По ромашкам, по травам зелёным
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.
По травам поникшим,
по жёлтым листьям
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.
В снегопад
по белому снегу
мальчик с розовым сачком
всё бежит и бежит за бабочкой…
Но умный учитель заметил:
«Бабочек зимой не бывает».
Мальчик взросло вздохнул
и стёр своё детство резинкой.
Белые пятна
Ревность,
радость,
женская неверность —
но в стихийном
есть закономерность.
Некто слышит пальцем,
видит — кожей,
ходит босиком по углям красным.
Сходное — нам кажется несхожим,
одинаковое —
кажется лишь разным.
Тайна — стих рождается в поэте,
пульс всё чаще —
ты
проходишь мимо…
Глубоко уверен —
всё на свете
рано или поздно объяснимо.
Но пока что —
вот какое дело:
этой ночью победило тело
разум волевого человека,
потому что мы,
пускаясь в дали,
опускаясь в глуби абиссали,
камни мезозойские дробя, —
мелкого рачка зоопланктона
изучили лучше,
чем себя.
Хор
Быть может, я не прав — допустим,
но, как от медленной воды,
я сплю от коллективной грусти
людей, построенных в ряды.
Когда я слышу песнопенья
певцов, одетых как один,
я вспоминаю на мгновенье:
сто одинаковых картин,
сто одинаковых гармоней,
сто лун, взирающих на нас,
сто Джиоконд
и сто ладоней,
вверх поднимающихся враз…
Одно лицо мне нынче снилось
и дождь один стучался в крышу
и, изменить себя не силясь,
созвучней мне, когда услышу
на сцене,
в томике стихов,
иль в поле, где тучнеет колос
сквозь сто согласных голосов
один
неповторимый голос.
После театра
…Бутафория формы,
фонари из фанеры,
кровельный гром,
граммы грима, а князь
Мышкин —
актёр Смоктуновский…
Но из театра вышел —
покрупнели звёзды.
Листья
сухие, как эрмитажная мумия жреца,
стали живыми — наступить боюсь.
Людей увеличивая
в несколько веков,
городом иду.
Как узнаю людей
Сажаю их
в средневековую таверну.
Пусть обнимают
сдобных потаскух,
пусть тянут эль,
пусть распевают скверно,
играют в кости
и поносят вслух
былого кардинала
или Бога…
Я,
сапогами чёрными стуча,
войду туда в костюме палача
и осторожно выкрикну с порога:
— Эй, кто мне спички даст
на полчаса,
иду сжигать Лючилио Ванини…
В таверне
приутихнут голоса,
дрова слышнее затрещат в камине.
Из кружки кто-то
отопьёт глоток,
потушит кто-то
жёлтым пальцем трубку,
опустит кто-то
пьяной девке юбку,
но кто-то
мне протянет
коробок.
Какой он формы?
Что на этикетке? —
Любимые ли папские левретки,
иль звездолёт,
летящий от Луны —
детали эти в общем
не важны.
Я гривенником запустил в луну
Я гривенником запустил в луну,
но звона ты не услыхала…
Теперь следы твои,
как маленькие скрипки,
уводят в норку чёрного крота.
Ты изменилась,
как поэма в пересказе,
и уменьшаться стала.
А давно ли,
автобус,
встав на задние колёса,
всё норовил
лизнуть тебя в лицо.
Разговор с бездомной собакой
Неба чёрный наждак,
звёзды холодно светят,
за окном
тополиная ветка бела.
С каждым годом
всё меньше во мне междометий,
всё печальней
глядеть на себя в зеркала.
Речь дана мне
и в голову разум заложен,
а тебе
выражать свои мысли хвостом.
Милый зверь,
невзирая на нашу несхожесть,
мы с тобой одинаково кончим —
умрём.
Спи, свернувшись улиткой,
на тёплой холстине,
хочешь — выйди за дверь
и облай самосвал,
хочешь — лапу подняв
на снегу под осиной,
ставь
янтарного цвета инициал.
Твой хозяин
уехал в другую квартиру,
всё увёз,
от метлы до клоповых ковров,
не забыл стульчака деревянную лиру,
а собаку оставил —
приблудная кровь.
На породистых нынче
великая мода,
ты же стоишь,
наверно, не много монет…
Не горюй,
у тебя очень умная морда,
нет хозяев,
зато и ошейника нет.
На водопой
На водопой,
а скорей на убой
двигались
как-то сами собой:
какие-то древнейшие ассирийские ядромёты,
николаевская мортира
волочила лафет,
гаубицы,
броневики,
вездеходы,
современная установка суперракет,
кайзеровского танка громада,
гитлеровская «берта»,
наполеоновская пушка…
И всё это мрачное
железное стадо
гнала
тонкой хворостинкой
простоволосая пастушка.
Негрубый
Негрубый — грубым был по форме,
любимым часто зло чиня,
я тем доволен, что меня
не кулаки, но руки кормят.
Писал,
чаёк на плитке грея,
или чеканом мял металл.
Иных людей меняло время,
а я рубахи лишь менял.
И пусть меня никто не вспомнит,
ни через век, ни через год,
пускай в лесу мой однотомник
зелёной ёлочкой растёт.
Покуривая трубочку
Вот я и вернулся в город юности.
Серый дождик за окном гостиницы.
Я достал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную.
Чтобы услыхать былых товарищей,
стал звонить, покуривая трубочку,
Соколовскому, Храброву, Громову.
Я звонил, но что за наваждение —
попадал к каким-то Тихомировым,
Трусовым, Пузановым и Зайцевым…
Я листал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную:
к Мореву звонил — напал на Лужина,
за Углова мне Круглов ответствовал.
— Света Чистякова? Нет, не слышали, —
хохотала некая Распутина…
Новую раскуривая трубочку,
долго я звонил былой Любимовой:
— Не туда попали, уважаемый, —
поясняли мне довольно вежливо
Хрусталёвы, Коврины и Тряпкины…
Записную книжку телефонную
спрятал я в гостиничную тумбочку.
Серый дождик за окном подрагивал
и стучал по крышам нашей юности,
и дымилась преданная трубочка…
Слава
Хотел бы я славы?
Хотел бы, конечно.
И представил:
я славы достиг в самом деле.
Я прославлен.
Но всё в этом мире конечно,
и когда б я лежал на предсмертной постели,
и когда б я почуял последнюю точку —
попросил бы у смерти хоть на день отсрочку.
Чтобы встать
и докончить стихотворенье,
побродить в одиночестве
в ельнике синем,
поглядеть у костра
на речное теченье,
с лесником выпить чарку
под белой осиной.
А домой возвращаться
по травам медвяным,
вдруг впервые узреть,
как заря красногруда…
И за это
простое житейское чудо
послезавтра
готов умереть
безымянным.
Это времени тоже приметы
Это времени тоже приметы,
что живут нынче долго поэты…
Те, что некогда рано немели,
опускаясь в могильную сень:
тот — убит в двадцать семь на дуэли,
тот — покончил с собой в тридцать семь.
Не скажу, чтоб кругом благодать,
далеко до всеобщего братства,
но различных устройств государства
начинают сосуществовать.
И поэты на бой не спешат
из-за чести своей иль невесты…
Неужели и Пушкин с Дантесом
нынче выпили на брудершафт?
Мелкий факт
О, мелкий факт,
ты —
крупного примета,
характеристика,
пуд соли
и анкета.
Определяешь,
физиономист:
вот этот —
трус,
а этот —
эгоист.
Я слышу возраженья:
— Судишь круто,
всё проверяет
трудная минута,
девятый вал,
смертельная атака…
Не верю.
Утверждаю
в сотый раз:
что, если предал человек
собаку, —
при случае
он Родину предаст.
Бремя
Да разве это ноша, разве бремя —
самим собою быть в любое время?
Трудней всего
не быть самим собою:
имея тенор, петь пытаться басом,
кроту стремиться в небо голубое
иль травоядному питаться мясом.
Быть сытым, если ближних косит голод,
спокойным — если нет вокруг покоя,
весёлым — если в трауре весь город.
О, господи, мучение какое,
метаться Чацким, но и в то же время
быть благостным Молчалиным
вне сцены…
В подобные не верю перемены,
не быть самим собой —
вот это бремя.
Новизной ежедневной отмечен
Новизной ежедневной отмечен
этот мир
и суровый, и нежный.
Изменились дневные речи,
шёпот ночи остался прежним.
Изменило время одежды,
изощрило орудия бойни,
но всё та же цена
на подснежник,
всё та же боль,
если больно.
И стучат сердца старомодно,
ясности —
неясны,
и лицо леонардовской Моны
загадочнее Луны.
Деревню засыпает первым снегом
Деревню засыпает первым снегом,
опять повисли белые поля
на бельевой верёвке горизонта.
В кружении снижаются снежинки,
встречаясь с долговязым дымом.
По чистой, ослепительной тропе
прошла походкой манекенщицы корова.
Деревню засыпает тихим снегом,
и с конфискацией листвы к зиме
приговорён мой заоконный тополь…
В архиве
Пустяк чернильный —
щупают глаза
живое описание обеда.
О Пушкине мне почерк рассказал
правдивее, чем сто пушкиноведов.
Что всеобъемлющие толстые тома —
в них небыль,
обернувшаяся былью…
Кричит История
из частного письма
пронзительней,
чем Пётр в кинофильме.
Когда дневное смолкнет толокно
Когда дневное смолкнет толокно
и присмиреют преданные тени,
сгорит в окне последнее окно
и вновь в ночи
огонь свечу разденет —
ты верь:
за мощной толщей льдов и вод,
когда уже тебя в тебе не будет,
на дне морей
и письменных столов
увидят вдруг медлительные люди
под тьмой, что илом взяла жернова,
под ржавой,
а когда-то жирной сказкой —
лежат
с глазами не закрытыми слова
не пахнущие
типографской краской.
Арифметика
Монарх приказывал,
ученые мужи
писали капитальные трактаты,
и в них —
ячмень родился ото ржи,
и приводились странные цитаты,
приказывал всесильный фараон,
победой толковалось поражение,
мудрец,
открывший некогда закон,
в краснокирпичной башне
ждал сожжения.
Но шло,
так называемое, время:
иной всесильный
ставил ногу в стремя,
иные раздавались голоса,
иные сотворялись чудеса
в ботанике,
в истории,
в поэтике,
трактаты превращало время в тлен…
Текли века.
И только в арифметике,
как тыщи лет назад —
без перемен.
То буен, как река в ущелье
То буен, как река в ущелье,
то утренний стыжусь себя ночного,
то за вчерашнее прошу прощенья,
то за молчанье,
то за сказанное слово.
Желаний много странных прячу.
И вот уже который год
всё собираюсь,
собираюсь жить иначе.
Наверно, в этих сборах жизнь
пройдёт.
Вот и всё
1.
Вот и всё:
как обложку прочитанной книжки,
навсегда твою дверь закрыл.
В осеннее утро
без спешки,
без вспышки
побрёл, не касаясь перил.
Стрельнув закурить,
побрёл восвояси,
побрёл на своя круги.
Гасли окна,
и летние краски гасли,
деревья качались,
наги.
Частила,
как хвост виноватой дворняги,
дворницкая метла.
Снимали со стен
отпылавшие флаги
до следующего числа.
2.
Я приутих,
мне ветер уж не пара.
Дуб за окном
невозмутимее швейцара
осенние считает медяки…
Прошло,
чему положено быть кратким,
и в поздний час,
когда пустеют платья,
пирую над пером,
довольный тем,
что не мешают люди,
что сердце не щемит,
что зуб не ноет…