Архив стихотворений Валентина Катарсина

Океан влюбился в кухонную тряпку.
Это бывает, особенно у океанов…

Он часто приходил к ней,
но его загоняли в чайники, кастрюли, бадьи.
Однажды, увидев любимую,
он перелился через край раковины.

Боже, что тут произошло:
крики, ругань, суета.
Больше всех суетилась его любимая,
ее даже выкинули после потопа
в помойное ведро…

Океан вернулся назад.
Только иногда ночью
из крана капали его слёзы.
Ведь океаны тоже плачут, теряя любимых,
даже если те
кухонные тряпки.

Для того он
и живёт и дышит,
чтобы люди
становились ростом выше,
чтобы кончил мир
мириться с ложью.

Если великан
не на ходулях,
если он
действительно громада —
ничего
взамен ему не надо,
кроме пачки папирос,
удачной строчки,
кроме «свежевымытой сорочки».

Гулливер!
И за одно за это,
кулачки, сжимая в злобном гаме,
мстят ему, как могут,
лилипуты.
Копошатся гномы
под ногами.
После смерти
легче.
После смерти
вдруг становится бесценным
киноролик,
где лицо мелькает Гулливера.

Карлик,
плодовитый,
словно кролик,
гномы,
что недавно в злобном гаме
суетились где-то под ногами, —
вдруг трубят
в парадные фанфары
и спешат отметить
в мемуарах,
как они любили
великана,
как скорбят,
что он погиб
так рано.

Надо мной бродяги облака,
волны разбиваются о камни.
Как давно,
а кажется недавно,
я гостил у Юрхо-рыбака.

Он уходит в море на баркасе,
нехотя беря меня с собой.
Небо,
синим цветом воду красит
и шумит проснувшийся прибой.

Молчалив рыбак и скуп на речи,
Юрхо снисходителен ко мне,
он гребёт уверенно навстречу
синегрудой, пенистой волне.

И когда она его окатит
брызгами солёными в лицо,
у него сорвётся очень кстати
крепкое, ядреное словцо.

Мы идем домой
под крики чаек,
ставим у забора три весла
и отогреваем бурым чаем,
на ветру промерзшие тела.

… Нынче надо мной проходят плавно,
как воспоминанья,
облака.
Как давно,
а кажется недавно,
я гостил у Юрхо-рыбака.

Наш век —
век удивительных
контрастов:
полёты в космос,
и народ в церквах…
В эпоху изотопов
и пластмассы
в монастыре
сидит себе монах.
Красивый,
молодой,
широкоплечий.
Ему б кувалдой бить,
любить девчат,
а он катает восковые свечи
и фитили
кромсает для лампад.
А за окошком,
видимо, случайно,
вводя в соблазны
набожный народ,
стоит кирпичный дом
совхозной чайной…
Там жизнь кипит,
кипит невпроворот.
Там шоферня
в спецовках расчумазых
так сладко «беломорами»
чадит,
а у крыльца
их ЗИЛы ждут и МАЗы
с горячими моторами
в груди.
Там ватники кострами
обожжёны,
там соснами пропахшие
плащи,
там спорят о политике,
о жёнах,
наяривая дымные борщи.
Там хвастаются тем,
что за неделю
бригада перевыполнила
план…
А ты
сидишь и слушаешь,
как в келье
шуршит за дымоходом
таракан.
И для какой-то сморщенной
старухи
катаешь свечки
с самого утра.
Икона над тобой,
зимуют мухи
под носом у апостола Петра.
Эх, брось ты
лоботрясничать у бога,
сними хламиду,
бороду намыль
и выскочи из кельи
на дорогу,
где крутит ветер
снеговую пыль.
И — в чайную,
где одногодки-парни
с мороза раскраснелись
от жары.
Тебя окатит
белобрысым паром,
и хохотом,
и запахом махры.
Ты выпей
и отведай студня с хреном,
чтоб кровь
гранатом вызрела у щёк,
потом влюбись
в официантку Лену —
курносая не замужем ещё.
А после в лес,
взвали бревно на плечи,
пожилься,
попотей…
И ты поймёшь:
тот бог,
что усадил тебя за свечи, —
какой он жизни совершил
грабёж.

Бывало,
в поезде, в автобусе, в метро
внимательно смотрел я людям в лица:
определять по внешности
нутро
когда-то мне хотелось научиться.

Ещё любил листать
фотоальбомы:
мне лица были вовсе незнакомы,
смотрел я в них,
взволнованно дыша,
гадая,
какова у них душа…

… Теперь
мудрее отношусь к лицу и строчке,
настроен зло к провидческому дару —
о людях не сужу
по оболочке,
как не сужу о скрипке
по футляру.

Есть у меня друзья, мои коллеги —
я знаю их
ничуть не больше Веги.
Но даже тех,
с кем близок я давно,
с кем я делил беду и одеяло, с кем
жёг костры и шумно пил вино, я всё
равно их знаю
очень мало.
Да и они мне в душу проникали не
глубже, чем цыганка на вокзале.

Друг,
преданный как тень, —
предаст
или исчезнет вместе с солнцем.

Застолья и пиры —
надоедят,
и надоест охота к перемене мест,
а женщина,
из-за которой голову терял,
в конце концов
привычной станет,
как настенная картина…

Самое главное —
если труд не рубли,
а что-то вроде
рождения сына.
Самое главное —
если дело —
как помилование
приговоренному к расстрелу…

Лепить из глины людское тело,
рассчитывать из бетона и стали,
мосты, элегантные, как рояли,
разглядывать в лупу
древние амфоры,
монтировать кадры,
искать метафоры…

Я разным бываю:
мотом и скрягой,
стираю пелёнки,
смеюсь до колик,
но знаю —
сяду над белой бумагой-
тихий,
как бросивший пить алкоголик.

Табачного дыма движение плавное,
звуки уложены
в мягкие мхи.
Ночь.
Начинается
самое главное —
стихи.

На перекуре в тень легла бригада,
потягивая сладко табаки.
И угощает ветерок
прохладой
горячие,
крутые кулаки.

Висят рубахи потные на ветках,
упав в багульник
стынут топоры,
боровики
коричневые кепки
надвинули пониже от жары.

Притихло всё:
деревья,
мхи
и камни,
птенец проклюнул в тишине яйцо,
незримо
уплотнялся в соснах камбий
в своё древесное кольцо.

Невдалеке,
под пихтовым навесом,
забыв чернику с морды утереть,
стоит в кустах
былой хозяин леса —
притихший
и испуганный медведь.

Загорелым
нетрудно сделаться каждому
летом
под солнечным жаром.
Но я не завидую этому пляжному,
солнечному загару.

Боится он времени,
д-уша ванного
и безобидного веника банного.

… Сидит человек
в несолнечной комнате,
сидит человек,
и считает атомы,
чертит параболы в звёздном космосе,
что-то выдумывает на ватмане.
Время идёт
на нелёгкие поиски
слова,
никем ещё не пропетого.
Уходит день
на страничку повести…

Друзья удивляются искренне этому.
Развалясь,
загорают в шезлонгах розовых,
глядят сквозь очки
в стихотворные томики.
Им невдомек,
что становится бронзовым
человек,
ссутулясь
за письменным столиком.

Вот они лежат,
Эти будущие авторитетные букашки,
Мемуарного возраста старикашки,
Легкоранимые поэтические души,
Ниспровергатели,
Законов физики и математики,
Создатели человека
в пробирке.
Их, кажется, спутали б
собственные матери,
когда б не картонные бирки.
Но, знаю я не понаслышке —
Даже двухнедельные люди — РАЗНЫЕ:
Одни спокойно сосут пустышки,
Пустышки зелёные, белые, красные,
А другие — выплюнув соски орут,
Аж, берёт молодых нянечек жуть!
И ничего не поделаешь тут —
Требуют настоящую грудь.

Я любопытен был.
Ещё молокососом
всё на себе хотел проверить.

И, сказку прочитав, решил проверить —
могу ли быть я чутким, как принцесса.

Горошину, засунув под тюфяк,
я ничего не ощутил,
проспал всю ночь,
пока луч солнца
не пригрел мне щёку…

***

Сегодня ночь
черна и непонятна,
мне спать мешают разные раздумья:
вчера я видел фильм —
там били негра,
а рядом мальчик маленький стоял.
Он думал, что отец большой и сильный,
но вот отец закрыл лицо руками
и сапоги стучат ему о рёбра…

… Скребётся крыса.
Новый дом, а крыса.
Как поразительно живучи эти твари…

… От друга моего ушла жена,
сейчас не спит он, курит у мольберта
и щурится…

… За что в тюрьме Сикейрос?
Седой, в очках, на стенке пишет фреску.
С годами будет камера музеем…

… Учитель в нашем доме болен раком…
… А всё же человек похож на солнце:
и пятна есть
и отдаёт тепло…

… Пожалуй, утром сын сказал неправду:
конечно, он мне залил книгу тушью,
как бы не стал впоследствии
лжецом…

Стучат часы.
И сердце гулко бьёт.
Мне спать мешает
Огромная горошина —
Земля.

Бросая в окна дождевые капли,
он ходит
по притихшему селу.
И, может, он
в две костяные сабли
согнул рога бодливому козлу.

То сломит сук,
то с ели шишку скинет,
поставит в небе тучу
на попа.
И вслед ему
берёзы,
как рабыни,
сгибаются в подобии серпа.

Мы ночь не спим.
Мы слушаем, как ветер
раскачивает сосны за окном,
в трубе зевает
и на крыше метит
листы железа громким кулаком.

И лишь кузнец
могучего закваса,
кузнец,
что в пальцах враз согнёт пятак,
мнёт сталь кувалдой
и хохочет басом,
как запорожский репинский казак,
затылком бритым
придавив ладони,
привыкшие приподымать пуды,
храпит,
как будто на губной гармони
берёт густые,
низкие лады.
С него сползает одеяло на пол,
и грудь с курчавым волосом видна…

И вовсе не от ветра,
а от храпа
в бараке содрогается стена!

Зимой в тайге
у толстоногих елей,
морозом раскалённых добела,
в моих руках,
смолой пропахших,
пела,
вгрызаясь в камбий,
гибкая пила.

Я кочегарил на буксире «Тисса»,
бросая в топку черный уголек.
Случалось так,
что отойдя от пирса,
мне шкипер разрешал давать гудок.

Вбегал я
по надраенному трапу,
и слушала притихшая река:
басил буксир,
как будто бы Шаляпин
на низкой ноте
в роли Кончака.

Имеет ритмы
добрая работа,
она звучит
в полях и городах,
есть музыка
в гуденье самолета,
есть музыка в далеких поездах,
когда,
состав грохочет деловито,
из паровозной будки смотрит вниз,
степенный
белозубый композитор,
колесной песни автор —
машинист.

1.

Стараться объяснить,
пусть популярно,
устройство циклотрона кроманьонцу?
Беседовать с дальтоником о красках
мазутной лужи
полотна Матисса?

Или о солнце толковать
с кротом?
Пустое и угрюмое занятье,
я этим никогда не занимался.

2.

Я говорю,
что слышал ночью жаворонка
в снежном небе.
Что видел ночью,
как осторожно и беззвучно
спускались памятники с тяжких пьедесталов,
а по щеке гранитной
усталого, сутулого атланта
катились человеческие слёзы.

Принюхиваясь к небу,
я учуял,
как от одной звезды
неуловимо пахнет спелой дыней.

Я говорю —
не безъязыки вещи:
деревья, камни, глины.
В цветочной вазе старая вода
вчера мне целый вечер вспоминала
о Тихом океане,
о русалках,
о затонувших кораблях,
о донных рыбах,
о неизведанных глубинах абиссали.

Сентиментальный шкаф со мной делился
о хвойном детстве,
о смолистых красных шишках.

3.

Просыпаются шпили,
клавиши,
вешалки,
живые и мраморные люди.
Зевают сонные двери универмагов,
моргов,
родильных домов
и лесных избушек.
Вертикальные уши волка проснулись,
терпеливо капкан притаился в траве,
сети поставил рыбак
и паук,
из гнезда выпал слабый птенец.
Просыпается красный цвет…

Я, современник Спутника
и коромысла,
парадоксальных мыслей
и колокольного звона,
искусственного сердца
и атомных бомб —
говорю:
здравствуй, утро борьбы
червяка и птицы,
зверя и человека,
смерти и жизни…

Только не просыпайтесь ракеты смерти.
Вокруг одного далёкого солнца
ходит по орбите
мемориальная доска с надписью:
«Здесь была планета разумных»!

Недолюблена жизнь,
Недописаны книжки,
Пусть негромких,
Но очень сердечных стихов.
Добродушный,
Седеющий,
Взрослый мальчишка,
Не умеющий жить
Без весны и цветов.

Нам бы встретиться вновь
На углу у киоска,
Поделиться бедой
Иль удачей строки.
Вижу я,
Как ты молча дымишь папироской
И всё время смешно поправляешь очки.

Нам бы встретиться вновь,
Да теперь не собраться —
Ты уехал,
Вернуться не сможешь назад…
Наступает весна,
Журавли раскричатся,
Лепестковое племя
Раскроет глаза.
Ветер с Ладоги
Старые льдины погонит,
А давно ль в эту пору
Такой же весной
Ты мечтал
Посадить у себя на балконе
Невысокий кустарник
Сирени лесной.

Всё цветы и цветы —
Ты дарил их немало,
Я таких цветолюбов
Ещё не видал,
Ты не только в стихах,
Ты их в жизни, бывало,
Вместо хлеба,
Взамен папирос покупал.

Каждым летом
От белых ночей и черёмух
До сентябрьских дождей,
Когда парки пусты,
Сколько добрых друзей
Или просто знакомых
Вспоминают тебя,
Покупая цветы.

Нам не встретится вновь,
Как обычно и просто,
Не делиться бедой
И удачей строки…
Вижу я,
Как ты молча дымишь папироской
И порою
Смешно поправляешь очки.

Случалось так, что в доброе не веря,
я сидел зимой в безлюдном сквере…

А вокруг смыкалось тьмы кольцо,
я сидел одетый по-осеннему.
Та,
чьё позабыл давно лицо
неожиданно явилась, как спасение.

Сколько я ей сделал прежде зла,
а она,
одним добром овеянная,
прошлого не помня, повела,
повела меня в горячую кофейню.

Мрачно брёл я у неё на поводу,
но она к моей руке так прикасалась —
встречным всем и самому казалось
будто это я её веду.

Всё окно цветами белыми цвело,
слушая, как кофе мелет мельница,
я неторопливо пил тепло
и её слова «брось, всё изменится».

И простужено покашливал в кулак,
и смотрел —
её глаза вечерне светятся.
«Да не так уж мрачно всё, не так», —
постепенно начинало вериться.

Дрель козодоя,
ржанье лошадей,
ночная сыпь, идут дожди босые,
когда царил ничтожнейший злодей,
я прожил век в подопытной России.

Увы,
нам неподвластные года,
мгновение от соски до погоста,
вообще мог не родиться никогда
иль на кол угодить при Грозном.

Что щуришь дед монголокарий глаз,
куда ты мчишь страна великороссов,
где всё впервые и в последний раз,
в сплетении доносов и вопросов.

… На юг уходит скобка лебедей,
оплакивают век дожди косые,
когда царил ничтожнейший злодей
я прожил жизнь в подопытной России.

Бьют белого дубинкой,
негра — плёткой,
Манолис Глезос снова за решёткой,
исчезли мельницы,
но в тело нож вонзают…

Вот отчего
смеются в кинозале,
когда глядят,
как некий идиот,
напялив бутафорские доспехи,
взяв в спутники
обжору на осле,
влюбившись в бабу,
толстую, как бочка, —
решил
того добиться
в одиночку,
чего не можем сделать
сообща
мы,
общество,
народ,
людская масса,
достигшая на космолёте Марса.

В другой угол неба
комод тяжёлый
Решил переставить
зачем-то Бог.
Вместе с женой
повезли по полу
Набитый бельём
трёхэтажный гроб.
С комода
тяжёлая банка с кремом
Упала
и гулко разбилась вдрызг.
Жена,
обозвав Бога «старым хреном»,
Закрывши лицо,
зарыдала навзрыд.
Нервный Бог
закурил самокрутку,
Но, видимо, был
сырой табак:
Он спички чиркал
ежеминутно,
Проклиная себя
за вступление в брак.
И
из-за этой пустой безделушки
Из-за банки
пахучего крема «Весна»,
Проливными слезами,
уткнувшись в подушку,
Рыдала весь вечер
божья жена.

Ночью
в слабом сиянии месяца
он поразился своей огромности.
Казалось —
в сердце ни в чьём не поместится,
казалось —
стоит на земле, как на глобусе.

Но когда посветлело и
стала видимой,
скрытая мраком
самая малость —
вот тогда-то и оказалось,
что свою огромность
он просто выдумал…

Мимо
люди спешат в деловой повседневности.
Среди этих людей,
может быть, самый маленький,
он стоит,
удивляясь своей незаметности,
перед солнцем —
карманным фонариком.