Наука и до этого дойдёт:
лишь пожелай —
и не по щучьему веленью,
по строгим и проверенным законам —
услышится шаляпинское пенье,
запахнет послегрозовым озоном.
Лишь пожелай —
и на стене туманной
вдруг вспыхнет
профиль женщины желанной,
которую корабль унёс в полёт…
Наука и до этого дойдёт,
но не теперь,
не в нашем только веке,
когда ещё живуче в человеке
разительное сосуществованье
прекрасного
и мелкого желанья.
Наука пусть до этого дойдёт
во времена грядущих поколений,
когда не будет
низменных хотений,
секретных почт
и ханжеского слова,
в седые фильмы канет быт вчерашний
и человеку
не захочется такого,
в чем самому себе признаться
страшно.
Баталиями мир
Хочу дожить до того дня,
когда последнего короля
удавят кишками последнего попа. Шамфор
1.
Баталиями мир переболел,
остались короли
в игральных картах,
и входят в быт космические старты,
корабль на лунном море прилунился,
на полюсах расплавлен лёд и снег…
Нам кажется, порой,
что человек,
мир изменяя,
сам не изменился.
Ведь жили-были
в разные эпохи
хамелеоны,
хамы
и пройдохи.
Но,
это кажется.
Меняются причины
людского счастья
и людской кручины.
Лишь происходит это
незаметно,
так незаметно,
как моря мелеют,
как возникают наслоенья суши,
как звери постепенно
каменеют…
Светлеют человеческие души.
А крупные
и мелкие пройдохи,
в конечном счете, вымрут —
жаль, не завтра, —
но неизбежно,
словно динозавры,
и фараоны,
и цари Горохи.
2.
Гляжу на мир
вооружённым глазом,
след карандашный
оставляя на листе.
Я вижу,
как надутый лёгким газом
вдруг лопнул шар
на низкой высоте.
Я вижу,
как летит по ветру
важный,
самим собой довольный
змей бумажный.
Я вижу — клоп
ползёт по стенке в трещину.
Прочел в газете —
изнасиловали женщину.
Я вижу —
что подобно снежной бабе,
что —
вскоре отомрёт,
как слово «князь»,
что — ложь,
что — в историческом масштабе —
эпохи родовая грязь.
Я бег не тороплю карандаша.
Известно мне одно —
что не спеша,
как папоротник прессовался в уголь,
как копчик,
превращался в хвост,
идёт
всё человеческое в рост
и всё бесчеловечное —
на убыль.
Прости
Она плыла, а далее —
плыл за окном снежок,
и тоненькую талию
покачивал смычок.
Меня прощала скрипка,
что причинял ей боль.
С каким надсадным криком
рыдала канифоль.
А я глядел на стенку
и только видел там,
как Кио ассистентку
пилит пополам.
И это я
И это я,
что вас учил добру
и отдавал последнюю рубаху,
берёзу — топором,
да по бедру,
да так, что, белая, упала ахнув.
Потом её по травам поволок,
не слыша,
как оставшийся без мамы
скулил и звал
берёзовый щенок
и вздрагивал
зелёными ушами…
Я утром встал притихший,
весь в росе,
писал пером слова,
читал Гогена.
Да неужели я
такой, как все:
добро и зло во мне
одновременно.
Спасибо, мой столик письменный
Спасибо, мой столик письменный,
здесь, под светом электроогня,
открывались простые истины,
известные до меня.
Здесь стихи и девок без юбочек
в сигаретном дыму писал,
осушив десять тысяч рюмочек,
ни богатым, ни славным не стал.
Потирая палитру шпателем,
лампы касаясь лбом,
здесь семье на хлеб зарабатывал,
был ничтожеством и царём.
Здесь свой век, оплакав и высмеяв,
поседела моя борода…
До свиданья, мой столик письменный,
хоть не свидимся мы никогда.
Грустный шимпанзе
Он за решёткой третий год,
оттого у него грустные-грустные глаза,
как у коров и виноватых собак.
А вокруг все смеются, шумят
и обязательно что-то бросают:
одни — конфеты,
другие — огрызки яблок,
третьи — монеты и даже окурки.
Я, дурак,
однажды тоже бросил банан.
Шимпанзе посмотрел на меня:
«Кинул бы лучше ножовку…».
И в глазах у него
холодела такая тоска,
что больше я никогда
не хожу в зоосад.
Введут «Мыслеведение»
Введут «Мыслеведение» —
это
пусть будет главным предметом.
Читаю Беркли
чтеньем не беглым,
читаю,
как чёрное звали белым.
Давно это было?
Да, было давно.
Смешно всё это?
Нет, не смешно.
Ну, ошибся один, —
философ был глупый,
но ошибались школы и группы.
Верили школы,
что вечны классы,
есть высшая раса,
есть низшая раса.
Да, что там школы —
народы целые
верили в то,
что чёрное —
белое.
О, если б дело кончалось теорией!
Мальтус, Ницше, Гитлер.
Вера дорого стоит —
в печах крематория
люди всех наций гибли.
И всё потому совершалось,
что дети,
зубря падежи,
даты битв
и мысы, —
учились, как бойко и книжно ответить,
и не учились
мыслить.
Домик на Крестовском
Антону Роговскому
Я не дома,
я в доме Антона,
где старинное всё:
тоска патефона,
худенький стол,
фигурный буфет,
десяток — другой
пожелтевших газет.
Да мамин портрет
старинной работы,
да нервная шпага
времён Дон — Кихота.
Прожито много,
не прожито меньше,
всё ниже бровей разлёт.
Почему-то ему не везёт на женщин,
а скорее, им на него не везёт.
Сердце у Антона небольшое,
размером с кулак,
но он не боится
ни чёрта, ни леших,
и очень любит бездомных собак,
и умеет жалеть
его не жалевших.
… Ночь,
привычная, как жена.
Легко сидеть
за твоим столом,
тихо пьянеть от плохого вина
и мечтать
о былом.
Кораблик на спичечном коробке
океанский слушает гул.
Ночь вздохнула на чердаке,
или ветер тополь спугнул.
Я говорю:
-Антон, пора,
пойдём просматривать сны.
И вот тишина —
раздумья сестра,
я не боюсь тишины.
Долго лежу
между явью и сном,
глядя в черный экран потолка.
Черная шпага,
за черным окном —
черные облака.
День застрелился,
не видно ни зги,
стук каблуков
прохожей…
Слушаю я тишину
и шаги,
Антон их слушает тоже.
Страх перед финкой
Страх перед финкой
и пред вожаком —
ну кто ж с подобным чувством незнаком…
Я с этим злом
борьбы не вижу средства,
но вовсе не сторонник тех идей,
что это всё
недавних лет наследство,
когда борзых меняли на людей.
Всмотритесь в череп австралопитека,
вглядитесь в полукаменный скелет —
вон, на костях-
братоубийства след
ещё доисторического века.
Как стать великаном
Чтобы себя ощутить великаном,
нужно реактивно взлететь
в поднебесье:
озеро станет с кляксу размером,
поле — как школьная промокашка,
а я, у реки распевающий песни,
и вовсе букашка.
Но ощущает себя великаном
лишь понимающий ясно:
что для букашки,
у реки распевающей песни,
ты, пролетающий в поднебесье,
на землю взирающий из окошка, —
тоже малая крошка.
Старый гипнотизёр
Наверно, это грустная картина —
у телевизора сидеть, как у камина,
в окно поглядывать, где новая луна
и вспоминать былые времена,
когда он только руки поднимал,
магические пассы совершая,
и тотчас утихал огромный зал,
и был ему подвластен, засыпая…
Но за окошком
новая луна,
состарили гипнотизёра годы,
как старят годы города,
идеи,
воды.
… Он сам себе
внушить не может сна.
Лился елей
Лился елей,
курились фимиамы,
и, оседлавший вроде бы коня,
поглядывал надменно на меня
вальяжный автор возле жирной рамы.
Но я — то знал,
что это не искусство,
что площадь в центре мощного холста
хотя и многолюдна,
но пуста
и в кобуре у постового пусто.
Два черкеса в шелковых рубахах
Два черкеса в шелковых рубахах
будто с неба прыгнули на круг,
и о землю
вдарили папахи,
и колени
выкинули вдруг.
Засмеялся бубен —
вызов брошен,
засияли карие зрачки,
круг раздался шире,
и в ладоши
хлопнули сухие старики.
Вот танцоры прыгнули, как бесы,
Сжав кинжалы в молодых зубах.
Вот на самых цыпочках, черкесы,
Проплывают в мягких сапогах…
На столе
дымятся два барана
и столетней давности вино.
Я ногами топаю хмельно,
В такт стучу ножом
о край стакана.
Зажигаясь
от чужого пляса,
ощущая легкость рук и век,
громче всех выкрикиваю:
«Асса!».
Словно я —
кавказский человек!
Я ходил по разным дорогам
Я ходил по разным дорогам
Босиком,
в сапогах
и в валенках.
Вольно шагал в ногу,
Полушубки носил
и ватники.
Слышал выдохи шуйской гармони,
Влюблялся
в шленские шали,
Лесорубов большие ладони
Руку мою пожимали.
Были праздники,
Чаще —
будни,
Были беды,
Но радости —
чаще.
Я грустил на застолье буйном,
Веселился
в безлюдной чаще.
И неслись на гранитные глыбы
Синих волн
белопенные груды…
Мне везло:
Где б я только ни был —
Всюду жили
добрые люди.
С ними шёл я
В туман предрассветный,
Лес валил
И вытаскивал сети.
Эти люди —
народ незаметный,
Оттого,
что их больше на свете.
Шторм на море
Шторм на море.
Женщинам ночью не спится,
В удачу рыбацкую
каждая верит.
… Раннее утро.
Скорбные лица:
Один человек не вернулся на берег.
Молчали
Прибрежные древние пихты,
Матросы молчали
На черном причале,
Камни молчали,
Ветры притихли,
И только пронзительно чайки кричали…
И долго у мола стояла рыбачка…
А волны
Валы голубые катили,
И ноги лизали её по-собачьи,
Как будто за мужа
Прощенья просили.
Александру Кушнеру
Мне в Автово встречался тихий Кушнер,
всегда задумчивый, как шорох, как туман,
себя в себе он в это время слушал,
я слышал внешнее и был изрядно пьян.
Валил тяжёлый снег, асфальт «под кашей»,
по Петергофскому шоссе брёл белый слон,
я заявил, роняя кепку: «Саша,
убил старуху я, не Родион…».
Он мне открыл, что хмель уводит в скотство,
приводит к чувству собственной вины…
Ах, милый мой,
роднит поэтов сходство —
они по-разному,
но отроду пьяны.
Погода
Скоро будет зной,
потом — морозы…
Укротители стихий, цари природы —
приближённо делаем прогнозы,
но ещё не делаем погоды.
И хотя мы, в общем-то, могучи
и порою видим дальше горизонта,
но зависимы от вздорной тучи
и не можем никуда пойти без зонта.
И не можем полежать на пляже,
отменяем все туристские походы,
посещаемость театров даже,
знаем мы, зависит от погоды.
Нет, тут что-то явно не в порядке,
надо, чтобы разные туманы,
суховеи,
ветры и осадки
не влияли бы на наши планы,
на твои и на мои успехи,
на покосы, на эфирные помехи,
на гниенье крыш, старенье стали…
Чтобы мы
погодой управляли.
Углублялось марксизма учение
Углублялось марксизма учение,
менделисты ловили мух.
Не глухим я был от рождения,
но в Крестах обострился слух.
Услыхал в одиночке над тумбочкой,
как суфлирует правде ложь,
как в Кремле набивает трубочку
табачком усатая вошь.
Как луна над «намордником» лысая,
лезет цирику в карабин,
как кричит Новодворская, писая:
— Отойди от глазка, сукин сын!
Как, того не желая берега,
строит с песней мосты народ,
как Лука в лжехриста не веруя,
втихаря лжепортвейны пьёт.
… Март снегами зоны засеивал,
«гуталинщик» упал на паркет…
Товарняк мчался с зеками с севера,
мне тогда было двадцать лет.
Сервет
Он «да» сказал,
а вы
сказали «нет»…
И задымился на костре Сервет.
А я б отрёкся,
я боюсь огня.
Вот истина —
она сильней меня.
Ушёл бы я
в свою простую келью
переливать из колбы в колбу зелье,
глядеть на небо
тихо и хитро,
зажав меж пальцев
вечное перо.
А чтобы снова вас
лишить покоя,
открыл бы вскоре
что-нибудь такое,
что вас сильнее
и сильней меня
и не боится страшного огня.
Котята
Родились котята в корзине,
Возле веников на чердаке.
Дед сказал: «Развели зверинец,
Утопи-ка их, внук, в реке».
Посмотрел я, как кошка лижет
У котёнка на лбу звезду,
Посмотрел на слепых, на рыжих
И сказал: «Топить не пойду».
Дед за этот ответ, с издёвкой,
Целый вечер корил меня:
Мол, характер у парня — девки,
Мол, не парень я — размазня.
Ночевал я в ту ночь на сене,
Слушал девки поют за селом.
Ах, как пахли тогда сирени
Спиртовым горелым огнём.
Отстреляло детство в рогатку,
Отпускало в ручьях корабли,
В золотую тайгу, в палатку
Поезда меня занесли.
Там я часто носил двустволку,
Мёрзнул в белых снегах пурги,
Был не то, чтоб таёжным волком,
Был не то, чтоб грозой тайги.
И не прыгал бесстрашно в пропасть,
Не втыкал в медведя ножи,
Но, наверное, не за робость
Мне якут говорил: «Дьякши».
Май в домах распахнул окошки,
И опять я в краях родных,
И опять окотилась кошка,
И опять мне топить слепых.
И опять я смотрю, как под брюхом
Котята липнут к соску,
И оглохшему деду в ухо
Я кричу: «Утопить не могу».
И опять я лежу на сене,
Где-то парни поют за селом,
Ночью врубелевские сирени
Горят, словно спирт, огнём.
В небе звёзд, будто парни с прогулки,
Собираясь уходить,
Побросали в небо окурки
И забыли их погасить.
Донное
А звёзды были страшно высоко…
Я пил вино с придонными жуками,
рубился с осьминогами в «очко»,
любил русалку с полными руками.
Я с рыбкой-прилипалой был знаком,
и сам приспособляясь к водной толще,
то был морским рачком,
морским коньком
и толстым был,
а чаще всё же тощим.
Но даже будучи акулой голубой,
я изменял лишь форму, но не душу.
Наверное, поэтому на сушу
вернулся я опять
самим собой.