твой город не принял печального бреда,
Он спал, затаившись, как пёс.
И лишь побелевшие хлопья рассвета
Меня прижимали к провалу кювета,
Летящие из-под колёс.
Угол дома, смуглый, право
Угол дома, смуглый, право,
И оконные оправы.
Браво!
Справа – столько снега!
Слева – моря!
Сзади – смеха!
Не грущу, грустить – забава,
Если кто-нибудь уехал.
…Сверху – синим! Снизу – чёрным!
Угол дома, где учёный
Приучает к смерти крысу.
Синим – сверху! Чёрным – снизу!
Вижу выпуклость трубы,
Словно выпуклость губы,
Вижу крысы белый хвост –
Из трубы, как дым, пророс.
И учёные глаза,
Как на старых образах.
Что стихи
Что стихи? – Это бьющие токи
По рукам, если начался срок…
Я выдёргивал мокрые строки
Из хвостов прилетевших сорок
Беспощадней ребёнка. Искрится
И трещит всё вокруг в этот час,
И летают над городом птицы,
Бог весть, что распускают про нас.
А мы прячем тетради и перья
С глаз подальше. Выходим гулять.
Но стоят вдоль забора деревья
И у каждого пристальный взгляд.
Этот город похож на татарскую дань
Этот город похож на татарскую дань
С монастырскою сонной округой.
Здесь когда-то построили Тмутаракань
И назвали зачем-то Калугой.
Сколько славных имен в эту глушь полегло,
Но воскресло в иной субкультуре:
Константин Эдуардович… как там его –
Евтушенко сегодня, в натуре.
Этот город, прости меня, Господи, был
То советский Содом, то Гоморра
Постсоветская: Цербер под окнами выл,
В ожидании глада и мора.
Не хочу вспоминать эти пьяные сны,
Явь с придурками, дом с дураками,
И почти несусветную «точку росы»…
Два в одном: Гоголь&Мураками.
Этот город уходит в снега. На фига
Снятся мне в двадцать гребаном веке:
Тараканьи бега… тараканьи бега
И татаро-монголов набеги?
Нагрешил, говорит, не глядя
нагрешил, говорит, не глядя, мол, все заповеди нарушил
даже те, говорит, которые и писать было западло
свет, горевший внутри стекла, обжигает теперь снаружи
тьма мешается под ногами, молча дергает за подол
нагрешил, повторяет, сука, мол, поймал, говорит, с поличным
и показывает, мол, fuck you и прикуривает от свечи
и стою голышом, как в детстве, пожимаю плечом по-птичьи
прижимаю нательный крестик — он же сам меня приручил
нагрешил, говорит, с лихвою, поколений, примерно, на пять
не отмыться, не отстираться, не отмазаться одному
свет, скользящий поверх стекла, выжигает напалмом память
серафимы стоят в прихожей, безразличные ко всему
нагрешил, говорит, и баста, собирай, мол, свои манатки
и ступай типа по этапу, отправляйся, куда скажу
и идут эти трое следом, наступая почти на пятки
свет, горевший внутри меня, льется сваркою по этажу
Если к Черному морю однажды приехать
Андрею Коровину
Если к Черному морю однажды приехать — больным, одиноким, расстроенным,
если моря не видеть, а лишь представлять, словно Морис Дрюон.
Пить весь день, пить весь вечер, всю ночь коктебельский коньяк с непутевым Коровиным,
вспоминая все время другую Итаку — советских времен.
Мы там были и пили — по три шестьдесят две, в обычную русскую складчину,
но с французским душком были речи, и мысли, и помыслы все: революция, родина… только потом вечно скатывались в азиатчину:
всё про женщин, про баб, про бл*дей, и какой, мол, дурак Одиссей.
Мы там были на этой Итаке, скажи, мы клялись, что не будем такими же,
если что — не вернемся ни к падшей жене, ни к пропащей стране… Если к морю приехать больным, постаревшим, короче,
с затасканным имиджем — в темноте это Черное море по-черному черным вдвойне.
К опустевшему берегу, дикому пляжу спускается пьяная улица:
кто там голый по пояс стоит? Отвернусь от его наготы.
И на счет раз-два-три повернусь и увижу, что море совсем не волнуется,
что его не волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты.
Ворованный воздух
вот те Бог, он сказал и кивнул то ли вверх, то ли просто вбок
вот порог, он добавил, ступай. И я шагнул за порог
я дышал ворованным воздухом — и надышаться не мог
я не мог говорить — я боялся, что мимо спешащий Бог
попрекнет ворованным воздухом, взятым как будто в долг
что ему все эти тексты, фразы, слова, или даже слог
я боялся Бога — Он был справедлив, но капризен и строг
я молчал все утро, весь день и весь вечер, я падал с ног
и ворованный воздух, сгущаясь, чернел, превращался в смог
ночь упала плашмя у ног, как непрожитой жизни итог
итого: ворованный воздух гудит в проводах вдоль дорог
все напрасно, Господи, слышишь?.. Слышит, слышит — на то и Бог
не воруй, говорит, даже воздух, добавил. А сам-то, сам
то и дело шепчет, я слышал, вздыхая: сим-сим, сезам
видно, трудно ему не дышать, привыкая к чужим слезам
В Казань
в Казань, в Казань, за тридевять с рублем
на хлеб и воду, самогон и рыбу
на эшафот, на подиум, на дыбу
петь соловьем, чирикать воробьем
выть эмиграционным волком либо
писать плакаты кровью и углем.
в Казань, в Казань, в провинцию с нуля
где слово в масть в любое время суток
на Страшный Суд дешевых проституток
под стенами казанского Кремля
где с корабля – под междометье «б*я»
при резком свете импортных попуток
в Казань, в Казань, куда еще, скажи
ведь это здесь – и черти, и кулички
и филиал Чистилища души
и 30 баксов, чтоб попасть в кавычки
и даже виртуальные отмычки
от пресловутой пропасти во ржи