Рисовать античные гипсы
Рисовать античные гипсы,
стесняться нагих натурщиц,
покупать пирожки бездомным собакам,
строить воздушные замки
и не курить натощак…
Идти сквозь дома,
сквозь толки
и толпы глупцов,
суфлёров,
формул и фраз,
сквозь стены старинной кладки…
Я их обходил,
обегал,
огибал.
На это ушло
99 дорог.
Мой друг написал прекрасные строчки:
«Две точки в мире
соединяются только одной прямой
или множеством всяких кривых…».
Пламя становится искрой,
я провожаю желанье
сердцем коснуться сердца
женщины,
с которой меня не связала
прямая.
Бедная моя
Моя любимая стала уменьшаться,
с каждым днём — меньше и меньше.
«Бедная моя», — глажу по головке…
Потом и гладить стало нечего —
глажу пустое место, приговаривая:
«Бедная моя…».
Двигаюсь осторожно,
боюсь прищемить, раздавить, наступить.
Купил лупу.
Потом микроскоп.
Потом она стала совсем невидимой. Исчезла.
«Бедная моя», — думаю в одиночестве,
натушив латку кабачков в сметане…
Вскоре дошли слухи,
что она сошлась с каким-то невидимкой
и они на собственном автомобиле
укатили куда-то в Цхалтубо.
«Бедная моя», — повторяю, глядя на фото,
где она была человеческого размера…
Потеря
Медальный пёс иль беспородный тузик —
не всё ль равно — пропал ушастый друг.
Четвёртый день хозяин глухо тужит,
любое дело валится из рук.
Весёлый человек, а как отшельник,
угрюмо курит горький табачок,
и поглядеть боится на ошейник,
и на собачий бедный тюфячок.
Жена молчит, как будто в чём виновна,
и искренне сочувствует сосед.
Но искренность людей всегда условна —
неискренних собак на свете нет.
Старинный друг сочувствует сердечно,
откупорив бутылочку винца.
И преданность друзей, увы, не вечна,
лишь предана собака до конца.
Но вот пропала. Стало пусто в мире,
украли, может, спрятав под замок,
уж лучше взяли что-нибудь в квартире,
иль увели с получки кошелёк.
Уже в счастливый случай слабо веря,
смирился он с потерею и всё ж —
вдруг вздрогнет ночью и несётся к двери,
где жалобный почудится скулёж.
В окно посмотрит — на дворе морозец,
чуть светится фонарь в саду пустом,
и, как собака чей-то «Запорожец»,
обнюхивает «Волгу» под хвостом.
И снова сон хозяина охватит,
и снится — будто пёс здоров и жив,
и преданно свернувшись у кровати, сопит,
на тапки морду положив.
Ночлеги
Когда мне казалось всё светлое
тёмным,
когда становился я
очень бездомным
и падало с неба
сеево снега —
в знакомых квартирах
искал я ночлега.
Открывали мне двери,
не боясь ни молвы, ни соседки,
и кормили,
чем были богаты.
Не давали советов
вернуться в родные пенаты,
а стелили постель
на старинной кушетке.
На старинные кресла
я вешал доспехи,
помятые крылья,
и ветхие латы…
Просыпался я рано
и слушал дыхание дома.
Слушал я,
как стучали часы незнакомо,
как тоскливо журчала вода в туалете,
как за стенкой
двухспальное счастье храпело,
как дышало в старинном багете
обнажённое женское тело.
Я лежал в темноте
и рассматривал чёрные вещи:
книжные полки,
столы,
пожилые рояли.
А они
на меня смотрели зловеще
и все вопрошали,
и все вопрошали.
Я отвечал, как обычно:
«Успею
стать великаном,
написать эпопею…».
Прыгал кот с этажерки,
кончалось похмелье ночлега.
А за окнами падало сеево снега
на асфальты,
на дворницкие лопаты,
на неподвижные головы статуй.
В облаках витал
В облаках витал,
шел по трясине,
и, как водится,
пришел я к середине.
Средним было всё:
размер стола,
гром
и стихи,
и средней страсть была.
Боль средняя,
и средняя тоска,
и очень средний свет от абажура,
и даже на стене гравюра
изображала средние века…
Я вскоре
убежал из той страны,
я хлопнул дверью так,
что со стены
упала надпись «Высшее есть мера»…
Мне мало было
среднего размера.
Тюремный монолог Франсуа Виньона
Бродяги спят, мошенник спит
беспечно, смиренье
проповедует Луна, стекают
слёзы восковые
на подсвечник,
и на меня влияет тишина.
А сколько на меня людей
влияло —
иных забыл, иных забыть не смог.
Одни —
со мной делили хлеб и сало,
другие —
не пускали на порог.
Монахи
поучали монотонно —
взрывался я, бил стёкла кулаком,
красивая и грешная мадонна
меня отпаивала утром молоком.
Устроившие мрак
средь бела дня,
ханжи,
епископы,
судейская плутня —
о, сколько на меня людей влияло!
Но если в гневе жалкий кардинал
тюремное мне выдал одеяло —
то, видимо, и я
на них
влиял!
Ну какой из меня охотник
Ну какой из меня охотник…
Взяв ружьишко с прикладом рыжим,
Я в карельской тайге сегодня
Ранним утром иду на лыжах.
Спит земля под седым одеялом,
Ей зелёные сны ещё снятся.
Солнце низко в стволах застряло
И никак не может подняться.
Посветлело в хвойных хоромах,
Тёмный снег становится синим.
До весны от холодной дрёмы
Не проснутся старой осине.
Тишина. Снег прилёг на ветках
Неподвижно, как на картине,
И попались в белую сетку
Багровые гроздья рябины.
Запетляли звериные тропы,
Запетляли тревожным бегом.
Тишина.
Лишь в ладоши хлопни —
И солнце осыплет снегом.
Деловито, как сельский плотник,
Стукнул дятел дробью знакомой…
Ну какой из меня охотник —
Скоро полдень, пора и к дому.
Только я не пустым возвращался,
Пусть рюкзак не давил мне в спину,
Посмотрел я, как лес просыпался,
Как зимуют в лесу осины.
Отчокал лес
Отчокал лес,
в зелёные ладоши
отшлёпала болтливая листва,
квитанции за летние дебоши
роняют виновато дерева.
В кустах литья осеннего синица
задумалась, как после кутежа,
и, целого не лучшая частица,
притихла и моя теперь душа.
Высокий ум и малая былинка —
одно над ними властно естество.
Жука погладив по зелёной спинке,
я ощутил с ним близкое родство.
Почти полвека проведя за партой
и не осилив букваря, заметил я,
что интересней жизни Бонапарта,
быть может, жизнь иного муравья.
… Отстав от стаи, в небе плачет аист,
он ищет в этом связном мире связь.
Иду я, никуда не торопясь
и лишь перед грибами преклоняясь.
Маляр
Памяти немецкого художника-антифашиста Ганса Грундига.
Написать портрет Геринга
и —
погуще баланда,
помягче команда,
табак,
тёплый угол,
мольберт-треножник.
Ну,
соглашайся, художник!
Но гласит формуляр:
Ганс Грундиг —
маляр.
Значит, можно красками —
рамы,
не раны.
Значит, можно забор —
не боль.
В конечном счете
можно выжить.
Не делая подлостей,
выжить надо,
чтобы потом,
вернувшись из ада,
из разноцветных тюбиков
выжать
спрессованные
раны и боли
и всё,
что не снилось во сне
Лойоле.
Две тишины
Вот времена: растёт цена
на тишину…
Шум вреден, а порой почти смертелен,
я говорю не про ревущую волну,
небесный гром
и белый вой метели.
Я говорю про рукотворный шум станков,
транзисторов и всяческих орудий,
аэродромов и отбойных молотков…
А как вас страшно разрушает, люди,
шум —
сотрясающий над вами потолок,
шум —
двух базарных клуш, от злобы белых,
шум —
закулисных дрязг, трамвайных склок,
шум —
что нельзя измерить в децибелах.
И всё ж
всего страшнее тишина,
заключены в которую угрюмо:
открытья,
книги,
мысли полотна
и сам проект уничтоженья шума.
Без адреса
Как живётся вам, Иван Денисович?
Нам для встречи выдан был лишь день.
Но года
сметали суток тысячи,
Вы ж не забываетесь меж тем.
Вы давно, конечно же, на пенсии.
Редким зубом ухватив мундштук,
В одинокой комнатке повесили
Жёлтых фотографий пару штук.
На одной — вы сами молодёшенек,
На другой — ушедшая жена.
Я, по правде, тоже одинёшенек,
Хоть и помоложе к временам.
Может, потому
вы мне и вспомнились,
Что тогда,
в короткий час весны,
Молодым восторгом преисполнились
Чувства к мысли,
чьи слова честны.
С вами б можно ворошить неявное,
Промолчав о долгости тягот.
Ваша жизнь, как церковь православная,
Терпит всё
и к Пасхе не гудёт.
… Написал. Хотел на почту выскочить,
Но вот адрес (что за дребедень!) —
Потерялся… Жаль.
Иван Денисович,
Нам для встречи выдан был лишь… день.
В парной
Здесь явно жарче, чем в Сахаре.
Здесь ноги с выпуклыми венами,
здесь, сухо обжигая паром,
свистят отмоченные веники.
По шраму,
по кривому якорю,
по крыльям синего орла
нещадно бьют себя и крякают
багрово-красные тела.
Одни — пониже место заняли,
другие — в потолочном паре…
И вдруг все стихли,
вдруг — все замерли,
когда вошел в парную парень.
С фигурой сильною и статною
стоял он в свете лампы тусклой.
Я раньше думал: только статуям
положены такие мускулы.
Ему бы в руки только палицу
и не бетон, а мрамор под ноги,
как будто бы
пришел попариться
Геракл, все завершивший подвиги.
Когда ж он, словно ради вызова,
сказал, что здесь собачий холод,
нагнал из печки пара сизого —
всех потянуло ближе к полу!
А он,
воссев на лавку узкую
и веник взяв
железной хваткою,
пошел по-нашему,
по русскому
хлестать античные лопатки!
Зоопарк
И вновь я посетил Крестов пределы,
где в камерах не воры, не жульё,
а без суда и следствия сидело
ни в чём невиноватое зверьё.
Зек опытный, по воле сам скучая,
я подкормил печеньем глухаря
и передал жирафе пачку чая,
напильник сунул тигру втихаря.
Письмо на волю мне дала макака,
спала от скуки кобра на песке…
Идя домой, напился как собака,
на улице Зверинской в кабаке.
Постепенно
Всё на свете
происходит постепенно:
страсть стихает,
созревает плод,
дерево лавровое растёт.
В сентябре
я еду в листопад,
комнату снимаю в Петергофе.
Где-то чьи-то имена шумят.
Пусть шумят,
я молча пью свой кофе.
Не спеша, пишу.
Всё впереди.
От ночных раздумий и курений
бьётся неразмеренно в груди
цензор всех моих стихотворений.
Вдалеке от споров и возни.
Верю я, что рано или поздно
отгорят бенгальские огни,
отсверкают временные звёзды.
Годы всё поставят на места
и рассудят, где волна, где пена…
Мне видна
иная высота,
на неё восходят
постепенно.
Сентябрь
Забывая удачи,
вспоминая просчёты,
наконец-то оставшись один,
извиняющий всех,
но никем не прощенный,
вдоль притихших бреду осин.
Где-то птаха скулит
надсадно и тонко,
и такая щемит тоска,
будто предал кого,
иль обидел ребёнка,
или пнул сапогом щенка.
Катилась из вечности в вечность река
Катилась из вечности в вечность река,
покрытая временным блеском,
и кто-то большой выпекал облака
за дальним и временным лесом.
На девушку в плавках белее, чем мел,
искавшую ракушки в иле,
матросик с буксира влюбленно смотрел,
а где-то и вправду любили.
Смотрел, как волна замещает волну,
старик на соломенном стуле,
и тоненький мальчик смеялся: «Тону!».
А где-то и вправду тонули.
И что-то большое тонуло во мне
в тот день солнцепервый и ясный…
И знаком тревожным завис в вышине
распятый на облаке ястреб.
Оказывается
Оказывается —
я старею.
Все глаголы
имеют прошедшее время.
Медленно тороплюсь.
Ночь черней некролога
и короче улицы Зодчего Росси.
Оказывается,
если хочешь догнать кого-то,
не нужно бежать вдогонку —
нужно бежать
параллельно.
Оказывается —
неискренность хуже бездарности,
хотя они чаще сёстры.
Оказывается —
я люблю ночное одиночество,
ночью курить в грохочущем тамбуре поезда,
смотреть на ударника джаза,
бродить по густым базарам,
искать грибы в дождливом лесу.
Пощупайте мой пульс —
на Курилах землетрясение,
Чернобыль — боль, чёрная быль,
соседка жарит жар -птицу.
Не могу представить себя без долгов.
Голова полна,
словно 20-й автобус в часы пик.
Сквозь меня проходят радиоволны,
магнитные бури
и радиовойны,
но,
оказывается, —
я отражаю солнце.
Это я понял утром,
когда зацвели фабричные трубы
и рассвет
продел зелёную нить электрички
в ушко моста.
Художник
Он подделывал
различные предметы:
дорогие ткани
и ковры,
золотые кольца
и браслеты,
вазы
и колхозные пиры
размножал он в страшном изобилии.
Жил
и не скрывал своей фамилии,
не боялся
ни одной статьи закона —
ведь подделывал он, вещи, эти
кистью,
мастихином,
маслом,
жжёной костью,
золотистой охрой,
жёлтым кроном
имитировал он шляпки у гвоздей,
зеркало воды,
коровье вымя…
Он умел
подделывать
людей,
и казались на холстах живыми
милые моделей двойники:
производства передовики,
агроном,
взирающий на семя,
смуглые колени женских ног…
Всё он мог,
но
одного не мог,
одного не мог —
подделать время!
Впрочем,
это никому не удавалось,
даже очень хитрым краскомазам,
что бы ими ни изображалось:
академик,
изобретший мазер,
первый астролётчик
на Луне
иль король,
сидящий на коне.
Правда Истории
Пеньковую петлю намылил кат
и тихому стрельцу надел на шею.
Ещё вдова кричит: «Не виноват!»
и пятеро детей молчат за нею.
Но государя жёсткая рука
права, хотя невинного карает.
Потом Истории короткая строка
жестокость государя оправдает.
Так неужель у правды два лица?
Да, два. И как сей парадокс ни горек —
права вдова казнённого стрельца,
прав, живший после них историк.
Вторая ночь
Как хорошо — ты не явилась,
пусть будет славно и тебе.
Я шел домой, мне воля снилась,
дымил окурок на губе.
И по Неве пустил улыбку
и бросил в воду пятачок,
понаблюдал, как ловит рыбку
какой-то умный дурачок.
Шёл, тишины не нарушая,
такси по небу пронеслось,
в ночи Медведица Большая
космическую грызла кость.
В саду, где днём сидят старушки,
собравшись бронзово кутить,
руки не опуская, Пушкин,
«мотор» не мог остановить.
Деревьев тёмные скелеты,
котов истошная возня,
одеты в жёлтые жилеты
путейцы дали мне огня.
… А утром лёг щемящий лучик
на подоконник голубой,
где между кактусов колючих
завис воздушный шарик мой.
Какой чужой, какой холодный взгляд
Какой чужой, какой холодный взгляд,
прошла, сказала «здрасьте» без надлома
та женщина, что две зимы назад
была до тайной родинки знакома.
И я, ответив что-то невпопад,
забыл, куда я шёл,
и долгий вечер
былое вспоминал,
и снегопад
забеливал мне голову и плечи…