Как проста
пустота,
где одна кривизна тишины:
ни веществ, ни существ,
ни меж ними войны…
В микроскоп поглядите
на каплю воды —
там моря и миры,
и бойня частиц,
катастроф и каплетрясений следы,
море —
в капле воды,
солнце —
в искре огня.
Погляди в микроскоп
на частицу меня.
Сколько их
в небольшом человечьем мозгу?
Цифра выросла
в двадцать четыре ноля…
Звездолёт
пятый год выгибает дугу.
Я, собой заселивший
Вселенной края,
объяснивший весь мир,
объяснить не могу — почему же
расходятся наши поля,
дорогая моя, дорогая моя…
В моих карманах
В моих карманах
курево и медь.
Я жалить не умел,
умел жалеть.
Хотел, чтоб вам была строка
моя нужна,
хотел понять,
а не пенять на времена.
Хотел,
чтоб на земле осталось войско —
солдатики из олова и воска.
И так хотел, чтоб люди не хотели
вранья в речах,
в поэмах
и постели.
Я в этом весь.
Всё остальное — прах:
и то, что был несдержан,
вспыльчив,
желчен,
и то, что водку пил,
любил бескрылых женщин,
и чувствовал и думал второпях.
Отриньте от меня
Отриньте от меня
упрёков град,
мной к Чёрной речке
двигала не злоба,
вы — гений, я — простой кавалергард,
но на снегу мы равны были оба.
Всегда так будет,
пока светит свет…
Эх, взять бы им бургундского под крабы.
Один — ничто,
другой — большой поэт…
Пошли на смерть
из-за ничтожной бабы…
Уронила собака флейту
Уронила собака флейту,
виновато сказала что-то…
От хозяина пахло крепко,
но не флейтой пахло, не п-отом.
Пахло лимоном, духами,
пахло консервной банкой,
и ещё — чужими руками
и какой-то чужой собакой.
Читал он язык симфоний,
понимал мудрёные знаки,
а тут — ничего не понял,
лишь поводком зазвякал.
Возле немого стула
сучка с людскими глазами
завернулась в себя и уснула,
чтобы забыть наказанье…
Утром думал хозяин долго:
что же она сказала?
Нам алфавита — много,
алфавита собакам — мало.
Мы уходим к вселенскому мраку,
а загадок полна квартира…
Перевести собаку
намного сложней, чем Шекспира.
Листья в предутреннем лепете
Листья в предутреннем лепете…
Не таясь,
на виду у земли,
Два свободных,
два белых лебедя
Величаво в рассвет ушли.
Мы с тобой
Так не схожи с птицами:
В полушалок, пряча лицо,
Скрипнуть, боясь половицами,
Ты выводишь меня на крыльцо.
А деревья
В предутреннем лепете.
Ты мне долго глядишь вослед…
Два свободных,
Два белых лебедя
Величаво ушли в рассвет.
Искусство
— Искусство: краски, образы и звуки —
всё это
детство будущей науки,
всё объяснимо,
есть на всё закон,
волнуемся, пока не познан он.
— Но это же конец! —
вскричал художник.
Я замолчал.
На улице шёл дождик,
и двое, непонятно почему,
обнявшись, шли,
без зонтика,
накидки,
необъяснимо радуясь тому,
что оба вымокли,
как говорят,
до нитки.
Обтекаемось
Как простоту,
я шар люблю,
ведь шар —
венец развития предмета.
Тому пример —
песчинка и планета.
А человек?
Тут я за угловатых
за
их не обтекаемые латы,
за
их не обтекаемые методы
оспаривать
и крупное и мелочи.
Мне ненавистна
речь из круглых фраз
и угол,
ставший шаром напоказ.
Был день нелепостей
Был день нелепостей. Лягушка
сожрала аиста зараз,
рассвет был вечером, старушка
пошла с портфелем в первый класс.
Красавцем числился горбатый,
читал Сократа рыжий мент,
не подлецом был босс богатый,
не дураком был президент.
Кленовый лист на пляжах в моде,
сын маму называл отцом
и кура в нэповском комоде
снесла квадратное яйцо.
И я, нелепостям послушный,
тверёзый, словно Вальтер Скотт,
смотрел с улыбкой равнодушной,
как били женщину в живот.
Тепло
Главное в том —
как
отдать тепло,
прежде чем стать холодным…
«Молод ещё
воскрешать человека», —
за глаза замечали маститые
в халатах и шапочках
цвета седых висков.
Но хирургу доверили
человеческое сердце.
В первоснежном нимбе
склонился он
над душой нараспашку
буквально.
Какое оно?
Может,
и не умеет
от волненья сбиваться с толку,
если на сцене
бьют по щеке Идиота,
если в жизни
объявят, что к Марсу
улетел космонавт 28.
… На лбу дневная роса,
третий час
дневная роса.
И когда он вышел,
воскресив человека,
закурил «Беломор»
и одним волоском на виске
стал похож на маститых —
медсестра сказала:
«Какие у вас
холодные пальцы…».
В церкви
Смотрю,
задрав повыше голову:
тускнеет фреска на стене,
а там —
святые полуголые
сидят в небесной вышине.
Смотрю
на спины здоровенные,
на полушарья плеч крутых —
откуда
эти руки с венами
у этих неземных святых?
Не от молитв,
и не от постного,
не от говенья в облаках,
как камни бицепсы апостолов
и сила в жёстких кулаках.
Им сбрить бы
бородищи чёрные,
и волосы постричь
под бокс,
и выдать кепки прокопчённые,
по пачке крепких папирос —
и я б узнал
сегежских плотников
с широкой, глыбистой спиной,
когда они —
под солнцем потные —
тесали сочное бревно.
Но вижу я
и в этом облике,
что не святые,
не отцы,
а сели покурить
на облаке
с делянки нашей кузнецы.
Извержение вулкана в Исландии
В ночи загрохотал вулкан тревожно,
сбежался в страхе к морю городок:
оратор, дворник, пастор и безбожник,
и неуч, и великий педагог —
притихли все,
и их не различали
ни кошельки,
ни судьбы,
ни чины.
Все сгрудились, как чайки на причале,
и оказались, наконец, равны.
Выдавливая клубы дымной пасты,
ревел вулкан,
был страшен рёв его…
Неужто лишь глобальная опасность
даст людям ощутить своё родство?
Вечное
Дикарь пещер палеолита
не мог представить современный город,
автобус или телевизор…
Так я
представить не могу,
что будет через тыщу лет,
но верю —
проснётся ночью человек
и станет у окна, на звёзды глядя,
тоскуя, как дикарь палеолита
по девушке из кварцевой пещеры,
из-за которой
он убил бизона…
И создал звуки «Аппассионаты»…
Чуть не сгорел
возле чужого солнца…
Эпоха дисциплины чувств:
достаточно подумать —
и загорится свет,
заплачет музыка других галактик.
А человека
древней силой тянет
по сложным, неизученным законам
к земной,
бездонноглазой,
безответной…
Друзья девятый год несутся к Лире
со скоростью,
что уплотняет время.
Стоит влюблённый,
глядя в будничное небо,
и вспоминает кадры уникальных фильмов,
где древние
в подобном состоянье
выкуривали пачку «Беломора».
Сиамские близнецы
Одолела друга тоска,
он стучал,
а я запер двери…
И меня предала рука:
пишет правду, а я не верю.
Запер двери и в воду концы,
позабыв, что творец с картиной
вечно связаны пуповиной,
как сиамские близнецы.
Ничего не сделать тайком:
принял яд — и погибли оба,
нерушима их связь до гроба,
как меж совестью и стихом.
Что не спишь на холсте, мой брат?
Что молчишь,
лицо неживое?
… Запер двери — я виноват,
а бессонницей маемся двое.
На улице
От безмятежности
рвутся связи,
как от очень низких температур…
На улице слякоть
из снега и грязи,
в каждом окне
абажур.
Люди идут,
окончив дела,
в телевизор глядеть,
забивать » козла».
Словно в музее мадам Тюссо,
за витриной
пустое лицо манекена…
И вдруг
тревожно,
как холст Пикассо,
«помощи скорой» сирена —
человек умирает где-то.
И неважно,
кто он —
солист балета,
кукольный мастер,
работник месткома
или учитель детского дома —
остановились
мчавшие в спешке
машины,
в которых ферзи и пешки,
высокие гости,
железо и овощи,
машины
в сто лошадиных сил…
Всех связал,
всех
объединил
тревожный крик
«скорой помощи».
Как все равны в младенческих началах
Как все равны в младенческих началах,
когда спеленаты мы туго в одеялах…
И вот взрослеем, ищем суть добра и зла,
и начинаются несходные дела:
христопоклонство или геростратство,
трибуновральство, счетоводство, казнокрадство,
намного реже — диогенство, донкихотство…
Но глядь — опять всё больше, больше сходства
меж гением, подонком и рабом:
все из существ
вновь стали веществом.
Расцвечен вечер календарной датой
Расцвечен вечер календарной датой.
У зданий и людей нарядный вид.
А я смотрю, как юноша горбатый
на женщину красивую глядит.
Как лебеди, лишённые полёта,
глаза тоскуют на лице его.
А женщина
стоит и ждёт кого-то,
как из другого мира существо.
Юридическая неделя
В понедельник,
на лекции по римскому праву,
я заметил,
что, чем меньше крылья,
тем ими чаще машешь
и что иной раз поднимаешься вверх,
а попадаешь в подвал…
Во вторник,
на лекции по криминалистике,
я заметил,
что у злых людей собаки злые
и что все мои недостатки старше меня…
В среду,
на лекции по дактилоскопии,
я заметил,
что о белой ночи белой ночью не напишешь
и что дед мой имел один существенный
недостаток —
был слишком терпелив…
В четверг,
на лекции по теории доказательств,
я заметил
разлад меж красивым звучанием
слова «гангрена»
и страшным значеньем его…
В пятницу,
на лекции по гражданскому процессу,
я заметил,
что можно кровью кроны тополей,
но не короны королей писать…
В субботу,
на лекции по судопроизводству,
я заметил,
что полными цыганки не бывают
и что вино всегда непьющий славит…
Ещё многое заметил бы,
но очень скоро профессура заметила,
что юриста из меня не выйдет…
Я забрал документы
и, насвистывая, вышел на зимнюю улицу.
Шёл весёлый снежок.
В сквере, где памятник стоял
в белье нательном,
в белом парике,
я закурил и заметил, что грузовик без кузова
похож на муху с оторванными крыльями…
Ван-Гог
Сырами полями Арля бродить —
нужны башмаки.
Он их заказал,
обещав расплатиться
единственным, чем обладал, —
картиной.
Ах, эти сапожники,
они так долго тачают…
И когда кустарь исполнил заказ,
у художника уже были
крепкие,
прочные
башмаки из бронзы.
Хохот
Навага с красными боками,
Картофель с мерзлым огурцом,
Блюда с холодными сигами,
Подносы с курным пирогом.
Мои движенья и поступки
Степенны были
И мудры:
Из романтической из трубки
Шли дыма белые шары.
Пусть самый младший из бригады —
В гостях я всем носы утёр:
С красавицей уселся рядом,
Заправский будто ухажёр.
Я предлагал ей хрен и редьку,
Густой наливки наливал…