Архив стихотворений Валентина Катарсина

В ночи — мираж,
где всё доступно без борьбы.

А ранним утром —
сны погасит
транспортная давка.

Днем — обычная работа
в мастерской,
на плитке бурый чай,
а за окном —
автобусы бодают снегопад,
дым над трубой
теряет цвет и имя.

Но вечером,
когда утихнут двери
и присмиреет отшумевший дом, —
на поле первоснежного листа
натянет слово поводок карандаша
и след возьмёт
потерянного дня.

Думали — он железный,
с железным в груди мотором,
не ранимый,
и не болезный
ворочал тяжёлые горы.

Думали — он железный,
большие таскал каменья.
Суетились,
в призёры лезли,
пили чай с клубничным вареньем…

Но когда из стальных оболочек
извлекли, мастера по металлу,
не мотор,
а сердца комочек,
что пылал на ладони ало, —
приутихла толпа виновато,
опустив молотки и зубила,
и глядела на то,
что когда-то
уставало,
болело,
любило.

Она зевнула жадно
пастью красной,
Скосив зрачки
на впалые виски.
И бредили
лосиным тёплым мясом
Её кривые жёлтые клыки.

Лосёнка я видал —
он солнце нюхал,
Чесал о ствол прорезавшийся рог,
И, как в сосок под материнским брюхом,
Он нежногубой мордой тыкал в мох.

Плечистая лягушка хохотала,
Поднявшись грузно на румяный пень.
На ствол берёзы,
розовой, как сало,
Легла ультрамариновая тень.

Надев широкополое сомбреро,
Под папоротником скрылся мухомор.
Лесным вином,
янтарной, липкой серой
И камышовым запахом озёр
Был воздух удивительно пропитан…

Но в небе,
раскалённом до бела,
Упругий коршун
вышел на орбиту,
Расправив два коричневых крыла.

И на суку
под шкурой дикой кошки
Таилась кровожадность,
хитрость,
ложь…

Я человек беззлобный,
Я немножко
На мать мою характером похож.

Но рысь ещё жива
и живы волки,
А им понятен
лишь язык курка…
И я прижал к щеке
приклад двустволки
И выстрелил
В зевающий оскал.

Как они выразительны —
рук падежи,
междометия глаз,
губ глагол откровенный.
Трудно ими поведать
о сути вселенной,
но легко —
о любом состоянье души.

Можно так потрясающе громко молчать,
так вздохнуть,
так взглянуть,
так чуть двинуть межбровьем,
так со лба отстранить непослушную прядь —
что покажется всякая речь
пустословьем.

Может быть, с большого гонорара
или, может, с премии шальной,
ходит ненормальный по базару,
молодой старик, слегка хмельной.

Вот достал он кошелёк хрустящий —
женщине купил охапку роз,
вот купил орехов грецких ящик,
и старухе нищей преподнёс.

Девочке, испуганной немножко,
был подарен синий попугай,
вот купил у алкаша гармошку
и вернул, сказав: «Дарю, играй…».

Одарив полмира, ненормальный,
бросил в урну кошелёк пустой,
и с улыбкой вовсе беспечальной
весело направился домой.

У прохожего спросил он папиросу,
но прохожий был нормален и не пьян:
на вопрос ответствовал вопросом:
«Может, коньячку вам, старикан…».

Старикан смолчал. Походкой бойкой
зарулил в дешёвенький шалман,
шляпу там загнал посудомойке,
— Ей на всё конфет, а мне — стакан…

Вот оно —
чистое,
древнее, чем ложь и войны,
одного лишь неба моложе,
видавшее ящера и Колумба.

Наверху тишина.
Как шина, шуршит по шлаку волна.
А в глуби — бури.
Осьминог выгоняет из кубрика
донную рыбу,
плоскую, как мой кошелёк…

Было тогда не разгадано,
что в глазах твоих больше фальши,
чем рыб в Марианской впадине.

И, угловатый, застенчивый,
в чем-то немножко женственный,
я сравнивал с морем когда-то
зрачки загадочной женщины.

Лишь стоя у моря, понял,
понял, что это сравнение —
кощунственно,
как исполнение
Бетховена на ксилофоне.

Тела иным телам отдали сок,
на озере, где берег в рыжем дыме,
бежит волна с нажимом посредине,
который век жевать сырой песок.

Я ухожу в осиновый пожар,
туда, где присмирел осенний ветер,
любовь свою не глоткой выражать
к стране берёз и русских междометий.

Я опрокинусь в красную кровать,
глядеть, как медленно по облачному краю
плывёт на юг задумчивая стая,
а листья только учатся летать.

И выпью в одиночестве вина,
в кругу деревьев голых и лохматых,
за то, что ни тверёзый, ни спьяна
не бил я лошадей при жеребятах.

И к женщине, забывшей про меня,
не применял похабного глагола.
И пил свой кофе крупного помола,
не времена, а лишь себя виня.

С годами делаюсь терпимее и чутче
и тянет к одиночеству в тиши.
С годами
вытесняет тихий Тютчев
поэтов громогласных из души.

Махнуть в деревню,
да с собою взять бы
давно когда-то начатый роман…
Но за стеною —
что ни день, то свадьба,
то песни хором,
то звенит стакан.

Открыв окно,
вдыхаю чёрный воздух,
передо мной
вселенский, вечный пласт.
Сосредоточенно мерцают звёзды,
а за стеною пир —
какой контраст.

Ах, этот ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках…

Начинаю потрошить картонную лошадку,
пытаясь понять, что у неё внутри:
«А не влетит?» — спрашивает.

Сажусь за рукопись:
«А напечатают?» — любопытствует.

Возвожу телебашню — он тут как тут:
«А не рухнет?»

Решаюсь строить ракету — мешается под ногами:
«А не взорвётся?»

Шагаю по Луне — идёт следом:
«А не провалитесь?».

… Он так мне надоел,
что я послал его подальше.
«А не стыдно?» — улыбается рядом.

«Стыдно, — говорю, — не обижайтесь,
давайте пить чёрный кофе».

«А не вредно?» — ничуть не обижаясь,
интересуется ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках…

Пишу в дорожном спецвагоне,
В тиши былое вороша.
Блестят на чёрном небосклоне
Семь точек звёздного ковша.

Мы завтра улетим в рассвет,
Здесь — прожит год,
Не зря он прожит:
Стальной оставлен нами след —
Дорога в белом бездорожье.

И ты не щурь зелёный глаз,
Мне быть самим собою важно.
А кто счастливее из нас?
По-своему, наверно, каждый.

Ты любишь редких птиц
а я —
леса и снежные равнины,
и жизни сравнивать
нельзя,
людские жизни
несравнимы.

Мы на рассвете улетим
Другие обживать болота,
И станет адрес мой
другим.
Пиши,
когда придёт охота.

Бывало, кроху в очках увижу —
и то сжимается сердце.
А тут —
дети рисуют в полной темноте.

Бывало, сетовал:
отчего неизбежна грязь в новостройках.
А тут —
дети никогда не видели
себя и маму.

Бывало, грустил:
почему пониманье любое
приходит ко мне с опозданьем,
как на зимовье газеты.
А тут —
дети играют в жмурки
с открытыми глазами.

Бывало, скулил:
в душу лезут с гаечным ключом.
А тут — слепая девочка слушает
телевизор…

Хожу невидимый, глазастый
и виноватый,
будто объелся в голод блокадный,
будто в атаке выжил,
когда все друзья погибли,
будто тонет корабль с детьми, а, кроме меня,
никто не умеет плавать…

И всё же
нет концов,
есть перерывы.
В природе всё —
отливы и приливы.

Сгустится вновь,
что было временем разъято,
вновь
из песчинок сплавится Казбек,
из атомов,
что были мной когда-то,
возникнет
рыба,
зверь
и человек.

И вот я дал свободу
страшной мысли:
случилось столкновение с кометой,
иль облака радиоактивные повисли
над нашей
удивительной планетой —
и миллиарды всяческих сердец,
берёз весёлых
и плакучих ив —
обуглились.
Земля мертва.
Конец?
Нет — перерыв.

Ни солнечно,
ни лунно —
опять болеет город белой ночью…
Буксир с откормленной кормой посапывает сонно.
Труба на рукотворном горизонте
осторожно выжимает в небо пряжу.
И влажно задыхаются сады сиренью.
Безмолвны львы, и медный государь молчит…

Смотрите — разведённые мосты:
тот — замер, разомкнув в мольбе ладони,
тот, в скобки взяв баржу, — внимает тишине,
тот — крылья вскинул, но не улетает,
тот — распустился, как ночной цветок…

Таинственный, короткий час свободы,
потом опять привычное сближенье
и проза шин,
колёс,
подошв,
железной дрожи дня.

Я верю,
что где-то
населяют планету
разумные существа.
Но слышал о спорах в науке:
клешни у них или руки,
какая у них голова,
клюв ли у них вместо носа…

Я думал над этим вопросом
и, в конце концов, порешил:
подобного быть не может,
всё разумное
схоже.

Во вселенной
бездна планет —
мелкие,
средние,
крупные,
но одно их сближает —
все круглые,
нет
квадратных планет.

Пришли смотреть, как создаётся фильм?
Зачем? Здесь потный труд и праздник тяжкий…

Стул оседлавши, режиссёр в подтяжках
кричит, что принесён не тот графин,
ругается с помрежом капельмейстер,
унёс банкетку мебельщик в «карман»,
рояль не в фокусе, а фикус не на месте,
исчез гримёр, обивщик полупьян.
А тот, что потрясал людские души,
покуда не настал его черёд,
присел у студии и вроде бьёт баклуши,
он — равен всем, он — травит анекдот.
Да неужели он двуликий Янус —
большой актёр, властитель, великан?

Вы видели поверхность океана,
но весь не увидали океан.
Вас пена у прибрежья поражает,
обрывок сети, ветреный дельфин…

Зачем смотреть, как женщина рожает,
как стих растёт,
как создаётся фильм?

1.

Не бойтесь
изобрести велосипед.
Бойтесь
ничего не изобрести.

2.

В детстве
необходимо
сломать картонного Буратино,
распотрошить
ватного Деда Мороза,
чтобы узнать —
что у него внутри.
А позже
также необходимо,
ухом, прильнув к стетоскопу
или склонившись над микроскопом,
бродя по Тунгуске,
по нагорьям Памира, —
проверять
все истины мира,
особенно прописные.

А иначе
Были бы разве открыты:
рисунки наскальные неолита,
мир хромосом,
и кратеры Марса
и то,
что зависит от скорости масса,
и то,
что смыкаются две параллели.

Было бы разве открыто все это,
когда б сомневаться мы не умели
в том,
что нету бессмертных ответов,
в том,
что бессмертных нет постулатов,
в том,
что внутри Дед Мороза —
вата.

У бытия на коромысле
уравновешена вода.
Где плюс, там минус — к этой мысли
придёшь с годами без труда.

В житейском и вселенском быте
сосуществуют свет и тьма:
Бог дал талант, но не дал прыти,
дал сердце, но лишил ума.

Как дух лакея — несвободен,
как слух слепого — изощрён,
универсальный есть в природе
всезамещающий закон.

… Ты не карай меня, супруга,
прими для статики бокал.
Я прокутил получку с другом,
зато метафору сыскал!

В тёплую даль
Не летят ещё аисты,
Но платится дань
Дородному августу.

Дань, налитая
Солнцем и ливнями.
Вишни Валдая
С южными сливами.

Анис на славу
Цыгану хитрому
Дарят павы
С картин Архипова.

Девки, видать, с колхоза,
Не с фабрики:
Не отгадать
Где щёки, где яблоки.

Рыбак бережёт
Плащ чёрнолаковый,
Прилавок прожёг
Варёными раками.

Скользкий судак,
Говорят — плохо чистится,
Бывало, суда
Обгонял с судачихою.

Охотник — дик,
Потолкуй — засветится,
Расскажет — ходил
Один на медведицу.

Зверь был упрям —
Оставил борозду,
Дед спрятал шрам
В ледяную бороду.

Под ней — натюрморт,
Серое с зеленью,
От заячьих морд
Отвернулись селезни.

Масло — пуды,
Похвалишь — недорого.
В кадках — меды,
Сугробы творога.

Томат краснокож,
Ягоды зрячие,
Крыжовник похож
На глаза кошачьи.

Под тыквой корзина
Прогнулась мостиком,
Тыква — не тыква,
А солнце с хвостиком.

А под капустой
Гнутся прилавки.
Огурчик с хрустом
Весь в бородавках.

Перца пожар,
Груша — вкусная,
Купил — и жаль
Грушу надкусывать.

Сладкое золото,
Сок помидоровый.
Всё это молодо!
Всё это — здорово!